Тени старой квартиры
Часть 24 из 50 Информация о книге
Для доступа к библиотеке пройдите авторизацию
– Что? – нахмурилась Ксения.
– Ну да, знаю, звучит как бред. Но между тем отец, ярый филателист, говорил, что она даже в блокаду жалела их распродавать, как память о муже, – да и по сравнению с золотом и антиквариатом марки не были таким ходовым товаром. Удалось сбыть только две-три, не больше. А потом у нее пропала внучка, и ей вроде как стало все равно: муж, память о нем. Говорила, что главное – это жизнь. Здесь и сейчас. И когда не могла свести концы с концами – а она служила корректором в научном журнале на грошовом окладе, – продавала то одну, то другую.
– И продемонстрировала это сокровище твоему отцу, которому в ту пору было сколько – восемь? – недоверчиво нахмурилась Ксения.
– Она ему показала только одну. Но отец всю жизнь про нее рассказывал с придыханием: вот, мол, довелось держать в руках «Гавайских миссионеров».
– Гавайских – кого? – нахмурилась Ксения.
– Ну да. Вы же ничего в этом не понимаете, – ухмыльнулся Эдик. – Это я просек еще в больнице, когда подпустил вам под ноги «Пенни Блэк». А точнее, ее копию.
Ксения заметила, что он перешел на «вы». Впрочем, что в этом удивительного? Он снова стал для нее совсем чужим человеком.
– Зачем? – спросила она, хоть ответ и был очевиден.
– Хотел убедиться, что вы не приобрели квартиру ради мифических марок, – он на секунду задумался. – И понял, что это случайность. Счастливая для меня случайность, которой я могу воспользоваться.
– Поэтому предложил сломать все стены?
– В том числе. Да и вообще, быть дизайнером квартиры – это возможность узнать обо всех ее тайниках, разве нет?
Ксения кивнула. Злость отхлынула, не оставив – вот странно – после себя ни горечи, ни обиды. Только нездоровое любопытство, которое уже в который раз втравливает ее в истории.
– А потом Тамара Зазовна узнала в тебе черты отца – мальчика, с которым жила бок о бок несколько лет.
– Да. Узнала, – задумался Эдик. – Мы договорились созвониться и встретиться, поговорить. Но не поговорили…
– Потому что ты ее убил!
Эдик посмотрел ей в глаза:
– Нет. Потому что она упала с лестницы.
– Как удачно получилось, – недоверчиво улыбнулась Ксюша.
– Можете мне не верить, – пожал плечами Эдик. – Но не та это тайна, за которую стоит убивать, вот правда. Если бы я еще нашел альбом с марками… А так… Ради папиных сказок на ночь?
– Я вам не верю, – Ксения протянула ему ладонь – но не для рукопожатия, – и надеюсь никогда вас больше не увидеть.
И он правильно ее понял – жалко ухмыльнулся, полез в карман пиджака и отцепил с объемной связки ключ от ее квартиры. Положил ей в руку. Хотел взглянуть ей в глаза и рассказать кое о чем. Кое о чем еще, раз уж она так интересуется обитателями этой квартиры. Но передумал.
– Ну, прощай, – перешел он вдруг снова на «ты». – Не поминай лихом.
И, на ходу сняв с вешалки пальто, вышел за дверь. Щелкнул замок. Ксения без сил опустилась на подоконник – туда, где только что сидел Эдуард, прости господи, Пирогов.
– Ты веришь ему? – в комнату вошла Маша.
Ксения смотрела на грязный дубовый пол, на котором остался черный мокрый снег с ботинок ее бывшего дизайнера. Пожала плечами. Скоро вернутся с работы мама с отчимом. Видеть их не хотелось категорически. Маша прошла и села на подоконник рядом. Ксения мельком глянула на ее профиль: плотно сомкнутые губы, волевой, совсем не такой, как у нее, подбородок. Светлые прозрачные глаза сощурены.
– Знаешь, мы не думали об этом, но ведь крысиный яд мог подсунуть в еду старушке кто угодно… – она повернула к Ксюше сосредоточенное лицо. – Даже ребенок.
Валера. 1959 г.
Мы глядим беде в глаза,
От забот не прячемся!
И друг друга любим за,
За такие качества!
Из фильма «Неподдающиеся», 1959 г.
– Маленький ишшо! – говорят Лерке пацаны, когда он пытается пристроиться сыграть с ними в «расшиши» или «пристенок».
– У меня пай есть! – ершится Лерка, демонстрируя всем собравшимся за дровяными сараями пятнадцатикопеечную монету. Суть в том, чтобы все скинулись паями и выстроили из монет башню – либо орлами, либо решками сверху. Дальше – удар битой, да так, чтобы монеты разом перевернулись с орла на решку или наоборот. Все, что перевернуто, отправляется в твой карман. В этом смысле Лерка – идеальный товарищ. Монетка у него всегда имеется, а по бите бьет плохо – ничего самому не достается.
Но пацаны презрительно плюют сквозь щель в зубах:
– Пшел отсюдова, жиртрест! Катись колбаской по Малой Спасской! Шмакодявка!
Лерке обидно: Кольку-то они играть берут, гады. Это из-за того, что у Кольки – старший брат, думает он, а у него только эта белобрысая мелочь – его сестра. Но с недавних пор все изменилось. Потому что папка купил ему марочный альбом, пинцет (о нем отдельно!) и несколько серий: про животных, с ледоколами и к столетию русской почтовой марки. А потом пошло-поехало, не оторвать уже Лерку от киосков «Союзпечати»: клянчит у папки серии с самолетами, с парашютами, со служебными собаками… Выяснилось, что многие из тех ребят, что отказывались с ним играть, тоже собирают марки. А тут ведь что самое интересное? Обменивать и спорить до хрипоты:
– С дуба рухнул? За один «Мозамбик» – две «Аргентины»?! В Аргентине в марте чемпионат Южной Америки по футболу проходил!
– Ну и что! Зато там слон, а на твоей Аргентине – самолет! Что я, самолетов не видел?!
– Тоже мне, слон! Хочешь на слона позырить – иди в зоопарк!
– Ладно, давай я тебе «Аргентину», а ты мне – «Швейцарию»?
И тут Лерка достает свой пинцет, с умным видом подцепляет «Швейцарию» и щурится:
– Ха! Барахло твоя «Швейцария»! Нет, давай ты мне «Португалию» и синюю пальму, а я тебе…
В общем, «ты мне ту, а я тебе эту» – так весь вечер и проходит. Довольный Лерка возвращается домой и сразу к себе в штаб – под стол. Под столом темновато – скатерть с бахромой свисает почти до самого пола. Но у Лерки есть фонарик, и теперь, укрывшись под столом, он ложится животом на прохладный паркет и листает альбом с новыми приобретениями. Довольно хмыкает – удачный случился день. И тут слышит: открывается дверь, и в поле его зрения появляются ноги, отцовские и материнские. Лерка тихонько выключает фонарик: мамка сейчас уроки погонит делать, а если не сразу найдет и сестра не наябедничает, то…
– Что ж ты, гад такой, перед всей квартирой меня позоришь! – слышит он голос матери и замирает, так странно-сдавленно он звучит. – Думаешь, никто о ваших шурах-мурах не догадывается?!
– Пошло-поехало! – притворно вздыхает отец. – Чушь порешь! То продавщицы у нее виноватые, то бухгалтерше в космы вцепилась! Уймись уже, бешеная! – Голос вроде как спокойный, насмешливый, но Лерка весь сжимается: такой голос у папки обычно бывает перед Леркиной поркой.
– Чушь, значит?! – голос матери прерывается, и Лера понимает, что она плачет. – Леночка с думочкой с нашей постели ко мне пришла, я говорю, что ты, доченька, с ней в обнимку ходишь?! А пахнет, говорит, уж больно вкусно, мамочка! «Пахнет!» Духами она провоняла, лахудры твоей грузинской!
С грохотом отодвигается стул – это отец садится за стол: огромные ступни его прямо у Лерки перед носом. И пахнут совсем не духами.
– Хватит, – говорит отец спокойно. – Дура, заткнись.
– Да я сама к Зазе пойду, все расскажу! Пусть на свою жену управу найдет! В партком заявление напишу – давно пора тебя, кобеля, укоротить! Все, все про твое воровство…
Сверху что-то падает, раздается звук удара с присвистом, материнское «ох!». Лерка втягивает голову в плечи.
– Ах ты, дрянь жидовская! Хочешь всех нас под монастырь подвесть?!
– Что? – голос матери звучит глухо, но она уже не плачет.
– Да уж как-нибудь! – торжествует отец. – Сама-то небось не слышишь, как ночью языком чешешь?
– Языком чешу… – растерянно повторяет мать, а Лерка обмирает, вспомнив, как решил, еще месяц назад, поделиться с отцом страшными подозрениями: его мать – немецкий лазутчик! Вон и в газетах, и по радио говорят про таких. И еще про болтуна – находку для шпиона. Отец тогда его выслушал, усмехнулся, записал, послюнявив карандаш, слова, что Лерка услышал ночью, и сказал, потрепав по затылку, что разберется. Мол, мать просто хорошо немецкий в школе учила, не то что Лерка, лодырь.
– Да уж, балакаешь от души! – в голосе отца слышен металл. – Зай гезунт! Чего от мужа скрывала-то? «Белоруссия! Родня! Погибли в войну!» – передразнивает он, а Лерке вдруг становится страшно.
– И погибли, – тихо отвечает мать. – Все погибли. И дети. И старики. Я одна осталась. Они пули пожалели, хотели одной трех пристрелить, и закопали всех скопом. Я выбралась.
– А про партизан потом, что, правда? – Чиркнула спичка, по комнате поплыл запах «Беломора». – Или тоже брехня?
– Про партизан – правда. Там много наших было. Из гетто. Семейные отряды. – Лерка услышал, как мать трубно высморкалась. – И я тогда решила: больше никогда. Никогда никто не должен знать. Чтобы не смел, как ты – жидовкой…
– Вот те нате! Значит, всю жизнь мне заливала, а нынче я же у тебя и виноватый? – перебивает ее отец, явно улыбаясь. И у Лерки чуток отлегает от сердца.
Мать молчит, только дышит тяжело – будто тяжелые сумки по жаре тащит. А отец вытягивает ноги – Лерка едва успевает увернуться, с шумом выдыхает дым.
– Мы теперь, Галка, другую жизнь начнем. С чистого, как грится, листа. И тебе она, ой, как не понравится. Ты слухай сюда…
Ксения
– Я не знаю, что делать! – Ксения говорила шепотом, спрятав руки между коленями. – Я не могу отказать Нике, она же моя единственная подруга.
Любочкина внучка озадаченно нахмурилась:
– Ну да, знаю, звучит как бред. Но между тем отец, ярый филателист, говорил, что она даже в блокаду жалела их распродавать, как память о муже, – да и по сравнению с золотом и антиквариатом марки не были таким ходовым товаром. Удалось сбыть только две-три, не больше. А потом у нее пропала внучка, и ей вроде как стало все равно: муж, память о нем. Говорила, что главное – это жизнь. Здесь и сейчас. И когда не могла свести концы с концами – а она служила корректором в научном журнале на грошовом окладе, – продавала то одну, то другую.
– И продемонстрировала это сокровище твоему отцу, которому в ту пору было сколько – восемь? – недоверчиво нахмурилась Ксения.
– Она ему показала только одну. Но отец всю жизнь про нее рассказывал с придыханием: вот, мол, довелось держать в руках «Гавайских миссионеров».
– Гавайских – кого? – нахмурилась Ксения.
– Ну да. Вы же ничего в этом не понимаете, – ухмыльнулся Эдик. – Это я просек еще в больнице, когда подпустил вам под ноги «Пенни Блэк». А точнее, ее копию.
Ксения заметила, что он перешел на «вы». Впрочем, что в этом удивительного? Он снова стал для нее совсем чужим человеком.
– Зачем? – спросила она, хоть ответ и был очевиден.
– Хотел убедиться, что вы не приобрели квартиру ради мифических марок, – он на секунду задумался. – И понял, что это случайность. Счастливая для меня случайность, которой я могу воспользоваться.
– Поэтому предложил сломать все стены?
– В том числе. Да и вообще, быть дизайнером квартиры – это возможность узнать обо всех ее тайниках, разве нет?
Ксения кивнула. Злость отхлынула, не оставив – вот странно – после себя ни горечи, ни обиды. Только нездоровое любопытство, которое уже в который раз втравливает ее в истории.
– А потом Тамара Зазовна узнала в тебе черты отца – мальчика, с которым жила бок о бок несколько лет.
– Да. Узнала, – задумался Эдик. – Мы договорились созвониться и встретиться, поговорить. Но не поговорили…
– Потому что ты ее убил!
Эдик посмотрел ей в глаза:
– Нет. Потому что она упала с лестницы.
– Как удачно получилось, – недоверчиво улыбнулась Ксюша.
– Можете мне не верить, – пожал плечами Эдик. – Но не та это тайна, за которую стоит убивать, вот правда. Если бы я еще нашел альбом с марками… А так… Ради папиных сказок на ночь?
– Я вам не верю, – Ксения протянула ему ладонь – но не для рукопожатия, – и надеюсь никогда вас больше не увидеть.
И он правильно ее понял – жалко ухмыльнулся, полез в карман пиджака и отцепил с объемной связки ключ от ее квартиры. Положил ей в руку. Хотел взглянуть ей в глаза и рассказать кое о чем. Кое о чем еще, раз уж она так интересуется обитателями этой квартиры. Но передумал.
– Ну, прощай, – перешел он вдруг снова на «ты». – Не поминай лихом.
И, на ходу сняв с вешалки пальто, вышел за дверь. Щелкнул замок. Ксения без сил опустилась на подоконник – туда, где только что сидел Эдуард, прости господи, Пирогов.
– Ты веришь ему? – в комнату вошла Маша.
Ксения смотрела на грязный дубовый пол, на котором остался черный мокрый снег с ботинок ее бывшего дизайнера. Пожала плечами. Скоро вернутся с работы мама с отчимом. Видеть их не хотелось категорически. Маша прошла и села на подоконник рядом. Ксения мельком глянула на ее профиль: плотно сомкнутые губы, волевой, совсем не такой, как у нее, подбородок. Светлые прозрачные глаза сощурены.
– Знаешь, мы не думали об этом, но ведь крысиный яд мог подсунуть в еду старушке кто угодно… – она повернула к Ксюше сосредоточенное лицо. – Даже ребенок.
Валера. 1959 г.
Мы глядим беде в глаза,
От забот не прячемся!
И друг друга любим за,
За такие качества!
Из фильма «Неподдающиеся», 1959 г.
– Маленький ишшо! – говорят Лерке пацаны, когда он пытается пристроиться сыграть с ними в «расшиши» или «пристенок».
– У меня пай есть! – ершится Лерка, демонстрируя всем собравшимся за дровяными сараями пятнадцатикопеечную монету. Суть в том, чтобы все скинулись паями и выстроили из монет башню – либо орлами, либо решками сверху. Дальше – удар битой, да так, чтобы монеты разом перевернулись с орла на решку или наоборот. Все, что перевернуто, отправляется в твой карман. В этом смысле Лерка – идеальный товарищ. Монетка у него всегда имеется, а по бите бьет плохо – ничего самому не достается.
Но пацаны презрительно плюют сквозь щель в зубах:
– Пшел отсюдова, жиртрест! Катись колбаской по Малой Спасской! Шмакодявка!
Лерке обидно: Кольку-то они играть берут, гады. Это из-за того, что у Кольки – старший брат, думает он, а у него только эта белобрысая мелочь – его сестра. Но с недавних пор все изменилось. Потому что папка купил ему марочный альбом, пинцет (о нем отдельно!) и несколько серий: про животных, с ледоколами и к столетию русской почтовой марки. А потом пошло-поехало, не оторвать уже Лерку от киосков «Союзпечати»: клянчит у папки серии с самолетами, с парашютами, со служебными собаками… Выяснилось, что многие из тех ребят, что отказывались с ним играть, тоже собирают марки. А тут ведь что самое интересное? Обменивать и спорить до хрипоты:
– С дуба рухнул? За один «Мозамбик» – две «Аргентины»?! В Аргентине в марте чемпионат Южной Америки по футболу проходил!
– Ну и что! Зато там слон, а на твоей Аргентине – самолет! Что я, самолетов не видел?!
– Тоже мне, слон! Хочешь на слона позырить – иди в зоопарк!
– Ладно, давай я тебе «Аргентину», а ты мне – «Швейцарию»?
И тут Лерка достает свой пинцет, с умным видом подцепляет «Швейцарию» и щурится:
– Ха! Барахло твоя «Швейцария»! Нет, давай ты мне «Португалию» и синюю пальму, а я тебе…
В общем, «ты мне ту, а я тебе эту» – так весь вечер и проходит. Довольный Лерка возвращается домой и сразу к себе в штаб – под стол. Под столом темновато – скатерть с бахромой свисает почти до самого пола. Но у Лерки есть фонарик, и теперь, укрывшись под столом, он ложится животом на прохладный паркет и листает альбом с новыми приобретениями. Довольно хмыкает – удачный случился день. И тут слышит: открывается дверь, и в поле его зрения появляются ноги, отцовские и материнские. Лерка тихонько выключает фонарик: мамка сейчас уроки погонит делать, а если не сразу найдет и сестра не наябедничает, то…
– Что ж ты, гад такой, перед всей квартирой меня позоришь! – слышит он голос матери и замирает, так странно-сдавленно он звучит. – Думаешь, никто о ваших шурах-мурах не догадывается?!
– Пошло-поехало! – притворно вздыхает отец. – Чушь порешь! То продавщицы у нее виноватые, то бухгалтерше в космы вцепилась! Уймись уже, бешеная! – Голос вроде как спокойный, насмешливый, но Лерка весь сжимается: такой голос у папки обычно бывает перед Леркиной поркой.
– Чушь, значит?! – голос матери прерывается, и Лера понимает, что она плачет. – Леночка с думочкой с нашей постели ко мне пришла, я говорю, что ты, доченька, с ней в обнимку ходишь?! А пахнет, говорит, уж больно вкусно, мамочка! «Пахнет!» Духами она провоняла, лахудры твоей грузинской!
С грохотом отодвигается стул – это отец садится за стол: огромные ступни его прямо у Лерки перед носом. И пахнут совсем не духами.
– Хватит, – говорит отец спокойно. – Дура, заткнись.
– Да я сама к Зазе пойду, все расскажу! Пусть на свою жену управу найдет! В партком заявление напишу – давно пора тебя, кобеля, укоротить! Все, все про твое воровство…
Сверху что-то падает, раздается звук удара с присвистом, материнское «ох!». Лерка втягивает голову в плечи.
– Ах ты, дрянь жидовская! Хочешь всех нас под монастырь подвесть?!
– Что? – голос матери звучит глухо, но она уже не плачет.
– Да уж как-нибудь! – торжествует отец. – Сама-то небось не слышишь, как ночью языком чешешь?
– Языком чешу… – растерянно повторяет мать, а Лерка обмирает, вспомнив, как решил, еще месяц назад, поделиться с отцом страшными подозрениями: его мать – немецкий лазутчик! Вон и в газетах, и по радио говорят про таких. И еще про болтуна – находку для шпиона. Отец тогда его выслушал, усмехнулся, записал, послюнявив карандаш, слова, что Лерка услышал ночью, и сказал, потрепав по затылку, что разберется. Мол, мать просто хорошо немецкий в школе учила, не то что Лерка, лодырь.
– Да уж, балакаешь от души! – в голосе отца слышен металл. – Зай гезунт! Чего от мужа скрывала-то? «Белоруссия! Родня! Погибли в войну!» – передразнивает он, а Лерке вдруг становится страшно.
– И погибли, – тихо отвечает мать. – Все погибли. И дети. И старики. Я одна осталась. Они пули пожалели, хотели одной трех пристрелить, и закопали всех скопом. Я выбралась.
– А про партизан потом, что, правда? – Чиркнула спичка, по комнате поплыл запах «Беломора». – Или тоже брехня?
– Про партизан – правда. Там много наших было. Из гетто. Семейные отряды. – Лерка услышал, как мать трубно высморкалась. – И я тогда решила: больше никогда. Никогда никто не должен знать. Чтобы не смел, как ты – жидовкой…
– Вот те нате! Значит, всю жизнь мне заливала, а нынче я же у тебя и виноватый? – перебивает ее отец, явно улыбаясь. И у Лерки чуток отлегает от сердца.
Мать молчит, только дышит тяжело – будто тяжелые сумки по жаре тащит. А отец вытягивает ноги – Лерка едва успевает увернуться, с шумом выдыхает дым.
– Мы теперь, Галка, другую жизнь начнем. С чистого, как грится, листа. И тебе она, ой, как не понравится. Ты слухай сюда…
Ксения
– Я не знаю, что делать! – Ксения говорила шепотом, спрятав руки между коленями. – Я не могу отказать Нике, она же моя единственная подруга.
Любочкина внучка озадаченно нахмурилась: