Тени старой квартиры

Маша сидела с черным, как туча, лицом:

– Это моя вина! Они шли по отдельности. Одного я вычислила, а второй остался сторожить выход…

– Есть один двор, – прервала ее Ксюша. – Только он на Фонтанке.

Маша вскинула на нее глаза, кивнула.

– Мы едем на Фонтанку, – приказала она водителю. Тот поглядел на них через зеркальце, покачал головой:

– Хозяин – барин.

– Ты уверена? Я имею в виду, в своем дворе? – сказала Маша негромко, наклонившись к Ксюше. Та пожала плечами.

– Много домов уже приватизировали. Поставили ворота, кодовые замки. Думаешь, можешь по привычке срезать путь к метро, ан нет… – Ксения сняла перчатки в жарко натопленном салоне, нервно заправила под платок выбившуюся прядь. – Но остались еще места на Петроградке, на Ваське. Они, может, не такие парадные, как твои дворы Капеллы или Толстовский дом, но…

– Но толку от них будет явно больше, – усмехнулась Маша, все еще переживая провал операции.

– Будем надеяться, – Ксюша пожала плечами. – Знаешь, для питерца проходные дворы – это свобода. Возможность пробраться к нужному месту по тайным городским лабиринтам, показать городу, что ты свой.

– Помнишь, в пятидесятые еще были дворники – охраняли дворы, закрывали на ночь? – улыбнулась в ответ Маша. «Помнишь» – как будто они могли это помнить! Но им обеим искренне казалось, что они – помнили. Ксения вздохнула. Кажется, уже сто лет назад еще живая, ах, такая живая Тамара Зазовна рассказывала им за чаем про важных дворников с бляхами, смазными сапогами и бородищей-лопатой:

– Заперали дворы и парадные ровно в час ночи, после осмотра лестницы и двора на предмет нарушений. И никаких тебе похабных граффити.

Ксения кивнула:

– Бабушка говорила, Питер поначалу застраивался по периметру улиц. А за фасадами доходных домов чего только не было – и огороды, и сараи, и конюшни с ледниками. А потом стали уплотнять и квартальное нутро.

– Оставляя жителям дворы-колодцы и норы-переходы. – Маша смотрела в окно вперед: свернув под носом у Клодтова коня направо, они двинулись вдоль реки.

– Да, – Ксения кивнула на розово-кремовый фасад дворца Белосельских-Белозерских, – это парадный вариант города. Для приезжих. А там, во дворах, ты будто вторгаешься в его личную жизнь. Там интим, не предназначенный для чужаков.

– Дети пинают мяч, старики режутся в домино, белье на веревках, бабушки судачат о соседях? – грустно покачала головой Маша. – Этого уже нет, оно умерло, Ксюша, ты говоришь о другом измерении.

Ксюша вздохнула:

– Может быть. – И добавила, уже таксисту: – Остановите, пожалуйста, вот тут.

Маша протянула водителю заранее подготовленную купюру. Они выскочили из машины прямо на проезжей части, чуть не попав под колеса мини-автобуса.

– Сюда! – показала Ксюша на черный угрожающий проем арки двухэтажного особняка.

Нырнули внутрь. Бегом, бегом – не останавливаться, нет времени оглядываться назад! У Ксюши почти сразу предательски закололо в боку. Перед глазами раскачивался вздыбленный серыми растрескавшимися пузырями асфальт. Тут, справа, мусорные баки. Там – шахта лифта-«градусника» стеклянным червем ползет к последним этажам дома-колодца. Промельк неба над головой – такого далекого и такого серого. За углом – обвалившийся кусок стены с кирпичной изнанкой, превратившийся в липкую жижу от непрерывных дождей картон каких-то коробок.

Но они бегут дальше, дальше. Вот уже следующая арка: наскоро побеленные стены, сверху лианами висят оборванные провода. За спиной уже слышен гулкий топот – преследователей снова стало двое, эхо несется ввысь по каменному колодцу, резонирует от старых стен, будто кто-то враждебный следит за ними из черных глазниц окон – не уйдешь. «Они, наверное, тоже нас слышат!» – в панике подумала Ксюша, и Маша, будто почувствовав, быстро сжала ей ладонь: ничего не поделаешь, вперед!

Выскочив во второй двор, Ксюша затравленно огляделась и вздрогнула, узнавая на стене между двумя коленчатыми жестяными трубами страшную бородатую морду-граффити. Да, это тут. Теперь надо повернуть… Она запнулась на асфальтовом вздутии и упала бы, не поддержи ее Маша.

И снова проход – господи, этот лабиринт бесконечен, как страшный сон! Кротовая нора в толще здания, совсем низкий, черный, будто закопченный потолок. Лаз, пахнущий мочой и кошками. За ним – кованые ворота. Ксюша рванула их на себя, больно поранив ладонь о струпья ржавчины. Ворота со скрипом распахнулись.

– Сейчас, – прошептала Ксюша, – налево.

С недовольным шумом, вздымая за собой душную волну помойной вони, взлетело облако голубей. Они пробежали еще несколько шагов и встали, уткнувшись взглядом в кодовый замок на железной калитке, за которой шумела оживленная улица. Ксюша неверяще схватилась за прутья – на этот раз покрытые свежей краской, – дернула с силой отчаяния. Маша, тяжело дыша, всматривалась в цифры кода, пытаясь понять, какие из кнопок нажимались чаще. Но замок был совсем новый, блестящий ровным серебристым металлом. Чужой.

Выдохнув, Маша схватила Ксюшу за руку и бросилась в сторону ближайшей парадной, из которой, прихрамывая, выходила согнутая почти под прямым углом, обмотанная дырявыми серыми платками старуха.

– Гули-гули-гули! – заскрипела она, вынимая из полиэтиленового мешка четвертинку плесневелого хлеба.

За их спиной раздался шелест крыл и гром шагов. И за секунду до того, как захлопнулась за бабкой дверь парадной и те двое забежали в тупиковый двор, Ксюша и Маша проскользнули в теплое смрадное нутро подъезда.





Коля. 1960 г.




Льдины движутся гурьбой

В страхе и в тревоге,

Будто стадо на убой


Гонят по дороге.

Синий лед, зеленый лед,

Серый, желтоватый,

К верной гибели идет,

Нет ему возврата!





С. Маршак «Ледоход».



Мама выгнала меня на улицу: шлея ей под хвост попала – полы натирать в комнате. Это в апреле-то месяце! Лешка, вздохнув, взялся за мастику, и скоро даже в коридоре стало пахнуть так, что «хоть святых выноси», как сказала тетя Галя. Я попытался высвистать Лерку, но Лерка гулять отказался – дождь, мол. Ха! Когда это дождь нам гулять мешал? – думал я, обиженно пиная скрипучую качель. Просто он опять, как Кощей, марки свои перебирает. «Точи-и-и-льщик! – донеслось из соседнего двора. – Точить ножи-ноооожницы! Ножи-нооожницы точить!» «Нашего» точильщика – жилистого дядьку Степана – мы любили: больно ловко качает педаль на своей деревянной станине, а как летят яркие искры из-под ножей – что твой праздничный салют! Хочется поймать такую искру в ладонь и принести к себе домой, как светляка. А тот, бывало, еще и напевает: «Ветерком пальто подбито, а в кармане ни гроша, а на воле поневоле затанцуешь антраша!» Ксения Лазаревна мне однажды даже показала, что это за антраша: такой смешной прыжок, дрыганье ножками, мы с мальчишками тогда прыгали весь вечер – животики надорвали. Но сейчас, под дождем, не хотелось никуда бежать: ни смотреть на дядю Степана, ни в лапту играть, ни в «колдуны», ни в казаки-разбойники. Даже подкладывать гвозди на трамвайные рельсы, чтобы делать из них ножички, и то не хотелось. А хотелось забраться с Венькой и Витькой под крышу дровяного сарая, где пахнет влажным деревом и стружкой, и чтобы они хвастались, показывая, как бились на кулаках в бомбоубежище 309-й школы: до первой крови. Или – еще лучше: травить друг другу по очереди страшные истории, в которые и не веришь, а все равно сердце сладко обмирает от ужаса. «А еще, слыхали, взаправду было: пацана нашли в пионерлагере в Сиверской. Все встают, а он лежит, синий, и не дышит. А один мальчик говорит – это «Красная рука» прилетела. Ну, никто, конечно, пацану сперва не верит…» Или: «А у них в квартире был дистрофик – сквозь щель пролезть мог, такой тощий. Форточку откроешь – с горшка сдувает. Вот однажды просыпается мальчик – а дистрофик у него прямо на груди сидит…» И я уже начинаю придумывать свою историю – про отравленный пирожок, – как дверь подъезда открывается, и из него выходит старушка Ксения Лазаревна, а за ней – профессор Кудрин. У этого Кудрина, Лерка болтал, целых две комнаты на третьем! В руке у профессора трость, а на голове – шляпа. Мама говорит про профессора: «из бывших». И из каких таких бывших, думаю? Я спрыгиваю со спрятанных под крышу дровяного сарая козел и иду к ним, нащупывая битку в кармане и легонечко насвистывая. И слышу, как профессор говорит Ксении Лазаревне: «Ком си, ком са, ма шер. Па маль». У них такое бывает, не раз с ребятами слышали, когда никого из взрослых рядом нет, лопочут не по-нашему. Витька говорит: буржуи недобитые! А мне так очень нравится. Тут профессор приподнимает шляпу, Ксения Лазаревна склоняет голову, похожая одновременно и на высохшую птичку, и на царствующую особу. И я впервые думаю, что она – единственная, кого никто не зовет ни Лазаревна, ни тетя, ни, тем более, баба Ксения. А только по имени-отчеству.

– Сдала что-то после Нового года наша Ксения Лазаревна, – недавно услышал я от тети Веры на нашей кухне.

– Что вы хотите, годы берут свое, – вздохнула в ответ тетя Галя.

Не понимая, зачем я это делаю, я иду за Ксенией Лазаревной по переулку в сторону площади. Переступает по только что вычищенному дворничьей лопатой тротуару осторожно, как балерина. Я чуть-чуть отстаю и тут – не выдерживаю – колочу со всей силы ботинком по водосточной трубе: где-то там, наверху, совсем рядом с небом, зарождается глухой шум, а я перебегаю на другую сторону улицы и луплю по второй трубе: бум! бум! бум! А потом несусь к следующей – и через несколько секунд ледяные прозрачные цилиндры с грохотом выскакивают на тротуар: один, еще один, еще… Как канонада! А Ксения Лазаревна, обернувшись, встает, прижав к животу ридикюль, и с улыбкой смотрит на меня:

– Пойдем, Коля, куплю тебе мороженого, хочешь?

Ха! Кто ж от такого откажется! Вообще-то, она добрая, Ксения Лазаревна, вот и Лерке дарит какие-то страшно ценные марки, и поэтому мне жалко, что она «сдала». И, пристроившись сбоку и с легкостью приноровившись к ее шагу, я решаюсь спросить – почему?

Ксения Лазаревна перестает улыбаться.

– Я кое-что узнала, – говорит она, не глядя в мою сторону. – Очень плохое. Про одного человека. И мне нужно об этом рассказать.

– Вы в милицию? – широко открываю я глаза. Вот уж повезло так повезло! – Можно я с вами?

– Нет, – она чуть хмурится. – Я в другое место. Такими делами занимаются другие люди.

– Разведчики? Ого! Ничего себе! Вы шпиона опознали?!

Нет, ну разве это справедливо?! Мы с мальчишками их везде высматриваем, Витька рассказывал, раньше его старший брат, Темка, аж на крыше дежурил – следил за военнопленными фрицами, что разрушенные дома отстраивали. Вдруг среди них шпион окажется? Тогда Темка перехватил бы важное донесение или просто – заманил бы немца в ловушку. Я вздохнул: теперь уж такого нет, всю немчуру домой отправили, а мы все равно мечтаем, как опознаем одного – и…

– Не шпиона, – прерывает полет моей фантазии Ксения Лазаревна. И добавляет, совсем тихо: – Хуже.

Я смотрю на нее, открыв рот: хуже шпиона?! Это как? Но Ксения Лазаревна больше ничего не добавляет, и лицо у нее становится такое, что я не решаюсь ничего спросить.

Мы выходим на площадь Мира, которую все все равно зовут Сенной. Мама говорит: «по старой памяти». У меня вот память – новая, думаю я и улыбаюсь. Еще куча всего может туда вместиться! В глубине над площадью возвышается церковь Спаса на Сенной, мимо нее идут трамваи – от Московского по Садовой к Невскому. Совсем недавно с другой стороны на доме появилась красивая надпись: «Храните Ваши деньги в Сберегательной кассе». Хранить мне особенно нечего, поэтому я перевожу заинтересованный взгляд на синюю тележку с мороженым.

– Как пусто – все мне не привыкнуть… – вздыхает Ксения Лазаревна, вынимая из потрепанного ридикюля круглый кошелечек с мелочью. – Раньше здесь был рынок, и какой!

Я обвожу площадь глазами – чистую, просторную. Ровные ряды деревьев справа, рядом припаркованы блестящие автомобили. Рынок? Здесь? Вот Кузнечный там или Ситный… Вот уж где ор, толкотня, нищие, цыганки, а у входа сидит старик с облезлой белкой – вытаскивает из коробочки записки с желаниями. Я раз уломал Лешку достать одну и получил смятую бумажку с карандашными каракулями: «Иди по левой стороне улицы и найдешь денежку». Лешка надо мною тогда хохотал, еще неделю подначивал: мол, не по той стороне хожу. А еще там кричали старьевщики: «Старье берем!» и «Стекло берем!», и можно было, выпросив у мамы старый, штопаный-перештопанный чулок, обменять его на раскидай или свистульку. Нет, такого на площади Мира и представить себе невозможно! А Ксения Лазаревна уже передает мне с улыбкой мороженое – стаканчик сливочного. Я от благодарности могу только шмыгнуть носом и кивнуть. А она треплет меня по голове с чубом, говорит, указав на ушанку, торчащую из кармана: «Надень, простудишься». И семенит к трамвайной остановке. Несколько секунд я в задумчивости смотрю на подходящий трамвай – с номером 5 на плоской красной морде. А потом, дождавшись, когда закроются двери, бегу за ним и вскакиваю на «колбасу».





* * *


Чем дальше по Литейному, тем медленнее идет Ксения Лазаревна, а когда впереди замаячил Большой дом, и вовсе останавливается, прислонившись к стене здания. Я уж было бросился к ней – вдруг плохо с сердцем? Но тут она снова выпрямляет спину и идет, будто преодолевая встречный ветер, вперед. Честно говоря, мне и самому не по себе: вроде дом как дом, только уж очень огромный и совсем не похожий на те, что вокруг. Рядом же какие стоят? Цветные, старые, маленькие. Уютные. А этот… От него несет холодом – от большущих, будто бельма чудовища, стеклянных окон, от тяжелого гранита понизу и даже от противного желтого цвета штукатурки. Меня передергивает, и я делаю вид, что остановился отдохнуть, а на самом деле – дрейфлю, конечно. А Ксения Лазаревна бесстрашно идет вдоль фасада и с трудом тянет на себя высоченную дверь с медными ручками. Я прохожу мимо, скашиваю взгляд на дощечку справа от входа: «Управление Комитета государственной безопасности по г. Ленинграду и Ленинградской области». Из-за стекла двери на меня зло зыркает человек в форме, и я – стыдно сказать! – отворачиваюсь и припускаю вперед. А как только домина оказывается у меня за спиной – вот же чудеса! – мне сразу становится вроде как проще дышать – и я даже говорю себе: глупости! Холодом несет не от Дома, а с Невы: вот сейчас выйду на нее, прогуляюсь – и домой, греться! Я выхожу на набережную и, услышав знакомый скрежет, бросаюсь к парапету: так и есть! Ура! Ледоход! Ледоход начался! Вот же дурак – забыл фотоаппарат! Ну и что, что погода такая серая! Какие кадры пропадают! Льдины идут огромные, белоснежные – эти с Ладоги наносит. Наш-то, городской лед, посерее будет. Я крепко подвязываю под подмороженным уже подбородком ушанку – все мужчины, спешащие по Литейному мосту, держатся за шляпы, а женщины – за шляпки и платки. Удивительно, думаю я, спускаясь по гранитным ступеням к самой воде, то появляющейся, то пропадающей под наплывом льда. Такой холод, а все равно чувствуется, что вот-вот весна – небо будто стало выше, просторнее, а скоро Нева совсем освободится и из серой станет синей, блестящей на солнце. А потом, щурюсь я в еще совсем неласковое небо, Первомай: в школе будет пахнуть горьковатыми почками – мы заранее поставим в тепло ветки тополей, чтобы листочки распустились к празднику. Девчонки нарядятся в платья народов мира, а мы с мальчишками будем кричать «ура» нахимовцам и суворовцам, таким серьезным и нарядным в своих синих и черных формах, когда они станут строем маршировать по Халтурина… А потом сами промаршируем в колоннах демонстрации трудящихся по Дворцовой и подпевая репродуктору:

Страна моя любимая,

На всей земле одна,

Стоит никем непобедимая

Моя Советская страна!





А потом корюшка пойдет. Я втянул носом воздух: мне показалось, я уже чувствую ее свежий огуречный запах. «А потом и лето, – думаю я, улыбаясь во весь рот, как малахольный. – Лешка дачу обещал снять, настоящую! Где-нибудь в Каннельярви – мама давно о дачном домике мечтала: чтобы черника с парным молоком, и щавелевый суп, и блины с пенками от варенья. И лесное озеро. Там, на бывших финских землях, этих озер – просто завались! А в дождь стану играть с Лешкой в подкидного дурачка или залягу с томиком какого-нибудь Майн Рида из местной библиотеки – его ж можно читать даже после полуночи, не тревожа мать светом лампы – белые ночи, они и на даче белые ночи. А потом…»