Тени старой квартиры
Часть 21 из 50 Информация о книге
Для доступа к библиотеке пройдите авторизацию
– Глупости, Юра, что ты говоришь! Мы же семья! – перебивает его «грудной». Перебивает от смущения.
Семья, жмурится в полутьме Кошелка, вовсе не всегда повод к совместной жизни.
– Конечно, глупости! – отвечает ненавистный голос. – Проходите! У нас как раз одна комната совсем готова, если не считать…
Что там не нужно считать, Кошелка уже не слышит, дверь закрывается. Кошелка расчесывает лоб: пергаментная кожа того и гляди порвется, а в голове опять нарастает глухое жужжание, переходящее в рев, неумолимое, как звук взлетающего самолета. Она смотрит на свои неровно подстриженные тусклые ногти, окаймленные бурым. Кровь. Она опять расцарапала себя до крови. Пора возвращаться домой, в палату. Она выучилась считать ее домом. Да, она научилась многому. Растворяться в темноте, появляться из ниоткуда, усыплять бдительность медперсонала. Научится и…
Тамара
– Слушаю.
– Эдуард, здравствуйте. Простите, не знаю отчества… Это Тамара Зазовна вас беспокоит.
Озадаченное молчание.
– Мы совсем недавно вместе пили чай. У Ксении. Я была соседкой ее бабушки по коммунальной квартире.
– Ах да, конечно. Простите, сразу не признал. Я сейчас на объекте, – на заднем плане Тамара слышит грохот. Эдик громко, в самую трубку, орет: – Черт, ну я же просил! – Следует длинная матерная фраза, и от неожиданности Тамара отодвигает телефон от уха – может быть, зря она все это затеяла?
– Извините, – уже спокойным голосом говорит Эдик. – Это не вам.
– Хотелось бы верить, – нервный смешок. Тамара смотрит в раскрытый альбом со старыми фотографиями в своих руках. Нет, она правильно сделала, что позвонила.
– Так о чем вы хотели со мной поговорить? – Эдик явно вошел в какое-то помещение и закрыл за собой дверь. Стало гораздо тише.
– Эдуард, что вы делаете рядом с Ксенией? – решается Тамара.
– В смысле?
– Что вам от нее нужно? Вы же не просто так оказались в этой квартире?
– Я не понимаю… – начинает Эдик, а Тамара вдруг успокаивается. В ее возрасте уже четко знаешь, когда мужчина врет, а когда говорит правду. Преимущество старости, усмехается она про себя. Опыт, сын ошибок трудных.
– Думаю, вы все понимаете. Я узнала вас. Точнее, не вас, а другого человека, который вам приходится родственником.
– Вам показалось… – говорит Эдик, но уже без прежнего напора.
– Нет, – качает головой Тамара. – Кровь действительно не вода. Вы очень на него похожи. Знаете, не фигурой и не улыбкой. Скорее глазами, взглядом.
– Ладно, – вздыхает Эдик. – Давайте так. Я выберусь к вам и все расскажу. Сейчас неудобно, да и долго. А вы, пожалуйста, не говорите пока ничего Ксении. Я предпочитаю сам с ней объясниться.
– Хорошо, – кивает Тамара. – Записывайте адрес.
Маша
Алексей Иванович позвонил ей как раз в тот момент, когда Маша наконец решилась рассказать Любочке про полученное предложение руки и сердца.
– Вот, значит, кому я обязана твоим приездом, – усмехнулась Любочка, держа сигарету на замахе ближе к форточке.
Маша крутила в ладонях чашку с чаем.
– Да, примерно так.
– И что тебя смутило? Это же скорее хорошая новость?
– Зачем так рано? – подняла Маша глаза на бабку. – Брак – это ведь дети, совместные бытовые обязательства, а я…
– А ты к детям не готова, ты играешь в сыщиков, – снова усмехнулась бабка и похлопала ее по руке. – Я все понимаю. Но это разные вещи. Я имею в виду, само предложение имеет все-таки не одно прикладное значение.
– А еще и сакральное? – улыбнулась Маша.
– Может, и не сакральное, но крайне романтическое. Подумай, не просто же так женщины – я имею в виду не тебя, а любую нормальную представительницу нашего пола – так ждут этих слов.
– Нормальные женщины хотят семью и детей, – вздохнула Маша.
– Не только и не всегда. Они просто хотят услышать, что они – единственные. А предложение – всего лишь способ выражения этой нехитрой мысли: я сделал выбор. Из всех женщин на этом свете в пользу одной тебя. Разве не лестно?
Маша пожала плечами и кивнула одновременно. Бабка ее не страдала сентиментальностью, и в этой гипотезе, несмотря на романтический флер, что-то было. Может, Андрею и не нужно, чтобы она соглашалась? Вдруг он просто хочет…
И в этот момент в коридоре затрезвонил мобильник. Оторвав себя от мыслей об Андрее, Маша взяла трубку. «Лоскудов» – высветилось на экране.
– Здравствуйте, Алексей Иванович.
– Маша… – голос прерывался, хриплый, глухой. – Она погибла, упала…
– Кто погиб, кто?! – Маша до боли прижала телефон к уху, надеясь лучше услышать.
– Тома, Тамара, упала с лестницы. Сломала шею, – он выдохнул, пытаясь справиться с рыданиями. – Я нашел ее. Внизу.
– Вы вызвали полицию?
– Да. Они уже сняли показания. А я, – голос опять прервался, – а я не могу уйти. Сижу тут во дворе, совсем расклеился.
– Я сейчас приеду, Алексей Иванович. Не уходите. Я сейчас возьму такси.
* * *
Они встретились через полчаса в кафе-мороженом. Маша вышла из такси и сразу увидела его через стеклянную стену. Сидя за шатким пластиковым столиком, он безучастно смотрел перед собой. Вокруг веселились дети – отмечался день рождения. В разноцветных масках и с шариками в руках ребятня в нетерпении пританцовывала вокруг улыбчивой девушки за прилавком, дети спорили и галдели, указывая пальцем на интересующее их мороженое. Выбор заведения оказался явно неудачным, вздохнула Маша и толкнула дверь. Села напротив Лоскудова, взглянула на крупные кисти рук, крутящие пустую кофейную чашечку – если бы не эти бледно-розовые пятна, они были бы даже красивыми.
– Как это произошло? – тихо спросила она. Лоскудов молчал, и Маша уже собралась повторить вопрос, думая, что он за детским гамом ее просто не услышал.
– Не знаю. Мы договорились встретиться, вспомнить молодость, – он грустно усмехнулся, указав острым подбородком на третий стул, оставшийся свободным: на нем стояла коробка с тортом и сверху – обернутая в целлофан ветка лилии с одним распустившимся цветком и парой плотно закрытых бутонов.
У Маши сжалось сердце – какой бы радостью могли обернуться эти цветы для Тамары Зазовны.
– Я вошел в парадное, она мне заранее дала код. И почти сразу увидел ее, там, внизу, – он замолчал. – У нее была вывернута шея. Вот так, – он попытался показать Маше неправдоподобный угол. – Бусы, знаете, при падении порвались, и повсюду оказался рассыпан такой… как мелкий жемчуг. Я наступил на одну из бусин и растянулся, глупо, как в чаплиновской комедии. Ударился затылком. Упал совсем рядом с ее лицом. И она так смотрела на меня, будто что-то хотела сказать. Я даже встал на колени, склонился над ней, но, конечно, все было уже кончено.
– У вас тут… – нагнулась Маша, вглядываясь в небольшое смазанное пятнышко на торчащей из-за обшлага пальто белой манжете. – Кровь?
Лоскудов дотронулся пальцем до пятна, придвинув руку ближе к свету. Маша покачала головой:
– Нет. Помада.
– Зачем она это сделала, Маша, как вы думаете?
Маша смотрела на него молча, не понимая вопроса.
– Я имею в виду, покончила с собой? – пояснил он.
– Алексей Иванович, я не знаю. Я даже не знаю, покончила ли. Она ждала вас в гости, готовилась. Бусы. Помада. Платье, наверное?
– Да, – сглотнул Лоскудов. – Платье.
– Вот видите. С чего ей было убивать себя, сами подумайте?
Алексей Иванович кивнул, с тоской посмотрел в окно – на огни проезжающих мимо машин. Маша глядела на его профиль, четкий – наверное, такие мало меняются с годами. Сказать ему, что он только что потерял женщину, которая, возможно, преданно любила его всю жизнь? Нет, подумала Маша, пусть она останется для него просто старинной знакомой, настолько старинной, что о ее нынешней жизни ничего не известно, да и знать не надобно.
– На ней были такие туфли… блестящие, черные, на небольшом каблучке, – отвернулся от окна Лоскудов и снял очки. Нащупал во внутреннем кармане куртки замшевую тряпицу и, взявшись протирать стекла, поднял на нее глаза: – Может быть, с непривычки оступилась?
И Маша вдруг на секунду будто выпала из времени, всматриваясь в это умное и истерзанное жизнью лицо. Что-то было во взгляде пожилого человека, который наверняка и видел-то ее без очков смутно, как бледное пятно. А вот она, напротив, впервые имела возможность без смущения вглядеться в его глаза. Так что же, кроме грусти от потери? И, раздраженная невозможностью с лету разгадать эту загадку, она ляпнула вслух то, что крутилось у нее в голове.
– Может быть, оступилась. А может, ее убили.
* * *
Семья, жмурится в полутьме Кошелка, вовсе не всегда повод к совместной жизни.
– Конечно, глупости! – отвечает ненавистный голос. – Проходите! У нас как раз одна комната совсем готова, если не считать…
Что там не нужно считать, Кошелка уже не слышит, дверь закрывается. Кошелка расчесывает лоб: пергаментная кожа того и гляди порвется, а в голове опять нарастает глухое жужжание, переходящее в рев, неумолимое, как звук взлетающего самолета. Она смотрит на свои неровно подстриженные тусклые ногти, окаймленные бурым. Кровь. Она опять расцарапала себя до крови. Пора возвращаться домой, в палату. Она выучилась считать ее домом. Да, она научилась многому. Растворяться в темноте, появляться из ниоткуда, усыплять бдительность медперсонала. Научится и…
Тамара
– Слушаю.
– Эдуард, здравствуйте. Простите, не знаю отчества… Это Тамара Зазовна вас беспокоит.
Озадаченное молчание.
– Мы совсем недавно вместе пили чай. У Ксении. Я была соседкой ее бабушки по коммунальной квартире.
– Ах да, конечно. Простите, сразу не признал. Я сейчас на объекте, – на заднем плане Тамара слышит грохот. Эдик громко, в самую трубку, орет: – Черт, ну я же просил! – Следует длинная матерная фраза, и от неожиданности Тамара отодвигает телефон от уха – может быть, зря она все это затеяла?
– Извините, – уже спокойным голосом говорит Эдик. – Это не вам.
– Хотелось бы верить, – нервный смешок. Тамара смотрит в раскрытый альбом со старыми фотографиями в своих руках. Нет, она правильно сделала, что позвонила.
– Так о чем вы хотели со мной поговорить? – Эдик явно вошел в какое-то помещение и закрыл за собой дверь. Стало гораздо тише.
– Эдуард, что вы делаете рядом с Ксенией? – решается Тамара.
– В смысле?
– Что вам от нее нужно? Вы же не просто так оказались в этой квартире?
– Я не понимаю… – начинает Эдик, а Тамара вдруг успокаивается. В ее возрасте уже четко знаешь, когда мужчина врет, а когда говорит правду. Преимущество старости, усмехается она про себя. Опыт, сын ошибок трудных.
– Думаю, вы все понимаете. Я узнала вас. Точнее, не вас, а другого человека, который вам приходится родственником.
– Вам показалось… – говорит Эдик, но уже без прежнего напора.
– Нет, – качает головой Тамара. – Кровь действительно не вода. Вы очень на него похожи. Знаете, не фигурой и не улыбкой. Скорее глазами, взглядом.
– Ладно, – вздыхает Эдик. – Давайте так. Я выберусь к вам и все расскажу. Сейчас неудобно, да и долго. А вы, пожалуйста, не говорите пока ничего Ксении. Я предпочитаю сам с ней объясниться.
– Хорошо, – кивает Тамара. – Записывайте адрес.
Маша
Алексей Иванович позвонил ей как раз в тот момент, когда Маша наконец решилась рассказать Любочке про полученное предложение руки и сердца.
– Вот, значит, кому я обязана твоим приездом, – усмехнулась Любочка, держа сигарету на замахе ближе к форточке.
Маша крутила в ладонях чашку с чаем.
– Да, примерно так.
– И что тебя смутило? Это же скорее хорошая новость?
– Зачем так рано? – подняла Маша глаза на бабку. – Брак – это ведь дети, совместные бытовые обязательства, а я…
– А ты к детям не готова, ты играешь в сыщиков, – снова усмехнулась бабка и похлопала ее по руке. – Я все понимаю. Но это разные вещи. Я имею в виду, само предложение имеет все-таки не одно прикладное значение.
– А еще и сакральное? – улыбнулась Маша.
– Может, и не сакральное, но крайне романтическое. Подумай, не просто же так женщины – я имею в виду не тебя, а любую нормальную представительницу нашего пола – так ждут этих слов.
– Нормальные женщины хотят семью и детей, – вздохнула Маша.
– Не только и не всегда. Они просто хотят услышать, что они – единственные. А предложение – всего лишь способ выражения этой нехитрой мысли: я сделал выбор. Из всех женщин на этом свете в пользу одной тебя. Разве не лестно?
Маша пожала плечами и кивнула одновременно. Бабка ее не страдала сентиментальностью, и в этой гипотезе, несмотря на романтический флер, что-то было. Может, Андрею и не нужно, чтобы она соглашалась? Вдруг он просто хочет…
И в этот момент в коридоре затрезвонил мобильник. Оторвав себя от мыслей об Андрее, Маша взяла трубку. «Лоскудов» – высветилось на экране.
– Здравствуйте, Алексей Иванович.
– Маша… – голос прерывался, хриплый, глухой. – Она погибла, упала…
– Кто погиб, кто?! – Маша до боли прижала телефон к уху, надеясь лучше услышать.
– Тома, Тамара, упала с лестницы. Сломала шею, – он выдохнул, пытаясь справиться с рыданиями. – Я нашел ее. Внизу.
– Вы вызвали полицию?
– Да. Они уже сняли показания. А я, – голос опять прервался, – а я не могу уйти. Сижу тут во дворе, совсем расклеился.
– Я сейчас приеду, Алексей Иванович. Не уходите. Я сейчас возьму такси.
* * *
Они встретились через полчаса в кафе-мороженом. Маша вышла из такси и сразу увидела его через стеклянную стену. Сидя за шатким пластиковым столиком, он безучастно смотрел перед собой. Вокруг веселились дети – отмечался день рождения. В разноцветных масках и с шариками в руках ребятня в нетерпении пританцовывала вокруг улыбчивой девушки за прилавком, дети спорили и галдели, указывая пальцем на интересующее их мороженое. Выбор заведения оказался явно неудачным, вздохнула Маша и толкнула дверь. Села напротив Лоскудова, взглянула на крупные кисти рук, крутящие пустую кофейную чашечку – если бы не эти бледно-розовые пятна, они были бы даже красивыми.
– Как это произошло? – тихо спросила она. Лоскудов молчал, и Маша уже собралась повторить вопрос, думая, что он за детским гамом ее просто не услышал.
– Не знаю. Мы договорились встретиться, вспомнить молодость, – он грустно усмехнулся, указав острым подбородком на третий стул, оставшийся свободным: на нем стояла коробка с тортом и сверху – обернутая в целлофан ветка лилии с одним распустившимся цветком и парой плотно закрытых бутонов.
У Маши сжалось сердце – какой бы радостью могли обернуться эти цветы для Тамары Зазовны.
– Я вошел в парадное, она мне заранее дала код. И почти сразу увидел ее, там, внизу, – он замолчал. – У нее была вывернута шея. Вот так, – он попытался показать Маше неправдоподобный угол. – Бусы, знаете, при падении порвались, и повсюду оказался рассыпан такой… как мелкий жемчуг. Я наступил на одну из бусин и растянулся, глупо, как в чаплиновской комедии. Ударился затылком. Упал совсем рядом с ее лицом. И она так смотрела на меня, будто что-то хотела сказать. Я даже встал на колени, склонился над ней, но, конечно, все было уже кончено.
– У вас тут… – нагнулась Маша, вглядываясь в небольшое смазанное пятнышко на торчащей из-за обшлага пальто белой манжете. – Кровь?
Лоскудов дотронулся пальцем до пятна, придвинув руку ближе к свету. Маша покачала головой:
– Нет. Помада.
– Зачем она это сделала, Маша, как вы думаете?
Маша смотрела на него молча, не понимая вопроса.
– Я имею в виду, покончила с собой? – пояснил он.
– Алексей Иванович, я не знаю. Я даже не знаю, покончила ли. Она ждала вас в гости, готовилась. Бусы. Помада. Платье, наверное?
– Да, – сглотнул Лоскудов. – Платье.
– Вот видите. С чего ей было убивать себя, сами подумайте?
Алексей Иванович кивнул, с тоской посмотрел в окно – на огни проезжающих мимо машин. Маша глядела на его профиль, четкий – наверное, такие мало меняются с годами. Сказать ему, что он только что потерял женщину, которая, возможно, преданно любила его всю жизнь? Нет, подумала Маша, пусть она останется для него просто старинной знакомой, настолько старинной, что о ее нынешней жизни ничего не известно, да и знать не надобно.
– На ней были такие туфли… блестящие, черные, на небольшом каблучке, – отвернулся от окна Лоскудов и снял очки. Нащупал во внутреннем кармане куртки замшевую тряпицу и, взявшись протирать стекла, поднял на нее глаза: – Может быть, с непривычки оступилась?
И Маша вдруг на секунду будто выпала из времени, всматриваясь в это умное и истерзанное жизнью лицо. Что-то было во взгляде пожилого человека, который наверняка и видел-то ее без очков смутно, как бледное пятно. А вот она, напротив, впервые имела возможность без смущения вглядеться в его глаза. Так что же, кроме грусти от потери? И, раздраженная невозможностью с лету разгадать эту загадку, она ляпнула вслух то, что крутилось у нее в голове.
– Может быть, оступилась. А может, ее убили.
* * *