Тени старой квартиры

Ветер шумит, бьет кулаком в окно. Лерка вздрагивает, как девчонка, – еще чуть-чуть, кажется ему, и ветер разобьет стекло, посыплются прямо на кровать огромные острые осколки. И ранят Лерку. Может, смертельно. Тогда папа и мама помирятся над его окровавленным телом, а его с почестями похоронят. Сводный отряд барабанщиков пойдет по городу, а за ними покатится в гробу сам Лерка, прикрытый красным бархатным знаменем с золотыми кистями, что висит в пионерской комнате. Отряд барабанщиков, мечтает Лерка, свернувшись калачиком и крепко жмурясь, будет очень красивым: белые перчатки, алые барабаны – горят на солнце металлические ободки, деревянные палочки выбивают дробь. Эта дробь, в которой он стал тренироваться и дома, и в школе, будто заслоняет страх, поселившийся у него в голове. Марши, строевые приемы, речевки. Вот и сейчас – он уже почти готов встать и пойти в туалет, но одна мысль о темном коридоре, как горло смыкается в ужасе: нет и нет! Лучше описаться прямо тут, и пусть мама вывесит простыни над плитой на кухне, и все в квартире поймут, что он сикало, последний трус, ему все равно! Все стало другим. Сначала погиб в ледоход глупый Колька, и Лерка по нему так скучал! Даже сам от себя не ожидал. Колькина мамка почернела лицом и почти перестала выходить из комнаты, а его мама с тетей Лали по очереди готовили для нее обеды, оставляли под дверью. Леркина мама тоже изменилась – и это было даже страшнее Колькиной внезапной смерти. Лерка даже не понимал, в чем тут дело, – будто вдруг потухла, как пионерский костер после отбоя. Не учит, как раньше, задорно поблескивая железным зубом, соседок рецепту «тряси задом».

– Так, девочки, сначала морковку с лучком хорошенько нашинкуйте, туда же разбавьте соус томатный. И рыбку обжарьте, да так и укладывайте в кастрюлю: слой овощей, слой рыбки. И овощей не жалейте – с них самый сок и маринад.

– А почему «тряси… задом»? – чуть смущенно спрашивает серьезная тетя Ира.

– Так ну как же? – вновь сверкает мамка железным зубом. – Мешать-то енто дело никак. А ну как подгорит? Значит, что?

Все хозяйки смотрят на мать, как на фокусника. Даже тетя Лали. И мама хватает кастрюлю и хорошенько встряхивает ее содержимое.

– Видали? – хохочет она. – Трясу!

Картинка так явственно встает у Лерки перед глазами, что он чувствует, как щиплет в носу: сейчас разнюнится. Мама больше не готовит «тряси задом». И не смеется. Папа смотрит на нее, как на моль, вылетевшую из шкафа, и приказывает: делай то или это. И мама, которая раньше бы и половником замахнулась, и прикрикнула, теперь молчит. И Лерка чувствует, что это все он, он виноват. Он рассказал папке про то, что мама – немецкий шпион! И невозможная мысль приходит ему в голову: ну и что, что шпион, да хоть бы и сто раз шпион! Это же мама, его мама… – Лерка чувствует, как горячие слезы стекают по щеке прямо в ухо и щекочут, только Лерке ни капли не смешно. Лерке вообще кажется, будто они с Ленкой стали невидимыми, а Алеша с Томой – наоборот, словно разом повзрослели. Алеша серьезный, собранный, моет полы и в свою очередь, и почему-то за тетю Зину. Ходит сам в магазины, вынес из дома – не предложил ни ему, ни Ленке – Колькины игрушки. Где они теперь, эти игрушки? Какой мальчик в них играет? Вчера Лерка проходил мимо их комнаты и видел сквозь щелку, как тот уговаривает мать покушать: сам ее кормит, как маленькую. А та, как маленькая же, мотает головой. Еще интереснее – с Томой. Пару дней назад они с тетей Верой услышали звонкий хлопок и одновременно выбежали из своих комнат в коридор. А в коридоре стоит деревенский Мишка и держится за алеющую щеку. Напротив него – Тома, и у нее не одна – две щеки горят. Глаза блестят, широкие брови сдвинуты в одну линию.

– Больше – никогда, – говорит она Мишке странные слова. И уходит, хлопнув дверью своей комнаты.

Лерка, как болванчик, вертит головой: с Мишки на тетю Веру. Оба молчат. Тетя Вера – бледная, губы сжаты. Не хотел бы Лерка в такую минуту быть ее учеником! Вот и Мишка – смотрит в пол. Вдруг тетя Вера срывается с места обратно в комнату и выходит оттуда через минуту, неся на руках шубу из блестящего черного меха. Даже в тусклом свете коридорной лампы мех переливается, как живой. Лерка делает шаг вперед, тянется ладонью, чтобы погладить волшебного зверя. Но его никто не замечает.

– Вот, – говорит она, бросая шубу Мишке на руки. – Иди. Продавай. Не продешеви. Только чтобы и ноги твоей больше в нашем доме не было!

И Мишка и правда – пропал.

– Не прижился в городе, – ни на кого не глядя, ответил, надевая в прихожей ботинки, доктор. – Вернулся к себе.

Папка ничего не сказал, только качнулся пару раз с пятки на носок и просвистел футбольный марш.

Лерка вздыхает, приоткрывает один глаз. На кровать из окна льется серый свет. Утро. Лерку отпускает: со светом ему не так страшно. Можно думать о любых страшилках – даже о том скелете, которого им с мальчишками пришлось показать участковому после того, как девчонки увидели со двора череп в подвальном окне. То-то визгу было! Только вот шутки не вышло, потому что череп был не медицинский, а-та-но-ми-чес-кий, – а настоящий. Полдвора тогда оцепила милиция, и машина приехала с красным крестом – хотя череп-то уже давно мертвый. Пацаны залезли на дровяной сарай, чтобы оттуда хорошенько разглядеть, как будут скелет выносить. А толстого Лерку, как всегда, не пустили, и он все прошляпил. Хотя нет, не все. Он увидел, как билась, рвалась посмотреть на скелет – и зачем ей это понадобилось? – тогда еще живая старушка Ксения Лазаревна. И обмякла на руках милиционеров, только когда те ей раз десять повторили: «Да пацан, пацан это!» Тогда Ксения Лазаревна успокоилась и пошла сквозь толпу к дому. И уже у парадной столкнулась с дядей Толей. Дядя Толя – пиджак наброшен на майку, тюбетейка на голове – курил. Но рука с сигаретой так и ходила ходуном, и губы дрожали на не бледном, а просто-таки синем от ужаса лице. Большой уже, взрослый, подумал тогда Лерка чуть свысока, а скелета испужался!

– Не волнуйтесь, – сказала ему старушка: видно, тоже заметила, как тот трусит. – Это мальчик.

И пошла себе дальше. А дядя Толя повернулся было за ней следом, но увидел Лерку и вместо этого потрепал его по голове. Ладонь у него была ледяной.

Лерка поежился от этого воспоминания и, взглянув на будильник на табуретке, решил все-таки встать. Стянул со стола, где, прикрытые блюдцем, лежали остатки вчерашней колбасы, один кругляш, надел рубаху и брюки… Как вдруг в дверь позвонили. Два раза – значит, к ним. Лерка посмотрел на всех троих, «своих», спящих вместе на широкой тахте под ковром с оленями – чуть посвистывая во сне тоненьким носиком, лежала «у стеночки», под отцовским широким боком, Леночка. Рядом выводил глубокие рулады распахнутый рот отца, усы воинственно топорщились в потолок. Мать спала, отодвинувшись от папки на самый краешек, по-детски положив ладонь под щеку. На лице застыло такое жалостливое выражение, что Валерка не выдержал, погладил ее по щеке кончиками пальцев. В дверь опять позвонили, и он выбежал в коридор, открыл, встав на цыпочки, замок. На пороге стоял высокий человек в форме. Лицо у него было строгое, жесткий подбородок чисто выбрит. Это не гость, сразу понял Валерка. И не родственник. Сердце, подпрыгнув, ушло в пятки. Это за мамкой пришли! От папки узнали, что она – шпионка! И сейчас поведут пытать! Валерка попытался было захлопнуть дверь – дать матери хоть чуть-чуть форы, чтобы она смогла сбежать! Связаться со своими!

Но человек успел быстро всунуть ногу в блестящем сапоге в проем двери.

– Вот что, пацан. Проводи-ка ты меня к соседу твоему. Анатолию Сергеевичу Аршинину.





Ксения




Ксения проснулась оттого, что услышала снаружи шаги. На часах в углу телевизора высвечивались цифры: 5.15. Рановато и совсем еще темно. Некоторое время она прислушивалась к ним – быстрым шагам совсем не сонного человека. А потом молча растолкала завернутую, как куколка насекомого, в тонкое гостиничное одеяло Машу.

– Андрей… – завозилась, перевернувшись на другой бок, Маша.

– Извини, – прошептала ей прямо в прикрытое русой прядью ухо Ксения. – Это не он.

– Что? – Маша рывком села на кровати, уставившись на нее почти безумным взглядом.

– Кто-то ходит там, снаружи, – виновато сморщилась Ксюша. – Может, конечно, глупости…

Но Маша выпростала уже ноги из-под одеяла: спала она в носках и футболке с длинным рукавом. Сделала пару шагов к окну и, не отодвигая плотной занавески, выглянула наружу.

– Есть там кто? – выглянула у нее из-за плеча Ксюша.

Маша хмурилась в темноту, потом качнула головой, одной рукой нащупала сложенные рядом на тумбочке джинсы.

– Одевайся, – прошептала она.

Наклонилась, чтобы надеть ботинки.

И Ксения увидела их. Выпавший за ночь снег еще не успел привычно стаять – прямо под окнами шла цепочка темных следов. Ксения испуганно сглотнула и бросилась к стулу, где развесила свой немудреный наряд.

А через минуту уже оказалась за Машиной спиной – та стояла, прижав ухо к хлипкой двери.

– Пошли, – Маша беззвучно опустила ручку, и они вышли в коридор, освещенный только одиноким «ночным» бра слабого накала. Одноэтажная гостиница была выстроена буквой П, в стилистике придорожных американских отелей, а их комната находилась как раз в самой короткой, перпендикулярной части. Маша на секунду замерла, решая, куда – налево или направо – им стоит повернуть, и, наконец, взяв Ксюшу за взмокшую от ужаса ладонь, двинулась влево.

Как только это у нее получается? – думала Ксюша, пытаясь отвлечься от бешено стучащего в висках сердца. Быть такой спокойной? Или это только видимость? Или опыт, которого Ксюша никак не могла приобрести за исполнением баховских фуг в родной Консе?


И тут Маша больно сжала ей руку, а Ксюша резко остановилась, прислушиваясь.

– Да. Две девки, – раздался сонный голос с ресепшен. – Расплатились за одну ночь. Номер…

Но Маша уже бежала в обратном направлении, не заботясь о тишине. Они было миновали дверь своей комнаты, и Маша снова встала как вкопанная. Ксюша с удивлением проследила за ее взглядом: огнетушитель. Красный огнетушитель на белой стене.

– Встань за моей спиной, – скомандовала Маша. Потянувшись, сняла баллон с кронштейна. Ксюша сделала шаг назад, а Маша встряхнула, перевернув, баллон, сорвала желтую пластмассовую пломбу и выдернула чеку.

– Вдохни, пока можешь, – приказала она. – Я не очень умею пользоваться этой штукой.

«А с виду и не скажешь», – хотела было возразить Ксюша, но не успела: Маша нажала на рычаг и направила шланг вперед, в темноту коридора. Ксюша едва успела набрать в легкие воздух – из шланга с шипением хлынул белый дым.

А Маша толкнула дверь их комнаты.

– Что за чертовщина?! – раздался голос из номера дальше по коридору.

– Безобразие! Спать не дают!

– Пожар!

– Обратно? Зачем обра… – попыталась было поинтересоваться Ксюша, но Маша, захлопнув за ними дверь, уже бросилась к окну.

– Я не прыгну, – сглотнула Ксюша, неверяще глядя на Машу, рвущую на себя заевший шпингалет.

– Еще как прыгнешь! – процедила Маша сквозь зубы. – Их тут как минимум двое. По одному на каждый выход.

Рама наконец поддалась, в комнату хлынул морозный воздух. Где-то совсем рядом на дереве зачирикала утренняя птица, прошелестела на недалеком шоссе шинами машина.

Маша забралась на подоконник, села на корточки и соскользнула вниз, мягко спружинив о молодой снег. Подняла к Ксюше бледное в темноте лицо:

– Не теряй времени!

Ксюша чуть не плакала: а если она поскользнется и упадет – что с ней, прямо скажем, в последнее время нередко случается? Ведь рука, ее рабочий инструмент, только начала заживать, и что же теперь – опять рисковать?

– Все нормально, граждане, никакого пожара, расходимся по своим комнатам, – услышала она за дверью в коридоре. А в следующую секунду в замке повернулся ключ. «Администратор гостиницы сдал нас с потрохами», – вот что успела подумать Ксюша, и, тщетно пытаясь скопировать Машин мягкий прыжок, полетела в сторону пахнущего свежестью снега.





Маша




Ингигерда – шведская принцесса, вышедшая замуж за Ярослава Мудрого, получила в приданое земли, которые мы привыкли считать Ленобластью. Говорили, что Ингигерда была умнее великого князя, своего супруга, и это – несмотря на данное тому прозвище. Принцесса возглавляла войска, мирила древнерусских князей и, наезжая с визитом в Новгородскую республику, поддерживала тайную любовную связь с изгнанным норвежским королем Олафом. Говорят также, что в честь ее и были названы эти земли Ингрией, или Ингерманландией. Так звал их и Петр, возведший здесь форты и огненные батареи, чтобы защищать свой новорожденный город с моря. Петербурх – именинник. Младенчик-уродец, искусственное существо с большой головой и нежизнеспособным тельцем. Кажется, вот-вот и сам он погрузится в трясину малярийных болот, а наутро рассеется морок, развеется туман – и нет его, Петра творения. Нет и не было. Останутся лишь хлипкие березовые стволы да чавкающая, пускающая пузыри торфяная топь. Никакого Питера. Одна сплошная Ингерманландия.

Сквозь запотевшее автобусное стекло Маша видела ставшую за последние дни привычной серую гладь залива, на которую хлопьями сыпал снег. Почти неразличимы сквозь эту густую снежную канитель островки бывших оборонных фортов. Хотелось спать – не спасала даже принятая на грудь огромная чашка кофе в придорожном кафе-заправке, куда они, окоченевшие, добрались по идущему вдоль шоссе перелеску. Время оказалось уже совсем приемлемым для завтрака – часов семь. В кафе толпились завсегдатаи: водители фур, они же – любители обжигающей яичницы. Один из них и подбросил девушек до автобусной остановки…

В автобусе Ксюша – очевидно, от пережитого испуга – разговорилась с интеллигентно выглядящей дамой лет шестидесяти в пальто с лисьим воротником и двумя набитыми снедью полиэтиленовыми пакетами, предусмотрительно зажатыми на полу между ног.

– Это вам с Купеческой гавани надо, с южной части острова. Там такая красота – маяк белый, деревянный, сами увидите. Все рядом с ним фотографируются. Потом еще – бывшие Рыбные ряды. Ну и Голландская кухня – где готовили для морячков. На деревянных-то кораблях разводить огонь не разрешалось.

– А почему кухня – голландская? – проявила вежливый интерес Ксюша.

– Так русские-то по трактирам кашеварили. А голландцам наша стряпня на постном масле поперек горла стояла. Вот и питались отдельно.

Ксюша вежливо кивала. Маша же отвернулась к окну – думать о том, что вскоре вновь придется выйти не просто под снег, а сесть в катер и плыть по этим стальным стылым волнам в сторону последнего места работы Аршининой, не хотелось.

Но все оказалось еще хуже – на продуваемом пирсе не нашлось ни одного зазывалы, предлагающего туристам совершить экскурсию по романтически разваливающимся фортам Кронштадта. Что, собственно, и не удивительно: и не сезон, и непогода. Почти потеряв надежду, Маша подошла к неопрятному старику в ветровке, смолящему сигарету на скамейке в Петровском парке: не знает ли он кого-нибудь, готового свозить их в Ушаковский форт?

– Чего там глядеть-то? – сплюнул мужик в сторону.

Маша проследила, куда упал желтоватый плевок, и вновь повернулась к собеседнику: маяк. Им интересен маяк.

Старик смерил ее чуть презрительным взглядом: туристьё неугомонное! Сурово кивнул:

– Ладно, довезу.

Моторная лодка оказалась явным самоделом – хлипкая, фанерная, от заведенного мотора ее колотило крупной дрожью. Испуганная плавсредством Ксюша спрыгнула бы обратно на берег – но было поздно: покрытая серой творожистой массой – смесью снега и льда – вода к прыжкам не располагала. Старик, глядя в расширенные от ужаса глаза виолончелистки, отдал им пахнущее папиросами старое одеяло – прикрыться. Жестом показал: «С головой, с головой!» И, отвернувшись, уже не отрывал глаз от вздымающегося над водой лодочного носа. Маша прижалась боком к Ксюше. Разговаривать было невозможно – рев мотора и ветра с Балтики гудел в ушах одной монотонной нотой. Вскоре поверх шерстяного одеяла небо накидало им еще одно, снежное. Они постепенно согрелись, впав в подобие забытья или транса: перед глазами продолжал косо лететь снег, а за этим рваным ритмом встала серая стена – это залив слился с небом.

Вдыхая запах мокрой шерсти, Маша же все думала о том, что такое – работа при маяке. Одиночество. Однообразие и труда, и пейзажа за окном. Дни проходят, как перебор четок, как смена волн, бьющихся о берег. Перед смотрителем небо да море. Между ними точка – человеческая душа: один на один с Богом. Почти монашеская жизнь. Да нет, больше того – отшельническая. Какие качества необходимы тому, кто сознательно выбрал эту профессию? Замкнутость, угрюмость? Меланхолия? Но ведь, судя по рассказам той же Тамары Зазовны, маленькая Аллочка вовсе не была задумчивой букой, а напротив – живым, балованным ребенком. Будущей красивой и кокетливой девушкой. Что же это за тайна, спрашивала себя Маша, ради которой стоит обречь себя на такое существование? И вдруг, слушая рев мотора и ветра, дрожа всем телом в такт лодке, Маша впервые за все это время по-настоящему испугалась. Сердце сжалось, когда сквозь взвесь соленых брызг и хлопьев снега перед ней встали сложенные из грубых валунов серые стены. Форт Ушаков.