Танцующий на воде

– Ага. Он, и Коррина, и Эми, горничная ее, с тех пор каждый день приезжают и часами со старым хозяином сидят. Ты бы, Хайрам, спасибо сказал Хокинсу.

– Обязательно скажу.

София поднялась и шагнула к двери, оставив по своем уходе знакомую вязкую тоску.





* * *


Итак, София ушла, а я остался сидеть и размышлять. Я думал о нестыковках. По словам Софии, Хокинс нашел меня на берегу; мне же отчетливо помнились залежь и валун, этот своеобразный памятник первым успехам Арчибальда Уокера. Оттуда до реки не меньше двух миль; неужели я их прошагал – мокрый, чуть живой? Сомнительно. Быть может, залежь с памятником мне привиделись. Смерть обнимала меня, навевая напоследок образы людей, давших мне жизнь. Первой явилась мама, пляшущая на мосту, вторым – валун, этот символ прадеда, родоначальника.

Наконец я слез с койки. В планах у меня было сходить к валуну. Там, на месте, наверняка остался какой-нибудь знак; он и разрешит противоречие между двумя версиями – моей и Хокинсовой. Я выбрался из тупика, аппендикса, в котором находилась моя каморка, попал в главный коридор, миновал Финину дверь. Оттуда до света было рукой подать. Солнце – предполуденное, предзимнее – висело низко, как раз напротив дверного проема. Свет плеснул мне в лицо, ослепил, заставил замереть, заслонивши глаза оттопыренным локтем. Невольники как раз шли на поле: у каждого на одном плече мешок, на другом лопата. Среди них был Пит, садовник. Он да моя Фина – вот, пожалуй, и все старики, что остались в Лок лессе; остальных давно продали. Пита спасли смекалка, интуиция, радение.

– Хай! – воскликнул Пит, поравнявшись со мной. – Как здоровьичко?

– Лучше, спасибо.

– Вот и ладно. Перемелется, сынок. Главное, голову не заморачивай. И вот еще что…

Пит продолжал говорить, даром что процессия невольников, растянувшись, уводила его от меня. На моих глазах темные лица растворял слепящий свет, я же стоял, парализованный паническим ужасом, причины которого были смутны. Всего несколько дней назад я сам едва не растворился – только там, в реке, слепящей была тьма. И едва источник ужаса сделался мне ясен, прошел и мой ступор. Я сорвался с места, бросился обратно в каморку и рухнул поперек койки.

Рука инстинктивно скользнула в карман, в котором, конечно, отсутствовал заветный медяк. Щупая пустоту, я пролежал ничком до позднего вечера. Ничком – но в полном сознании. Хокинс утверждает, прикидывал я, будто нашел меня у реки, в то время как мне самому отчетливо помнятся валун, и падение, и колкий шорох черных трав. Память же до сей поры меня ни разу не подводила.

Надо мной гудел дневными звуками дом, этот оплот рабства. Вот звуки пошли на убыль, и я понял: день заканчивается, наступает вечер. Когда все стихло, я снова выбрался в коридор, освещенный единственным фонарем, и шагнул в ночь. Мутный лунный лик глядел сквозь полупрозрачное темное облако, словно сквозь траурную вуаль; он казался заплаканным, а мелкие звезды, наоборот, по контрасту с этой расплывчатостью выделялись четче.

На краю лужайки для гольфа маячила фигура; вот она двинулась в мою сторону по щетинистой траве, вот приблизилась настолько, что я узнал Софию. Огромная шаль покрывала ее с макушки до колен.

– Поздновато для тебя, Хайрам. Ты ведь слабый еще, – пожурила София.

– Да я и так целый день провалялся. В каморке дышать нечем.

С запада потянуло ветерком, и София плотнее завернулась в шаль. Впрочем, глядела она не на меня, а на дорогу, определенно оставаясь в Локлессе лишь телесно.

– Доброй ночи, София. Пойду разомнусь.

Она словно очнулась.

– Что? Ох, вечно со мной так. Ты, должно быть, заметил. Уносит меня; вот задумаюсь – и, глядь, далеко-далеко оказываюсь. Иногда оно пригождается.

– О чем же ты сейчас думала?

София встретила мой взгляд, тряхнула головой, рассмеялась негромко, как бы про себя.

– Ты сказал, что размяться хочешь?

– Ну да.

– Не против, если я с тобой пройдусь?

– В компании веселее.

Я старался говорить небрежно и преуспел; но, подними София глаза, она поняла бы: у меня буквально дыхание сперло. В молчании мы двинулись петляющей тропой – мимо конюшни, к Улице. Много лет назад я бежал в обратном направлении в тщетной надежде отыскать маму. Тропа вильнула, и перед нами возникла цепь узких, затупленных с верхнего конца треугольников-хижин[12]. Одну из них я когда-то делил с мамой, другую – с Финой.

– Ты здесь детство провел, да, Хайрам?

– Да, вот в этой хижине; направо погляди. Потом я прибился к Фине. Ее дом дальше, им Улица заканчивается.

– Тянет тебя сюда?

– Есть маленько. Хотя вообще-то мне хотелось вырваться. Размечтаюсь, бывало… А, пустое. Где те мечты, где тот малолетний дурак?

– То есть сейчас ты о другом мечтаешь, да? О чем же?

– После того что со мной случилось, мне бы воздуха. Вдохнуть мечтаю полной грудью, София.

Внезапно из хижины вышли двое – смутные тени на темном фоне. Одна тень притянула к себе другую и замерла. По истечении пары минут тени с усилием разъяли объятие. Та, что была миниатюрнее, скрылась в дверном проеме. Другая обогнула хижину, растворенная мраком. Через мгновение она возникла вновь – на поле, чтобы нырнуть в лес и исчезнуть уже насовсем. Определенно, это были муж с женой. Он спешил прочь, она оставалась. По тем временам обычное дело; тогда многие находили себе супругов за многие мили от дома. В детстве я не понимал, что заставляет невольников дополнительно усложнять свою жизнь; теперь, глядя на бегущего полем человека и каждой фиброй ощущая: София – рядом, я вообразил, что смысл мне наконец-то открылся.

– Я ведь нездешняя, – вдруг заговорила София. – В других местах жила. Других людей своими считала.

– Что это за места?


– Штат Каролина. Мы с Элен, женой Натаниэля, в один год родились. Только я сейчас не про них. Я про жизнь свою прежнюю.

– Что в ней было?

– В первую очередь парень у меня был. Какой надо парень. Рослый. Сильный. Мы с ним плясали вместе. По субботам соберемся возле старой коптильни и давай землю утаптывать.

София помолчала, видимо смакуя воспоминания.

– А ты, Хайрам, плясать умеешь?

– Не умею. Говорят, матушка моя была из лучших плясуний, да только я не в нее уродился, а в отца. Не повезло.

– Везение тут ни при чем. И умение тоже. Можешь ни в склад ни в лад отчебучивать – тебе слова худого никто не скажет. Главное, столбом не стой. Стенку подпирая, только сам себя обкрадываешь – так у нас, в Каролине, считалось.

– Серьезно?

– Еще бы. Только не подумай: я береглась. Понимала: всякий раз, когда бедрами трясу, будто курочку на улочку выпускаю.

Мы дружно рассмеялись.

– Жаль, я тебя пляшущей не видел, София. Когда меня в дом забрали, все изменилось уже. Да я сам не такой, как все, – и в детстве был, и сейчас остаюсь.

– Ага, я заметила. Ты на моего Меркурия похож. Тоже тихоня; за то он мне и нравился. О чем хочешь с ним говори, любой секрет открывай – он никому ни гугу. Надежный, словом, был мой Меркурий. Мне бы сердечко прижаливать, сообразить бы, что конец придет… Меркурий – он это понимал, насчет конца, а все-таки плясал. Как он плясал, Хайрам! Как мы плясали! Не после ужина, а вместо ужина. Крыша на коптильне – и та подпрыгивала. Помню, у Меркурия башмаки были – что твои кирпичины, а он в них летал ну чисто голубь.

– И что случилось?

– Что всегда. Потом другие были – Канзас, Миллард, Саммер; обычное дело, сам знаешь. Хотя нет, ты не знаешь. Но ведь понимаешь?

– Понимаю.

– Только до Меркурия всем было далеко. Надеюсь, он жив-здоров. Сошелся на Миссисипи с какой-нибудь толстухой…

София осеклась, резко развернулась и пошла к дому. Я поспешил за ней.

– Не знаю, Хайрам, зачем я тебе все это рассказываю.

Я молчал. Со мной многие откровенничали. Будто на свою память не надеялись, а на мою рассчитывали. Я умел слушать. Я все помнил.

Назавтра я проснулся рано, привел себя в порядок. Солнце только-только поднималось над садом. Я пересек лужайку для гольфа, прошел через сад, где Пит вместе с Исайей, Габриэлем и Буйным Джеком бережно раскладывали по мешкам последние яблоки. Мой путь лежал к валуну. Там я остановился, закрыл глаза, вызвал в памяти образы: Гус-река, туман, черные травы под черным ветром, надпись «Арчибальд Уокер». Я стал обходить валун. Обошел раз, обошел другой. На третьем круге солнечный луч высветил в траве что-то маленькое, и прежде, чем я нагнулся, прежде, чем поднял блестяшку, прежде, чем ощутил зазубрины подушечкой пальца, прежде, чем блестяшка отправилась в мой карман, я понял: это он, пропуск в Высшие Сферы – да только не в те, которые мне грезились.





Глава 6




Выходит, я таки был на залежи. Вот и объяснение всему – реке, туману, синему свеченью. Ни жив ни мертв стоял я среди тимофеевки и кормового клевера, щупал медяк в кармане. Вдруг на темя навалилась тяжесть, виски сдавило обручем орбиты, по коей вращалась вокруг меня реальность. Я рухнул на колени, и высокая трава почти скрыла меня. Сердце ухало, рука потянулась за носовым платком, ведь лоб мой покрылся испариной. Я закрыл глаза и сделал несколько длинных, медленных вдохов-выдохов.

– Хайрам!

Надо мной стояла Фина. Кое-как я поднялся на ноги. Пот заливал мне глаза.

– Господи боже, мальчик! – Фина тронула мой лоб. – Чего это тебя на залежь понесло?

Ответить я не смог – слишком голова кружилась. Фина подставила мне плечо, повела меня домой. Я знал: мы движемся, но лихорадка застила взор. Я видел только охристые вихри с глумливо-киноварными языками – стерню и листву, как подсказывал разум. Вскоре визуальные образы были пересилены обонятельными. Дым очагов, конский навоз и гниющие яблоки, приторный запах Фининой подмышки – все было чрезмерно, и вход в туннель замаячил слепою норой, в каморке же у Фины меня скрючило и долго рвало в тазик.

– Лучше теперь? – спросила Фина, дождавшись финала.

– Вроде да.

Фина дотащила меня до моей каморки, дала чистые штаны и рубаху и деликатно вышла за дверь. Когда она вернулась, я лежал на койке, натянув одеяло до самого подбородка. В молчании Фина взяла кувшин и отправилась к колодцу. Вновь возникнув надо мной, налила полную кружку воды.

– Выпей, мальчик. Тебе отдых надобен.

– Знаю.

– А если знаешь, так чего ж по ночам шляешься? Что ты на залежи позабыл?

– Я… это… Как ты меня нашла?

– Хайрам, кто-кто, а старая Фина всегда и всюду тебя отыщет. Вот, гляди – одежу твою забираю. В понедельник чистую верну.