Тени старой квартиры
Часть 23 из 50 Информация о книге
Для доступа к библиотеке пройдите авторизацию
– С тобой точно все в порядке?
Тома опустила глаза: фартук сидел на ней криво, верхняя пуговка на платье расстегнута.
– Все хорошо, папа. Ты иди.
Он уже переступал порог, а Тома едва успела выдохнуть от облегчения, как дверь их комнаты медленно открылась, и из нее, тихо насвистывая, вышел мужчина.
– Здравствуйте, Алексей Ермолаевич, – сказал, усмехнувшись, папа. А затем тихо прикрыл входную дверь с другой стороны.
Маша
Валерий Алексеевич скончался лет пять назад, сравнительно молодым мужчиной – еще не было шестидесяти. Маша уговорила встретиться его вдову, Аллу Петровну, женщину с мягким, даже по телефону уютным голосом. Жили они на Васильевском острове, в доме, который, по ее словам, «еще совсем недавно выходил окнами прямо на залив».
– Думали, – улыбалась она Маше, придвигая к ней тарелку с домашним печеньем-рогаликами, – так всегда будет. Но за последние лет десять тут еще две «первые линии» у залива отгрохали. Теперь – никакого вида, хоть и девятый этаж.
Маша украдкой оглядывала квартиру – в ней не пахло даже старинным мужским присутствием. Рюшечки на скатерти и занавесках, подушечки на кухонном уголке, календарь с котятами. Это был дом не развеселой, но и не тоскующей вдовы. Алле Петровне, похоже, жилось очень уютно в ее нынешнем статусе.
– Вот, – выложила она перед Машей на стол несколько черно-белых снимков. Некоторые Маша уже, как ей показалось, видела: фото с Нового года – вместе со всей коммунальной компанией, пара фотографий исключительно пироговского семейства, где отец, мать и двое детей были похожи на купцов у Андрея Рябушкина: основательность, довольство собой и миром. Маша продолжала просматривать фотокарточки. Толстенький рыжеватый мальчик из коммунальной квартиры рос, становился полным прыщавым юношей, Лерка превращался в Валеру, потом – в Валерия, а затем, окончательно, в Валерия Алексеевича, гражданина со все более заметными носогубными складками и морщинами между широких бровей.
– Интересный мужчина, правда? – удовлетворенно посмотрела на одну из последних фотографий супруга хозяйка. Маша кивнула. Интересный мужчина – определение весьма смутное, да и вдова явно гордилась тем, что дорогой покойник был таким представительным товарищем.
Однако чем больше Маша вглядывалась в лицо на черно-белых карточках, тем больше чувствовала какую-то неловкость. И склонившаяся над ней округлая физиономия Аллы Петровны эту неловкость только усугубляла. Вот она улыбнулась, блеснув белоснежными, совсем ненатуральными зубами, и неловкость Машина стала почти невыносимой, еще чуть-чуть, и все разрешится, она поймет, что ее так смущает в этой супружеской паре. Но нет, – хозяйка дома метнулась к духовке, вынимать вторую порцию печений, а Маша чуть не застонала с досады.
– Есть еще наши, семейные фотографии, если нужно, – предложила хозяйка, снова заняв место напротив Маши.
– Спасибо, – как можно более вежливо улыбнулась Маша. – Меня интересуют только пятидесятые. Может быть, что-нибудь из истории семьи вашего мужа?
Жена Пирогова-младшего покачала головой, похоже, искренне расстроенная, что не может помочь.
– Знаете, свекровка моя, ну, Галина Егоровна, уж больно была сердитая. И то сказать, жизнь-то ее не пощадила: мужа, Алексея Ермолаича, паралич разбил на шестом десятке, так она за ним еще десять лет ходила. Валера мой сказал – рядом с судном жить не буду. Разменял их квартиру, а они хорошую получили, на Московском, в сталинском доме, трехкомнатную. Так вот, мы почти сразу съехали, нам вот эта досталась, две комнаты, а свекровь со свекром в Гатчину переселились. В хрущевскую распашонку. Зато на свежий воздух, – убежденно кивнула она Маше. Видно, многие годы уговаривала себя в правильности этого обмена. – С Валерой почти не общалась. Мне с внуком единственным не помогала. Сначала потому, что куда от инвалида с Гатчины-то ехать. А потом сама слепнуть начала, ну и… Хлебнула, в общем. Одна вроде радость – единственный сын и образование получил, в люди выбился…
– Подождите, – перебила ее Маша. – Как же единственный? Там же была еще и девочка? Лена?
– Про сестру Валера не очень со мной делился. Рассорились они вроде крепко, еще в юности. Она потом отучилась в каком-то техникуме и уехала на заработки – на Север. Да так там и обосновалась, – пожала плечами Алла Петровна. – Связи с сестрой Валера не поддерживал.
Маша смотрела на нее во все глаза: странная все же семейка.
– Да правду я вам говорю – уж я бы знала! Ни Валера, ни мать его, никогда. И фотографий ее, – она кивнула на карточки на столе, – я в их доме никогда не видела.
– Ясно, – улыбнулась Маша. Хотя ничего ей было не ясно. – Знаете, у меня к вам будет еще один, несколько необычный, вопрос, хорошо?
Алла Петровна с готовностью кивнула, проследив любопытным глазом за Машиными руками – та полезла в кармашек своей сумки и вынула полиэтиленовый пакетик. Вытряхнула его содержимое на стол.
– Вот. Вам знакома эта вещь? – Маша загляделась на профиль королевы Виктории и на секунду отвлеклась от собеседницы, а когда подняла глаза, обомлела: та ловила ртом воздух.
– Откуда у вас это?
Маша молчала, не зная, как ей объяснить находку.
– Это ж запонка Валерина. Подарок друзей-филателистов на пятидесятилетие.
– Уверены? – тихо спросила Маша.
Вдова Пирогова взяла в руки и покрутила профиль королевы в полных пальцах:
– Ну конечно! Шуточный подарок в виде первой марки. У Валеры-то и рубашек, чтобы носить ее, не было – знаете, таких, с дырками для запонок…
Маша кивнула.
– Валерий Алексеевич никому ее не давал поносить? Может быть, передарил?
– Да что вы! Эта запонка для него была – вроде медали. Он же всю жизнь собирал марки свои дурацкие, еще с детства, – Алла Петровна улыбнулась, на глаза навернулись слезы. – Я так его ругала! Денег нет, а ты тратишься на такую ерунду… Простите!
– Ничего, – Маша тактично отвернулась к лишенному вида на залив окну. Любопытно, какие воспоминания могут привести к столь внезапным слезам? Запонка. Марки. – Где он хранил свои запонки? – спросила она наконец, когда хозяйка дома громоподобно высморкалась у нее за спиной, что означало, похоже, точку во вдовьей ностальгии.
– В серванте. Проходите. – И хозяйка, встав из-за стола, прошла по коридору в комнату. Маша последовала за ней. Алла Петровна выдвинула верхний ящик, полный аккуратно сложенного белья. Пошарила в его глубине и вытащила на свет божий плоскую черную коробочку. Хотела было передать ее гостье, но передумала, сама открыла и повернула к Маше: на красном бархате лежала одна-единственная запонка. Двойняшка той, что осталась на столе в кухне.
– Кто еще… – начала Маша задавать следующий вопрос… и осеклась: взгляд ее упал на фотографию, стоявшую за стеклом серванта. В отличие от тех, что она привыкла разглядывать в последнее время, карточка была цветной и сравнительно недавней. Человек на фотографии, снятый крупным планом, радостно улыбался в объектив. Вот и объяснение ее давешней неловкости: и мать, и отец – каждый своими чертами – напоминали ей…
– Кто это? – спросила она, указав на фото.
– Это? – лукаво улыбнулась хозяйка дома, заподозрив в ней женский интерес. – Это мой сын. Кстати, холостяк.
– Эдуард? – поинтересовалась ровным голосом Маша.
Алла Петровна рассмеялась мягким смехом, рассыпчатым, как ее песочное печенье:
– Эрих! Мы назвали его Эрихом, в честь Ремарка, в нашу молодость все им зачитывались, но ему не понравилось. И лет с пяти он провозгласил себя Эдуардом.
Ксения
Надо было давно его выгнать, думала с тоской Ксения, прислонившись лбом к ледяному стеклу, чтобы охладить голову. Глупую, глупую голову!
– Если хочешь, я могу сама с ним поговорить… – начала Маша, глядя на нее с откровенной жалостью.
Но Ксения покачала головой. Ей не нужна сейчас жалость, она раскочегаривала себя на злость, на открытый конфликт. И постепенно, как занимаются дымком предназначенные для костра мокрые щепки, чувствовала, как растет, расцветает в ее рыбьей, всегда готовой на компромисс интеллигентской душе обиженная ярость. Этот бой был только ее боем.
– Я бы хотела побеседовать с ним с глазу на глаз, – оторвала она наконец лоб от окна. Посмотрела на Машу. – Ты не против?
– Плохая идея. Дело по Бенидзе, за отсутствием каких-либо зацепок, постараются закрыть, проведя как суицид или смерть по неосторожности…
– Но ты в это не веришь? – усмехнулась Ксения, снова вернув взгляд на тусклую воду канала внизу.
Маша пожала плечами:
– Неважно, во что я верю. Важно то, что существует и такая вероятность. И тогда…
– Я все поняла, – перебила ее Ксюша, не в силах слушать дальше. – Давай так. Говорить буду я, а ты останешься в соседней комнате. Вряд ли он разом решит прикончить нас обеих?
Маша кивнула: давай. И будто ожидая ее кивка, тренькнул звонок в прихожей.
– Привет, – сказала Ксения ровным тоном, когда он вошел в квартиру, сбивая еще за порогом мокрую грязь со щегольских, совсем не по сезону, ботинок. – Привет, Эрих.
Он замер, поднял на нее глаза – такого небесно-голубого, совсем не по сезону, цвета. Румяный с мороза. Застывшая на лице белозубая улыбка. Как же она раньше не замечала, насколько он неестественный? Как целлулоидный пупс, разодетый в яркие тряпки. И дело не в том, плоха ли она для него или хороша. Дело в том, что его просто не существует: по крайней мере такого, какого она успела себе напридумывать.
– Эрих? – переспросил он. – Ты изучала мой паспорт на предмет печати? Я ношу его обычно в кармане пальто. – Он выудил из внутреннего кармана паспорт, протянул Ксении.
Она покачала головой:
– Оставь его себе. Все проще. Маша наконец познакомилась с твоей мамой.
– Маша? С моей мамой?
– Не переспрашивай, как попугай! – Ксения почувствовала подступающие к глазам слезы. – И не пытайся выиграть время! Я знаю, что ты – Пирогов, хоть и взял девичью фамилию матери для благозвучности – Соколовская. Я знаю, что ты специально пришел в больницу, чтобы со мной познакомиться! Разыгрывал Ромео и дешевого дизайнера! А когда Тамара Зазовна сказала, будто она тебя где-то видела, ты понял, что она заметила твое сходство с мальчиком из коммунальной квартиры, и убил ее! – Голос Ксюши взлетел в истерике – не удалось ей сохранить заявленную поначалу легкую презрительность тона.
– Эй, эй, тише! – взял он было Ксюшу за руку, но она яростно ее вырвала.
– Убийца!
– Да нет же!
Эрих прошел к окну, облокотился на подоконник, провел рукой по лицу, будто стирая с него Эдика – яркого добродушного мальчика. Сумрачный свет из окна старил его – золотистые волосы потускнели, посерели глаза.
– О’кей. Признаюсь. Моя мать действительно не лежала в твоей больнице. Я пришел туда, чтобы…
– Закрутить со мной роман.
– Факультативно. Главным же было – убедить тебя отдать мне как дизайнеру эту квартиру.
– Господи, да что в ней такого, в этой квартире, а?!
Как же легко он признался в том, что любовь, даже такая, была для него – факультативна!
– В квартире – ничего, – вздохнул Эдик. – Но в нашей семье сохранилась, еще от отца, легенда: мол, старуха была сказочно богата. И богатство Ксении Лазаревны составляла коллекция марок, собранных еще ее мужем.
Тома опустила глаза: фартук сидел на ней криво, верхняя пуговка на платье расстегнута.
– Все хорошо, папа. Ты иди.
Он уже переступал порог, а Тома едва успела выдохнуть от облегчения, как дверь их комнаты медленно открылась, и из нее, тихо насвистывая, вышел мужчина.
– Здравствуйте, Алексей Ермолаевич, – сказал, усмехнувшись, папа. А затем тихо прикрыл входную дверь с другой стороны.
Маша
Валерий Алексеевич скончался лет пять назад, сравнительно молодым мужчиной – еще не было шестидесяти. Маша уговорила встретиться его вдову, Аллу Петровну, женщину с мягким, даже по телефону уютным голосом. Жили они на Васильевском острове, в доме, который, по ее словам, «еще совсем недавно выходил окнами прямо на залив».
– Думали, – улыбалась она Маше, придвигая к ней тарелку с домашним печеньем-рогаликами, – так всегда будет. Но за последние лет десять тут еще две «первые линии» у залива отгрохали. Теперь – никакого вида, хоть и девятый этаж.
Маша украдкой оглядывала квартиру – в ней не пахло даже старинным мужским присутствием. Рюшечки на скатерти и занавесках, подушечки на кухонном уголке, календарь с котятами. Это был дом не развеселой, но и не тоскующей вдовы. Алле Петровне, похоже, жилось очень уютно в ее нынешнем статусе.
– Вот, – выложила она перед Машей на стол несколько черно-белых снимков. Некоторые Маша уже, как ей показалось, видела: фото с Нового года – вместе со всей коммунальной компанией, пара фотографий исключительно пироговского семейства, где отец, мать и двое детей были похожи на купцов у Андрея Рябушкина: основательность, довольство собой и миром. Маша продолжала просматривать фотокарточки. Толстенький рыжеватый мальчик из коммунальной квартиры рос, становился полным прыщавым юношей, Лерка превращался в Валеру, потом – в Валерия, а затем, окончательно, в Валерия Алексеевича, гражданина со все более заметными носогубными складками и морщинами между широких бровей.
– Интересный мужчина, правда? – удовлетворенно посмотрела на одну из последних фотографий супруга хозяйка. Маша кивнула. Интересный мужчина – определение весьма смутное, да и вдова явно гордилась тем, что дорогой покойник был таким представительным товарищем.
Однако чем больше Маша вглядывалась в лицо на черно-белых карточках, тем больше чувствовала какую-то неловкость. И склонившаяся над ней округлая физиономия Аллы Петровны эту неловкость только усугубляла. Вот она улыбнулась, блеснув белоснежными, совсем ненатуральными зубами, и неловкость Машина стала почти невыносимой, еще чуть-чуть, и все разрешится, она поймет, что ее так смущает в этой супружеской паре. Но нет, – хозяйка дома метнулась к духовке, вынимать вторую порцию печений, а Маша чуть не застонала с досады.
– Есть еще наши, семейные фотографии, если нужно, – предложила хозяйка, снова заняв место напротив Маши.
– Спасибо, – как можно более вежливо улыбнулась Маша. – Меня интересуют только пятидесятые. Может быть, что-нибудь из истории семьи вашего мужа?
Жена Пирогова-младшего покачала головой, похоже, искренне расстроенная, что не может помочь.
– Знаете, свекровка моя, ну, Галина Егоровна, уж больно была сердитая. И то сказать, жизнь-то ее не пощадила: мужа, Алексея Ермолаича, паралич разбил на шестом десятке, так она за ним еще десять лет ходила. Валера мой сказал – рядом с судном жить не буду. Разменял их квартиру, а они хорошую получили, на Московском, в сталинском доме, трехкомнатную. Так вот, мы почти сразу съехали, нам вот эта досталась, две комнаты, а свекровь со свекром в Гатчину переселились. В хрущевскую распашонку. Зато на свежий воздух, – убежденно кивнула она Маше. Видно, многие годы уговаривала себя в правильности этого обмена. – С Валерой почти не общалась. Мне с внуком единственным не помогала. Сначала потому, что куда от инвалида с Гатчины-то ехать. А потом сама слепнуть начала, ну и… Хлебнула, в общем. Одна вроде радость – единственный сын и образование получил, в люди выбился…
– Подождите, – перебила ее Маша. – Как же единственный? Там же была еще и девочка? Лена?
– Про сестру Валера не очень со мной делился. Рассорились они вроде крепко, еще в юности. Она потом отучилась в каком-то техникуме и уехала на заработки – на Север. Да так там и обосновалась, – пожала плечами Алла Петровна. – Связи с сестрой Валера не поддерживал.
Маша смотрела на нее во все глаза: странная все же семейка.
– Да правду я вам говорю – уж я бы знала! Ни Валера, ни мать его, никогда. И фотографий ее, – она кивнула на карточки на столе, – я в их доме никогда не видела.
– Ясно, – улыбнулась Маша. Хотя ничего ей было не ясно. – Знаете, у меня к вам будет еще один, несколько необычный, вопрос, хорошо?
Алла Петровна с готовностью кивнула, проследив любопытным глазом за Машиными руками – та полезла в кармашек своей сумки и вынула полиэтиленовый пакетик. Вытряхнула его содержимое на стол.
– Вот. Вам знакома эта вещь? – Маша загляделась на профиль королевы Виктории и на секунду отвлеклась от собеседницы, а когда подняла глаза, обомлела: та ловила ртом воздух.
– Откуда у вас это?
Маша молчала, не зная, как ей объяснить находку.
– Это ж запонка Валерина. Подарок друзей-филателистов на пятидесятилетие.
– Уверены? – тихо спросила Маша.
Вдова Пирогова взяла в руки и покрутила профиль королевы в полных пальцах:
– Ну конечно! Шуточный подарок в виде первой марки. У Валеры-то и рубашек, чтобы носить ее, не было – знаете, таких, с дырками для запонок…
Маша кивнула.
– Валерий Алексеевич никому ее не давал поносить? Может быть, передарил?
– Да что вы! Эта запонка для него была – вроде медали. Он же всю жизнь собирал марки свои дурацкие, еще с детства, – Алла Петровна улыбнулась, на глаза навернулись слезы. – Я так его ругала! Денег нет, а ты тратишься на такую ерунду… Простите!
– Ничего, – Маша тактично отвернулась к лишенному вида на залив окну. Любопытно, какие воспоминания могут привести к столь внезапным слезам? Запонка. Марки. – Где он хранил свои запонки? – спросила она наконец, когда хозяйка дома громоподобно высморкалась у нее за спиной, что означало, похоже, точку во вдовьей ностальгии.
– В серванте. Проходите. – И хозяйка, встав из-за стола, прошла по коридору в комнату. Маша последовала за ней. Алла Петровна выдвинула верхний ящик, полный аккуратно сложенного белья. Пошарила в его глубине и вытащила на свет божий плоскую черную коробочку. Хотела было передать ее гостье, но передумала, сама открыла и повернула к Маше: на красном бархате лежала одна-единственная запонка. Двойняшка той, что осталась на столе в кухне.
– Кто еще… – начала Маша задавать следующий вопрос… и осеклась: взгляд ее упал на фотографию, стоявшую за стеклом серванта. В отличие от тех, что она привыкла разглядывать в последнее время, карточка была цветной и сравнительно недавней. Человек на фотографии, снятый крупным планом, радостно улыбался в объектив. Вот и объяснение ее давешней неловкости: и мать, и отец – каждый своими чертами – напоминали ей…
– Кто это? – спросила она, указав на фото.
– Это? – лукаво улыбнулась хозяйка дома, заподозрив в ней женский интерес. – Это мой сын. Кстати, холостяк.
– Эдуард? – поинтересовалась ровным голосом Маша.
Алла Петровна рассмеялась мягким смехом, рассыпчатым, как ее песочное печенье:
– Эрих! Мы назвали его Эрихом, в честь Ремарка, в нашу молодость все им зачитывались, но ему не понравилось. И лет с пяти он провозгласил себя Эдуардом.
Ксения
Надо было давно его выгнать, думала с тоской Ксения, прислонившись лбом к ледяному стеклу, чтобы охладить голову. Глупую, глупую голову!
– Если хочешь, я могу сама с ним поговорить… – начала Маша, глядя на нее с откровенной жалостью.
Но Ксения покачала головой. Ей не нужна сейчас жалость, она раскочегаривала себя на злость, на открытый конфликт. И постепенно, как занимаются дымком предназначенные для костра мокрые щепки, чувствовала, как растет, расцветает в ее рыбьей, всегда готовой на компромисс интеллигентской душе обиженная ярость. Этот бой был только ее боем.
– Я бы хотела побеседовать с ним с глазу на глаз, – оторвала она наконец лоб от окна. Посмотрела на Машу. – Ты не против?
– Плохая идея. Дело по Бенидзе, за отсутствием каких-либо зацепок, постараются закрыть, проведя как суицид или смерть по неосторожности…
– Но ты в это не веришь? – усмехнулась Ксения, снова вернув взгляд на тусклую воду канала внизу.
Маша пожала плечами:
– Неважно, во что я верю. Важно то, что существует и такая вероятность. И тогда…
– Я все поняла, – перебила ее Ксюша, не в силах слушать дальше. – Давай так. Говорить буду я, а ты останешься в соседней комнате. Вряд ли он разом решит прикончить нас обеих?
Маша кивнула: давай. И будто ожидая ее кивка, тренькнул звонок в прихожей.
– Привет, – сказала Ксения ровным тоном, когда он вошел в квартиру, сбивая еще за порогом мокрую грязь со щегольских, совсем не по сезону, ботинок. – Привет, Эрих.
Он замер, поднял на нее глаза – такого небесно-голубого, совсем не по сезону, цвета. Румяный с мороза. Застывшая на лице белозубая улыбка. Как же она раньше не замечала, насколько он неестественный? Как целлулоидный пупс, разодетый в яркие тряпки. И дело не в том, плоха ли она для него или хороша. Дело в том, что его просто не существует: по крайней мере такого, какого она успела себе напридумывать.
– Эрих? – переспросил он. – Ты изучала мой паспорт на предмет печати? Я ношу его обычно в кармане пальто. – Он выудил из внутреннего кармана паспорт, протянул Ксении.
Она покачала головой:
– Оставь его себе. Все проще. Маша наконец познакомилась с твоей мамой.
– Маша? С моей мамой?
– Не переспрашивай, как попугай! – Ксения почувствовала подступающие к глазам слезы. – И не пытайся выиграть время! Я знаю, что ты – Пирогов, хоть и взял девичью фамилию матери для благозвучности – Соколовская. Я знаю, что ты специально пришел в больницу, чтобы со мной познакомиться! Разыгрывал Ромео и дешевого дизайнера! А когда Тамара Зазовна сказала, будто она тебя где-то видела, ты понял, что она заметила твое сходство с мальчиком из коммунальной квартиры, и убил ее! – Голос Ксюши взлетел в истерике – не удалось ей сохранить заявленную поначалу легкую презрительность тона.
– Эй, эй, тише! – взял он было Ксюшу за руку, но она яростно ее вырвала.
– Убийца!
– Да нет же!
Эрих прошел к окну, облокотился на подоконник, провел рукой по лицу, будто стирая с него Эдика – яркого добродушного мальчика. Сумрачный свет из окна старил его – золотистые волосы потускнели, посерели глаза.
– О’кей. Признаюсь. Моя мать действительно не лежала в твоей больнице. Я пришел туда, чтобы…
– Закрутить со мной роман.
– Факультативно. Главным же было – убедить тебя отдать мне как дизайнеру эту квартиру.
– Господи, да что в ней такого, в этой квартире, а?!
Как же легко он признался в том, что любовь, даже такая, была для него – факультативна!
– В квартире – ничего, – вздохнул Эдик. – Но в нашей семье сохранилась, еще от отца, легенда: мол, старуха была сказочно богата. И богатство Ксении Лазаревны составляла коллекция марок, собранных еще ее мужем.