Тоннель

— Собираешься исповедаться?

— Это синагога.

— Какая я глупая.

— Пошли, здесь есть кое-что, что я хочу тебе показать. Это, конечно, всего лишь легенда, но никто не может знать наверняка. Легенды тоже когда-то с чего-то начинаются, они порождения искусства и вместе с тем нашего подсознания.

Да, Поль был таким, стремился приобщить меня к прекрасному. Плей-листы, которые он присылал мне под секретными именами, музыка, наследие культуры, чудесные концерты — все то, из чего, как он считал, и состоит жизнь.

— Здесь такой свет. Можно я сфотографирую тебя при этом освещении?

Вечерний свет. Косые лучи, пылающие на стеклах окон и на всем, что встречалось у них на пути. Жестяная крыша, которая на мгновение вспыхнула золотом.

Дверь была заперта, но он хотел показать мне что-то другое, и мы отправились на задворки. Это была старейшая синагога в Праге, да что там, во всей Европе, и сами мы находились в центре еврейского гетто.

— Говорят, там, внутри, лежит спрятанный Голем, обреченный на вечный покой, но мертвый ли он? Вот в чем вопрос. Может ли умереть то, что вылеплено из глины? Разве можно назвать это настоящей жизнью, равно как и чудовище Франкенштейна — человеком?

Он указал на несколько высоких узких окошек под самой крышей — чердак синагоги. Существо, прозванное Големом, было сотворено в шестнадцатом веке большим мистиком рабби Лёвом, чтобы оградить евреев от преследований и погромов. Слепленный из глины страж, призванный защитить гетто.

С помощью воды, огня и воздуха раввин вдохнул жизнь в кусок глины. Но решающей стала записка с истинным именем Бога, которую он вложил Голему в рот. По другой версии, он написал на лбу существа по-еврейски слово «истина». Голем обрел жизнь, и можно было видеть, как по ночам он обходит дозором границы гетто. По утрам раввин стирал одну букву, так что слово «истина» превращалось в слово, которое по-еврейски обозначает «смерть», и существо вновь становилось глиной. Однажды утром рабби Лёв забыл это сделать. Голем впал в ярость и принялся все крушить на своем пути, после чего его пришлось отправить на чердак.

— Одна-единственная буква, — задумчиво произнес Поль, — отличает истину от смерти.

Он захотел сделать небольшой крюк и пройти также мимо старого еврейского кладбища, и всю дорогу, пока мы шли, он продолжал разглагольствовать. Я больше обращала внимание на его красивые слова, если они, конечно, принадлежали ему, а не на то, о чем он рассказывал; что-то о домах, которые и были настоящей тайной жизнью переулка. Днем они давали жизнь взаймы людям, чтобы потом ночью потребовать ее обратно с процентами. «…и тогда слабая необъяснимая дрожь сотрясает стены, и странные звуки реют над крышами и грохочут в водосточных трубах…»

Еврейское кладбище было огорожено стеной, но не настолько высокой, чтобы нельзя было разглядеть заросшие травой могилы и покосившиеся надгробия, опирающиеся друг на друга. На этом крохотном пятачке земли нашли свой покой двадцать тысяч усопших. Могилы одна над другой, теснота от слишком большого числа похороненных здесь людей. Поль говорил что-то о том, что если положить камешек на могилу рабби Лёва, то исполнится сокровенное желание, вот почему перед одной из самых больших крипт часто можно увидеть очередь, но я уже перестала его слушать.

У витрины на другой стороне улицы я заметила мужчину. Там размещались палатка, торговавшая яблочным штруделем, магазин богемского хрусталя, нагромождение сувениров. Между всем этим и толпой людей, которые то и дело останавливались и фотографировали, выделялся летний мужской плащ, который мог принадлежать Даниелю. Светло-бежевый, почти белый, длиной до колена. Когда я покупала его в подарок на день рождения два года тому назад, продавец назвал его плащом в стиле Августа Стриндберга. Я попробовала отпустить руку Поля, но он продолжал меня держать, а мужчина, кажется, уже исчез. Должно быть, он зашел в один из бутиков или остался стоять где-нибудь, скрытый от глаз толпой.

Я проверила мобильник. Ни сообщений, ни пропущенных звонков. Кажется, у незнакомца были пепельно-русые волосы, как у Даниеля, или все же они были темнее? Плащ — это еще не все. Таких плащей может быть много.

«…и эта легенда также легла в основу истории о Франкенштейне и еще целого ряда голливудских фильмов, где роботов создавали для служения человечеству, а они потом выходили из-под контроля и принимались уничтожать людей… когда человек играет со своими творениями, беря на себя роль Господа Бога…»

Когда мы пересекали площадь в Старом городе, в царящей вокруг сутолоке мне повсюду чудился Даниель. Я видела его в каждом плаще, повернутом ко мне спиной, в бегущих следом за нами отражениях в оконных стеклах. Ощущение, что он всю дорогу следовал за мной, но как такое возможно? Он что, сел на поезд? Это, конечно, было вполне допустимо, но в таком случае как он смог разыскать меня здесь? Внезапно я вспомнила о многочисленных функциях мобильного телефона, и у меня перехватило дыхание. Те самые функции, которыми пользовался Даниель, когда кто-нибудь в семье терял телефон: «найти айфон».

Это просто нервы, больная фантазия. Даниель не такой. Он ничего не знает. Он слишком занят всем тем, что свалилось на него в последнее время. И больше не замечает крошечных перемен, запахов и стыдливого румянца.

Это моя совесть меня преследует, и больше никто.

— Прости, что ты сказал?

— Я сказал, что мы пришли. Как тебе, нравится?





* * *


Ресторан располагался на палубе стоящего на причале судна. Низенькие диванчики и разноцветные фонарики, аромат жарящегося на гриле мяса.

Я сказала себе, что это в последний раз, и уселась рядом с Полем на диванчик. Принесли вино. Это было совсем другое ощущение, нежели когда сидишь по разные стороны стола. Сегодня вечером и больше никогда. Под черным небом Праги и больше никогда. Отблески цветных огней в речной воде, слабое покачивание лодки. И больше никогда.

— Откуда бы ты взяла свой камень? — спросил он, пока мы сидели и ждали, когда принесут еду, кидая в рот оливки из небольшой чаши.

— Какой камень?

— Который бы ты положила на могилу старого раввина. Он должен быть взят из места, которое что-нибудь для тебя значит.

— Ясно, — кивнула я и постаралась припомнить, что он об этом говорил, когда мы стояли возле кладбища.

— И тогда можно будет что-нибудь загадать… — Пальцы Поля запутались в моих волосах, пробежались по затылку.

— Наверное, из той деревушки под Крамфорсом, где мы всегда проводили лето у дедушки с бабушкой, — сказала я. — Я помню, каким там все было голубым — небо, горы, река — почти таким же голубым, как тамошнее море. Мне не разрешалось спускаться одной к реке и купаться, потому что по ней проходил сплав леса и какое-нибудь случайное бревно могло ударить меня под водой. Так что я взяла бы камень с того самого берега.

Перед нами появилось дымящееся на дощечках мясо. Легкая джазовая музыка, доносящаяся с соседнего судна. Аромат марихуаны, плывущий со стороны причала, где молодые люди прохаживались небольшими группками, зависали возле баров, у самой воды и на мостках. Подростки, туристы с рюкзаками, блондинки с силиконовыми губами — здесь не было никого, кто бы меня знал.

Никого.

— То есть со своего виноградника ты бы камень не взяла? — уточнил Поль. — Выходит, это место недостаточно много для тебя значит?

— Конечно же, значит. Просто я не думала о нем в таком ключе.


— Где я играл ребенком… Почему наши детские воспоминания окружены ностальгическим ореолом? Разве в детстве не было скучно? Лично я совсем не стремлюсь обратно.

— Не знаю. Очевидно, потому что детство закончилось. Ребенком легче быть счастливым.

— Выходит, сейчас ты несчастлива.

— Я этого не говорила.

— Я просто спросил. — Поль принялся отделять мясо от костей, — потому что ты совсем ничего не рассказываешь о винограднике. Ни словом не обмолвилось о том, как продвигается проект твоей мечты.

— Я не могу об этом говорить, ты же знаешь.

— Даниель, Даниель… — Он застучал ножом по столу и замурлыкал на мотив старой песни Элтона Джона, только чтобы меня подразнить. Your eyes have died, but you see more than I, Daniel, you’re a star…[15]

— Перестань. Ты же знаешь, как обстоят дела. И всегда знал.

Потом мы медленно брели вдоль причала. Я видела, как какие-то мужчина и женщина, обнявшись, нырнули под опору моста. Они были старше нас, ему наверняка за шестьдесят, она — лишь немногим моложе. Кажется, они были пьяны, жаждали безумств и искали укромное местечко. Я подумала, что этому никогда не будет конца и тот мужчина верит, что юность с годами становится сильнее, потому что знает, что всему есть конец.

Сумасбродство напоследок.

В переулке располагался небольшой бар. Поль собирался сразу подняться наверх в наш номер, но мне захотелось выпить еще вина, напоить нас допьяна. Хотелось, чтобы он изведал вкус чудесного вина из Богемии, и рассказать ему что-нибудь о нем. Хотелось, чтобы этот вечер не заканчивался.

— Из Богемии? — переспросила молодая женщина, работавшая в баре. У нее в носу было колечко, которое раскачивалось при разговоре, и стая птиц, вытатуированных на руке. — Такого не держим. Нет, у нас нет никаких вин из Богемии.

— Ну как же, должны быть, — возразила я и принялась рассказывать о замке в Мельнике и ей, и Полю — я была уже довольно сильно пьяна. — У меня там целый ящик в багажнике, но машина сейчас на автостоянке на другом берегу реки, иначе бы я вас обязательно угостила.

Девушка недоверчиво поглядела на меня, потом на Поля, адресовав ему крошечную улыбку, словно пытаясь склонить его на свою сторону.

— Ясно, но если оно и существует, то наверняка не очень хорошее, — пробормотала она и в итоге предложила «рислинг» из Моравии.

Я откинулась назад, чтобы меня не было видно с улицы, и укрылась за колонной. На мосту меня вновь охватило все то же леденящее чувство. Ощущение, что я кого-то вижу, что меня видят, что за мной наблюдают. Я чуть быстрее, чем хотела, опорожнила свой бокал.

— Я, кажется, никогда не рассказывала тебе о моей сестре, — заплетающимся языком проговорила я.

— Я и не знал, что у тебя есть сестра.

— Ты просто никогда не интересуешься подобными вещами.

— И что же с ней?

Он ровным счетом ничего не знал о моих родителях, как и я о его. Мы с ним говорили только об искусстве, музыке и камнях, которые надо куда-то там положить. Он даже не спросил меня, какое желание загадала бы я на могиле этого раввина. «А чтобы ты хотел, чтобы я загадала? — спросила бы я его тогда. А ты скажи, потребовал бы он, признайся немедленно. — Тебя, голого и связанного». И прочие глупости, которые мы могли бы друг другу сказать, но которые не делали нас ближе.

— В последнее время она снова начала мне сниться, — призналась я. — Она умерла, просто перестала дышать.

— Ох.

— Это случилось еще до моего рождения. Ее не успели окрестить. Она даже не удостоилась настоящего надгробия. В те времена не понимали, как это важно. Лишь нечто вроде массового захоронения. Мама и папа не стали горевать о ней, они договорились все забыть и зачать нового ребенка. Когда родилась я, они дали мне ее имя. Это она должна была зваться Соней.

— Я этого не знал.

— Они, верно, думали, что чувство утраты станет меньше, если от нее хоть что-нибудь останется.

— Людей называют в честь умерших родственников, так все делают, но в честь сестры? Это все равно как если бы у тебя украли твою собственную личность.

— Но ведь ее так и не окрестили. А это имя было важно для родителей, оно присутствовало в родне у каждого из них. Они верили, что я смогу залечить рану. Так сказали доктора, и так говорили все.

— Разве не время лечит раны?

— Родители развелись, когда мне было пять. Спустя семь лет после ее смерти. Горе по ней сплотило их, а вот радости оказалось недостаточно. Меня оказалось недостаточно. Я не сумела удержать их вместе.

— Ты была ребенком, что ты могла сделать?

Мне пришлось наклониться вперед, чтобы мир вокруг перестал кружиться у меня перед глазами. Его рука крепче обхватила меня за спину, я извернулась и беззастенчиво поцеловала его.

Поль оплатил счет.

— Пошли, нам пора в номер.

Мы были ужасно пьяны, поэтому вышло не слишком хорошо. Необузданно, но чересчур стремительно. Потом он осторожно повалил меня на кровать, чтобы расцепить объятия, а сам встал с постели и повернулся ко мне спиной — его голый силуэт в окне.

— Что такое?

— Ты ведь не собираешься вернуться домой и развестись?

Я резко села. Задыхаясь. Обернула простыню вокруг себя.