Тени старой квартиры
Часть 20 из 50 Информация о книге
Для доступа к библиотеке пройдите авторизацию
– Вы, случайно, никогда не снимались в кино? – неожиданно пришла ей на помощь Тамара Зазовна.
– Думаете, стоит? – блеснул ровными зубами Эдик. – А то действительно, каждый день приходится отказывать и Тарантино, и Бертолуччи.
– Да-да, – поддержала шутку Ксюша, – ты же слишком занят преображением квартиры на канале Грибоедова…
– И ее хозяйкой! – подмигнул Эдик, а Ксюша так и застыла, на него глядючи, на секунду забыв, что они сейчас не одни.
– И все же мне кажется, – донеслось до нее через флер зачинающейся влюбленности, – что я вас где-то видела.
Эдик улыбнулся – уже не так открыто, скорее вежливо: что за настырная старуха!
– Я вел одно время передачу по дизайну на местном канале. Наверное, там вы и имели это сомнительное удовольствие.
– Наверное, – растерянно кивнула Тамара Зазовна. – Хотя я такие передачи не смотрю.
– Все бывает, – уже поднимаясь из-за стола, заметил Эдик. – Даже мне иногда под настроение хочется смотреть романтические комедии. – И он снова подмигнул. Лично Ксюше.
– Да, – согласно закивала Тамара Зазовна. – Конечно. Это самое простое объяснение.
Тамара. 1959 г.
Если все вокруг ликует и поет,
Если ночь тебе покоя не дает,
А на сердце и тревожно, и легко, —
Значит, здесь твоя любовь недалеко.
На реке волна колыхается едва,
Сколько нежных слов ты слышала, Нева.
Песня из кинофильма
«Дом над Невой», 1959 г.
«Что-то происходит в нашей квартире», – говорит себе Тамара. Напряжение росло, все вели себя не так, как обычно. Ничего плохого вроде как не случилось, напротив, мамина исключительная хозяйственность задала всем новую высоту.
Так, мама покрыла лаком паркет, а тетя Галя повесила на окна кухни занавески с собственноручно вышитыми петухами. Мама готовила чанахи. Тетя Галя томила щи. Мама вырезала из «Огонька» фотографии зарубежных артисток и скопировала платье Марины Влади. Тетя Галя смотрела телевизор и выучила наизусть все фильмы московского кинофестиваля, цитировала французского критика Жоржа Садуля и режиссеров Герасимова и Бондарчука. Мама записалась в Университет культуры во Дворце первой пятилетки на лекции по истории. Тетя Галя следила за второй Спартакиадой народов СССР. Мама засахаривала цукаты. Тетя Галя демонстративно отказалась чистить ковры по старинке мокрым веником во дворе и приобрела пылесос «Пионер».
И в то же самое время – мама и папа почти перестали ссориться. И Тамара, хоть и говорит себе: это хорошо, ну хорошо же! – но чувствует, что за этой тишиной стоит не умиротворенность ладной семейной жизни, а отчуждение. За папой теперь часто заходит его новый друг – блондин с идеальной осанкой. На чай не остается – отводит глаза и ждет отца в прихожей. Папа быстро одевается и исчезает на несколько часов из дома. Но мама этого как будто не замечает: вынула из шкафа и обновила шелковое белье, еще бабушкин подарок. Красивое, совсем не современное, в тонких кружевах. Мама прислушивается к шагам в коридоре, и Тамара против воли стала делать то же самое и различать шаги. Легкие, чуть шаркающие – Ксении Лазаревны. Тяжелые и быстрые – тети Гали Пироговой. Внушительные, как шаги Командора, – Пирогова-отца. Почти неслышные, как мышкино шебуршение – Леночки. Бодрый мальчишеский перестук пятками – Валерки и Кольки. Суетливые – их мамы, тети Люды. И, наконец, Алешины – единственные пружинистые, спортивные. Уловив их в коридоре, Тамара под ироничным материнским взглядом выскальзывает из комнаты, поворачивает за угол на кухню.
– Стой! – раздается звонкий крик.
Она замирает, оборачивается. Щелчок.
– Снято! – кричит довольный Колька. – Отличный кадр!
– Хватит тебе всех обитателей пугать! – урезонивает его с кухни Алексей, ставит на плиту кастрюльку с едой.
– Хочешь, я тебя нашим обедом угощу? – спрашивает, краснея, Тамара. Знает она, что у него там, в кастрюльке, – вечные макароны по-флотски с тушенкой.
– А я не всех фотографирую! – перебивает ее Колька. Он не убежал, как с ним обычно случается, обратно к себе в комнату, а крутится тут, на кухне.
– Что за несносный мальчишка! – чуть не плачет Тома.
– Только очень фотогеничных, – подмигивает ей Алексей, а она чувствует, как из-за белого воротничка школьной формы вырывается, заливая все лицо, душная волна.
– Дурак ты! – Колька, похоже, тоже покраснел. – Вот же дурак!
И наконец скрывается за дверью.
– Спасибо за предложение, – не обращая внимания на дурака, Леша снимает запотевшие от пара над кастрюлькой очки, смотрит на Тамару, и она видит его глаза – не беззащитные без очков, нет. Напротив – совсем мужские, взрослые, глядящие так беспощадно прямо, что впору ей самой себя почувствовать беззащитной. – Но мы с Колькой просто обожаем макароны – никаких изысков не надо. Кроме того, у нас в комнате имеется еще колбаса и булка. Однодневный запас. Так что – живем!
А Колька уже снова тут как тут:
– Вот. Это тебе. Подарок.
Развязывает ленточки на папке, вынимает две большие, глянцево блестящие фотографии. Тамара находит силы отвернуться от Леши – к снимкам.
– Правда здорово получилось? – заглядывает ей в лицо снизу вверх Колька.
Алеша подходит к ним и берет одну из фотографий – на ней Тома склонилась над мережкой. Распущенные по случаю выходного дня тяжелые волосы волной прикрывают полщеки. Густая бровь, длинные ресницы ложатся веерной тенью на бледную кожу, рот сосредоточенно сжат.
– «Здорово получилось»! – передразнивает брата Алеша и отдает, подмигнув, фотографию ей обратно. – Тоже мне, кавалер!
А потом снимает с огня прихваткой кастрюльку:
– Айда в комнату, питаться! – и выходит из кухни, а Колька бежит, как хвостик, за ним следом, тормошит за рукав нового кожаного пиджака.
– Правда она красивая, правда?! – громко шепчет он, а Тома отворачивается к окну и замирает, пытаясь расслышать, что-то Леша ответит?
Но не успевает: на кухню вплывает с полными сумками Галина Егоровна. Раз – тяжелая нога становится на шаткую табуретку, а авоська с мороженым мясом ловко закидывается на крючок за окном. Два – и щелкает тумблером радио: «За пятое пятилетие, – убежденно говорит диктор, перекрывая самые важные для Томы слова из коридора, – продажа мясопродуктов увеличилась в два и семь раза, масла животного – в два и четыре, шелковых тканей – в три и пять!»
– Ты сегодня рано чего-то с музыкальной школы, – Галина Егоровна несет к раковине большую рыбину – чистить. Тамара кивает – разочарование лишает ее голоса. Зато диктор неутомим: «…шелковых тканей – в три и пять раза, телевизоров – в тридцать раз. В городе имеется двенадцать крупных универсальных магазинов: Дом ленинградской торговли, Фрунзенский…»
Тома выкладывает на доску лук – мама попросила пошинковать для чахохбили. Папа любит, когда его много, а мама, когда режет, сразу начинает плакать «луковыми» слезами.
– Добрый вечер, – это на кухню заходит Вера Семеновна.
– И тебе, соседка, – вытирает пот со лба рукой в рыбьей чешуе Пирогова. – Видела стиральную доску – что это ты там присобачила? Крышки от бутылок?
– О! Вы заметили? – ставит на огонь чугунную сковородку Коняева. – Отличная терка для хозяйственного мыла. Можно повесить на край стирального бака или корыта. Мыльная стружка будет падать прямо в таз… – И вдруг замирает, заметив манипуляции соседки с рыбой. – Боже мой! Вы снимаете кожу?
– Как чулок! – добродушно улыбается Пирогова, продемонстрировав железный зуб.
– Но ведь это получится фаршированная щука? Гефильте фиш? – Коняева аж замирает с деревянной ложкой в руке – в ложке сваренная на несколько дней вперед гречневая каша. Эта каша – основное меню четы Коняевых. «Откуда только знает про эту самую фиш?» – удивляется про себя Тома. Но чудеса на этом не заканчиваются, потому что Галина Егоровна вдруг бледнеет и облизывает губы с остатками оранжевой помады.
– Научили, – говорит она. – В эвакуации. Очень экономное блюдо.
Наступает молчание, заполненное лишь голосом диктора: «Поддерживая решение XXI Съезда Коммунистической партии, строители Главленинградстроя приняли социалистическое обязательство…»
Тамара смотрит на обеих женщин и не понимает, что произошло. Но в этот момент с ниагарским грохотом спускается вода в туалете и в коридор выходит Пирогов-муж с «Известиями» в руках. И почти одновременно во входную дверь раздается уверенный звонок: раз, два, три.
– Это к вам, – говорит Томе тетя Галя. И уплывает в сторону своей комнаты, за дверями которой только что исчез со свежей прессой Алексей Ермолаич.
Тамара бежит по коридору, наскоро вытирая руки кухонным полотенцем, щелкает замком и распахивает выкрашенную коричневой краской входную дверь. На площадке перед квартирой стоит огромный белобрысый парень лет двадцати в кепке, ватнике и кирзовых, заляпанных грязью сапогах.
– Вы к кому? – Тома ошарашенно смотрит на парня, а тот, похоже, просто застыл, выкатив на нее светлые зенки в бесцветных ресницах.
– К Коняевым я, – наконец говорит он и скалится – зубы у него желтые и большие, как у лошади. – К дохтуру, Андрею Геннадьевичу.
– К Коняевым – шесть звонков, – говорит она. В его возрасте уже пора уметь считать! Но не читать же ему нотации! И Тома разворачивается и идет обратно на кухню.
Из комнаты, покашливая, как раз выходит сам доктор, и Тома уже открывает рот, чтобы сказать: а вот тут к вам пришли, как тот сам замечает гостя и встает как громом пораженный.
– Миша? – почему-то шепчет он. – Господи…
Кошелка
– Псих санитару не товарищ, – шепчет Кошелка накрепко заученные слова. В коридорах больницы пахнет хлором и кашей, несвежим телом и жирными волосами. А еще – шизофренией. Луковый запах. Он клубится гуще в глубине коридора – там, где на отделении держат «острых», или буйных. И становится слабее рядом с выходом из зачарованного царства – ведь чем ближе к входной двери, тем доступнее освобождение. Здесь в палатах больным уже положены цветы в горшках, красочные журналы и книги. Кошелке нестерпимо смотреть на эту разноцветную жизнь, тогда как сама она навеки застряла между непроницаемым туманом абсолютного безумия и пронизанным солнцем миром почти здоровых людей. Вечные сумерки – вот что такое ее существование. У них, в промежуточном царстве «на грани», скучно. Они безнадежны, но не опасны. Напротив их палаты – вход в столовую. Над окошком с раздачей еды висит листок: «Каша манная молочная. Чай с лимоном» – это завтрак. На обед – «Суп рассольник. Кура отвар., капуста тушен.». На ужин – «Макароны отвар. Кефир». Меню неизменно, как и здешняя жизнь, но Кошелка каждый день пробегает глазами бумажку с машинописным текстом – это ее успокаивает. В коридоре стоит телевизор, бубнящий о всемирных заговорах, колдунах, снимающих венец безбрачия, и чрезвычайных происшествиях с расчлененкой. Новости эти с раннего утра собирают благодарную и возбужденную аудиторию. Время от времени тот или иной врач пытается переключить канал на комедийный сериал или спорт, и пару часов психи послушно смотрят чемпионат по фигурному катанию. Но вскоре волшебным образом вновь возвращаются к передачам о трупах и сионских мудрецах.
А Кошелке пора в палату. Она передвигается по потертому линолеуму больничного коридора бесшумно, будто привязавшая к ногам ореховые скорлупки колдунья из сказки Гауфа. Начинается обход. Во время визита врачи стараются как можно быстрее отделаться от бессмысленных вопросов Кошелкиных соседок и проследовать дальше – к выздоравливающим. Кому любопытны эти старухи, с их вязкой речью, жалующиеся на детей, внуков и космических пришельцев? Но Кошелка – тихая, молчаливая, если и разговаривает, то только сама с собой. Маленькая, тонкие птичьи косточки, совсем молодое лицо – будто, атаковав ее мозг, судьба сжалилась и договорилась со временем – и оно стало над ней не властно. Кошелка знает, что в этой вечно сумрачной палате и есть ее спасение. И пока другие старушки перед врачебным обходом аккуратно застилают свои постели и прячут огрызки в тумбочку, чтобы на поверхности все казалось почти идеальным, она просто сидит, опустив голову и скрывая улыбку. Ей не надо прокручивать в голове ответы на вопросы врача в попытке скрыть симптомы болезни, чтобы казаться лучше, здоровее, чем ты есть на самом деле. Кошелка знает: мир вокруг больницы достается не тем, кто больше всех старается угодить. А тем, кто умеет ждать. А уж кто-кто, а она – умеет. Выучилась. За сорок-то лет. Выплевывать или прятать за щеку, бесшумно открывать, выскальзывать, пробираться, переодеваться, спускаться, ехать как ни в чем не бывало на автобусе – а вот и мое пенсионное удостоверение, голубчик, нажимать кнопки кода, следовать за парочкой с чемоданом, потом делать вид, что поднимается выше – какие дураки, ничего не заподозрили, а что там, выше – чердак? Прятаться за клеткой лифта, прислушиваться старческим ухом, истончившимся, как древняя морская раковина.
– Доченька, прости, но у нас жить совсем невозможно. Залило, пришлось перекрывать воду. Ты не против, мы к тебе максимум на недельку? – это женский грудной голос.
– Да, Ксения, вы уж нас извините! Купили коммуналку в свою собственность – и что получается? Опять в коммуналку попадаете, – это голос мужской. Подлизывается.
– Думаете, стоит? – блеснул ровными зубами Эдик. – А то действительно, каждый день приходится отказывать и Тарантино, и Бертолуччи.
– Да-да, – поддержала шутку Ксюша, – ты же слишком занят преображением квартиры на канале Грибоедова…
– И ее хозяйкой! – подмигнул Эдик, а Ксюша так и застыла, на него глядючи, на секунду забыв, что они сейчас не одни.
– И все же мне кажется, – донеслось до нее через флер зачинающейся влюбленности, – что я вас где-то видела.
Эдик улыбнулся – уже не так открыто, скорее вежливо: что за настырная старуха!
– Я вел одно время передачу по дизайну на местном канале. Наверное, там вы и имели это сомнительное удовольствие.
– Наверное, – растерянно кивнула Тамара Зазовна. – Хотя я такие передачи не смотрю.
– Все бывает, – уже поднимаясь из-за стола, заметил Эдик. – Даже мне иногда под настроение хочется смотреть романтические комедии. – И он снова подмигнул. Лично Ксюше.
– Да, – согласно закивала Тамара Зазовна. – Конечно. Это самое простое объяснение.
Тамара. 1959 г.
Если все вокруг ликует и поет,
Если ночь тебе покоя не дает,
А на сердце и тревожно, и легко, —
Значит, здесь твоя любовь недалеко.
На реке волна колыхается едва,
Сколько нежных слов ты слышала, Нева.
Песня из кинофильма
«Дом над Невой», 1959 г.
«Что-то происходит в нашей квартире», – говорит себе Тамара. Напряжение росло, все вели себя не так, как обычно. Ничего плохого вроде как не случилось, напротив, мамина исключительная хозяйственность задала всем новую высоту.
Так, мама покрыла лаком паркет, а тетя Галя повесила на окна кухни занавески с собственноручно вышитыми петухами. Мама готовила чанахи. Тетя Галя томила щи. Мама вырезала из «Огонька» фотографии зарубежных артисток и скопировала платье Марины Влади. Тетя Галя смотрела телевизор и выучила наизусть все фильмы московского кинофестиваля, цитировала французского критика Жоржа Садуля и режиссеров Герасимова и Бондарчука. Мама записалась в Университет культуры во Дворце первой пятилетки на лекции по истории. Тетя Галя следила за второй Спартакиадой народов СССР. Мама засахаривала цукаты. Тетя Галя демонстративно отказалась чистить ковры по старинке мокрым веником во дворе и приобрела пылесос «Пионер».
И в то же самое время – мама и папа почти перестали ссориться. И Тамара, хоть и говорит себе: это хорошо, ну хорошо же! – но чувствует, что за этой тишиной стоит не умиротворенность ладной семейной жизни, а отчуждение. За папой теперь часто заходит его новый друг – блондин с идеальной осанкой. На чай не остается – отводит глаза и ждет отца в прихожей. Папа быстро одевается и исчезает на несколько часов из дома. Но мама этого как будто не замечает: вынула из шкафа и обновила шелковое белье, еще бабушкин подарок. Красивое, совсем не современное, в тонких кружевах. Мама прислушивается к шагам в коридоре, и Тамара против воли стала делать то же самое и различать шаги. Легкие, чуть шаркающие – Ксении Лазаревны. Тяжелые и быстрые – тети Гали Пироговой. Внушительные, как шаги Командора, – Пирогова-отца. Почти неслышные, как мышкино шебуршение – Леночки. Бодрый мальчишеский перестук пятками – Валерки и Кольки. Суетливые – их мамы, тети Люды. И, наконец, Алешины – единственные пружинистые, спортивные. Уловив их в коридоре, Тамара под ироничным материнским взглядом выскальзывает из комнаты, поворачивает за угол на кухню.
– Стой! – раздается звонкий крик.
Она замирает, оборачивается. Щелчок.
– Снято! – кричит довольный Колька. – Отличный кадр!
– Хватит тебе всех обитателей пугать! – урезонивает его с кухни Алексей, ставит на плиту кастрюльку с едой.
– Хочешь, я тебя нашим обедом угощу? – спрашивает, краснея, Тамара. Знает она, что у него там, в кастрюльке, – вечные макароны по-флотски с тушенкой.
– А я не всех фотографирую! – перебивает ее Колька. Он не убежал, как с ним обычно случается, обратно к себе в комнату, а крутится тут, на кухне.
– Что за несносный мальчишка! – чуть не плачет Тома.
– Только очень фотогеничных, – подмигивает ей Алексей, а она чувствует, как из-за белого воротничка школьной формы вырывается, заливая все лицо, душная волна.
– Дурак ты! – Колька, похоже, тоже покраснел. – Вот же дурак!
И наконец скрывается за дверью.
– Спасибо за предложение, – не обращая внимания на дурака, Леша снимает запотевшие от пара над кастрюлькой очки, смотрит на Тамару, и она видит его глаза – не беззащитные без очков, нет. Напротив – совсем мужские, взрослые, глядящие так беспощадно прямо, что впору ей самой себя почувствовать беззащитной. – Но мы с Колькой просто обожаем макароны – никаких изысков не надо. Кроме того, у нас в комнате имеется еще колбаса и булка. Однодневный запас. Так что – живем!
А Колька уже снова тут как тут:
– Вот. Это тебе. Подарок.
Развязывает ленточки на папке, вынимает две большие, глянцево блестящие фотографии. Тамара находит силы отвернуться от Леши – к снимкам.
– Правда здорово получилось? – заглядывает ей в лицо снизу вверх Колька.
Алеша подходит к ним и берет одну из фотографий – на ней Тома склонилась над мережкой. Распущенные по случаю выходного дня тяжелые волосы волной прикрывают полщеки. Густая бровь, длинные ресницы ложатся веерной тенью на бледную кожу, рот сосредоточенно сжат.
– «Здорово получилось»! – передразнивает брата Алеша и отдает, подмигнув, фотографию ей обратно. – Тоже мне, кавалер!
А потом снимает с огня прихваткой кастрюльку:
– Айда в комнату, питаться! – и выходит из кухни, а Колька бежит, как хвостик, за ним следом, тормошит за рукав нового кожаного пиджака.
– Правда она красивая, правда?! – громко шепчет он, а Тома отворачивается к окну и замирает, пытаясь расслышать, что-то Леша ответит?
Но не успевает: на кухню вплывает с полными сумками Галина Егоровна. Раз – тяжелая нога становится на шаткую табуретку, а авоська с мороженым мясом ловко закидывается на крючок за окном. Два – и щелкает тумблером радио: «За пятое пятилетие, – убежденно говорит диктор, перекрывая самые важные для Томы слова из коридора, – продажа мясопродуктов увеличилась в два и семь раза, масла животного – в два и четыре, шелковых тканей – в три и пять!»
– Ты сегодня рано чего-то с музыкальной школы, – Галина Егоровна несет к раковине большую рыбину – чистить. Тамара кивает – разочарование лишает ее голоса. Зато диктор неутомим: «…шелковых тканей – в три и пять раза, телевизоров – в тридцать раз. В городе имеется двенадцать крупных универсальных магазинов: Дом ленинградской торговли, Фрунзенский…»
Тома выкладывает на доску лук – мама попросила пошинковать для чахохбили. Папа любит, когда его много, а мама, когда режет, сразу начинает плакать «луковыми» слезами.
– Добрый вечер, – это на кухню заходит Вера Семеновна.
– И тебе, соседка, – вытирает пот со лба рукой в рыбьей чешуе Пирогова. – Видела стиральную доску – что это ты там присобачила? Крышки от бутылок?
– О! Вы заметили? – ставит на огонь чугунную сковородку Коняева. – Отличная терка для хозяйственного мыла. Можно повесить на край стирального бака или корыта. Мыльная стружка будет падать прямо в таз… – И вдруг замирает, заметив манипуляции соседки с рыбой. – Боже мой! Вы снимаете кожу?
– Как чулок! – добродушно улыбается Пирогова, продемонстрировав железный зуб.
– Но ведь это получится фаршированная щука? Гефильте фиш? – Коняева аж замирает с деревянной ложкой в руке – в ложке сваренная на несколько дней вперед гречневая каша. Эта каша – основное меню четы Коняевых. «Откуда только знает про эту самую фиш?» – удивляется про себя Тома. Но чудеса на этом не заканчиваются, потому что Галина Егоровна вдруг бледнеет и облизывает губы с остатками оранжевой помады.
– Научили, – говорит она. – В эвакуации. Очень экономное блюдо.
Наступает молчание, заполненное лишь голосом диктора: «Поддерживая решение XXI Съезда Коммунистической партии, строители Главленинградстроя приняли социалистическое обязательство…»
Тамара смотрит на обеих женщин и не понимает, что произошло. Но в этот момент с ниагарским грохотом спускается вода в туалете и в коридор выходит Пирогов-муж с «Известиями» в руках. И почти одновременно во входную дверь раздается уверенный звонок: раз, два, три.
– Это к вам, – говорит Томе тетя Галя. И уплывает в сторону своей комнаты, за дверями которой только что исчез со свежей прессой Алексей Ермолаич.
Тамара бежит по коридору, наскоро вытирая руки кухонным полотенцем, щелкает замком и распахивает выкрашенную коричневой краской входную дверь. На площадке перед квартирой стоит огромный белобрысый парень лет двадцати в кепке, ватнике и кирзовых, заляпанных грязью сапогах.
– Вы к кому? – Тома ошарашенно смотрит на парня, а тот, похоже, просто застыл, выкатив на нее светлые зенки в бесцветных ресницах.
– К Коняевым я, – наконец говорит он и скалится – зубы у него желтые и большие, как у лошади. – К дохтуру, Андрею Геннадьевичу.
– К Коняевым – шесть звонков, – говорит она. В его возрасте уже пора уметь считать! Но не читать же ему нотации! И Тома разворачивается и идет обратно на кухню.
Из комнаты, покашливая, как раз выходит сам доктор, и Тома уже открывает рот, чтобы сказать: а вот тут к вам пришли, как тот сам замечает гостя и встает как громом пораженный.
– Миша? – почему-то шепчет он. – Господи…
Кошелка
– Псих санитару не товарищ, – шепчет Кошелка накрепко заученные слова. В коридорах больницы пахнет хлором и кашей, несвежим телом и жирными волосами. А еще – шизофренией. Луковый запах. Он клубится гуще в глубине коридора – там, где на отделении держат «острых», или буйных. И становится слабее рядом с выходом из зачарованного царства – ведь чем ближе к входной двери, тем доступнее освобождение. Здесь в палатах больным уже положены цветы в горшках, красочные журналы и книги. Кошелке нестерпимо смотреть на эту разноцветную жизнь, тогда как сама она навеки застряла между непроницаемым туманом абсолютного безумия и пронизанным солнцем миром почти здоровых людей. Вечные сумерки – вот что такое ее существование. У них, в промежуточном царстве «на грани», скучно. Они безнадежны, но не опасны. Напротив их палаты – вход в столовую. Над окошком с раздачей еды висит листок: «Каша манная молочная. Чай с лимоном» – это завтрак. На обед – «Суп рассольник. Кура отвар., капуста тушен.». На ужин – «Макароны отвар. Кефир». Меню неизменно, как и здешняя жизнь, но Кошелка каждый день пробегает глазами бумажку с машинописным текстом – это ее успокаивает. В коридоре стоит телевизор, бубнящий о всемирных заговорах, колдунах, снимающих венец безбрачия, и чрезвычайных происшествиях с расчлененкой. Новости эти с раннего утра собирают благодарную и возбужденную аудиторию. Время от времени тот или иной врач пытается переключить канал на комедийный сериал или спорт, и пару часов психи послушно смотрят чемпионат по фигурному катанию. Но вскоре волшебным образом вновь возвращаются к передачам о трупах и сионских мудрецах.
А Кошелке пора в палату. Она передвигается по потертому линолеуму больничного коридора бесшумно, будто привязавшая к ногам ореховые скорлупки колдунья из сказки Гауфа. Начинается обход. Во время визита врачи стараются как можно быстрее отделаться от бессмысленных вопросов Кошелкиных соседок и проследовать дальше – к выздоравливающим. Кому любопытны эти старухи, с их вязкой речью, жалующиеся на детей, внуков и космических пришельцев? Но Кошелка – тихая, молчаливая, если и разговаривает, то только сама с собой. Маленькая, тонкие птичьи косточки, совсем молодое лицо – будто, атаковав ее мозг, судьба сжалилась и договорилась со временем – и оно стало над ней не властно. Кошелка знает, что в этой вечно сумрачной палате и есть ее спасение. И пока другие старушки перед врачебным обходом аккуратно застилают свои постели и прячут огрызки в тумбочку, чтобы на поверхности все казалось почти идеальным, она просто сидит, опустив голову и скрывая улыбку. Ей не надо прокручивать в голове ответы на вопросы врача в попытке скрыть симптомы болезни, чтобы казаться лучше, здоровее, чем ты есть на самом деле. Кошелка знает: мир вокруг больницы достается не тем, кто больше всех старается угодить. А тем, кто умеет ждать. А уж кто-кто, а она – умеет. Выучилась. За сорок-то лет. Выплевывать или прятать за щеку, бесшумно открывать, выскальзывать, пробираться, переодеваться, спускаться, ехать как ни в чем не бывало на автобусе – а вот и мое пенсионное удостоверение, голубчик, нажимать кнопки кода, следовать за парочкой с чемоданом, потом делать вид, что поднимается выше – какие дураки, ничего не заподозрили, а что там, выше – чердак? Прятаться за клеткой лифта, прислушиваться старческим ухом, истончившимся, как древняя морская раковина.
– Доченька, прости, но у нас жить совсем невозможно. Залило, пришлось перекрывать воду. Ты не против, мы к тебе максимум на недельку? – это женский грудной голос.
– Да, Ксения, вы уж нас извините! Купили коммуналку в свою собственность – и что получается? Опять в коммуналку попадаете, – это голос мужской. Подлизывается.