Танцующий на воде

– Нет, Хайрам, нет. Это дело добровольное. Филадельфийская ячейка использует иные методы – не те, на которые ты насмотрелся в Виргинии. Мы тебе не Коррина Куинн, чтобы принуждать. Ты это уясни, пожалуйста, и запомни: даже если ты откажешься, мы все равно – в будущем – организуем вызволение твоих близких. Хотя бы потому, что ты настрадался, в том числе и от тех, кому бы надо защищать тебя. Коррина была к тебе несправедлива, и я считаю необходимым компенсировать ущерб. У нее свои методы, свои убеждения – у нас свои.

– Да понятно мне, Рэймонд. Просто Коррина не по этой части. А так она хорошая женщина. Много делает для борьбы, и получается у нее. У всех виргинских дело идет. Только ведь не в борьбе самая суть. Я, когда у тебя дома побывал, с матушкой твоей, с родными познакомился, понял: вот оно, будущее, вот ради чего мы стараемся. Коррине, конечно, я благодарен. За борьбу. А близким твоим моя благодарность стократ больше, потому что они явили, какая у нас жизнь выйдет – потом, когда всех освободим.

И тут я сделал нечто для себя нехарактерное – я улыбнулся. Не криво и не робко. Нет, улыбку, этот яркий полукруг, породила редкая в моей душе гостья – радость. Я радовался жизни, которая выйдет у нас ПОСЛЕ. Радовался своей роли в этом восхитительном грядущем.

– Рэймонд, я готов. На любой план согласен.

– Вот и славно. Пока можешь письма почитать. Там, наверху, как ты видел, их еще предостаточно. Скоро жена вернется, ближе к вечеру – дети, но ты не смущайся. Читай себе, вникай. Да не случится нам забыть, для чего мы этим занимаемся, Хайрам.

До вечера я читал архив, и это затянуло меня не меньше, чем какой-нибудь «Айвенго» или «Роб Рой». Потом я поужинал в кругу Рэймондовой семьи. Мне предложили ночевку, и после трапезы я продолжил чтение при свете фонаря. Наутро меня без завтрака не отпустили. Я покинул гостеприимный дом; я шел, еле сохраняя равновесие, ибо в сознании теснились непереваренные факты, потрясая размахом, который взяла филадельфийская ячейка, а также смекалкой и жаждой свободы со стороны беглецов. Полдня и полночи под моими пальцами и под моим взором оживали легенды, обретали плоть имена. Генри Браун по прозвищу Ящик[22], Эллен Крафт[23], Джарм Лог[24] – эти люди совершили ради свободы почти невозможное. Я начинал понимать, чем вдохновляются Рэймонд и Ота, затеявшие вызволение Лидии из алабамского ада. Они уже стольких спасли – почему не рискнуть снова? В Виргинии было по-другому – там удачи не афишировались. Получился чей-то побег – хорошо, помалкиваем о нем, бумаге не доверяем. Здесь, в Филадельфии, Рэймонд хотя и опасался предавать огласке сам факт наличия у него архива, а все-таки письменные свидетельства успешных операций по вызволению вселяли в него храбрость. Рэймонд жил ради свободы. Свобода была ему и молитвой, и самим хлебом.



Перебирая письма, я кончиками пальцев как бы впитывал истории спасений. Я видел беглецов вокруг себя, пока плыл на пароме, пока шел к дому на Девятой улице; чернокожие целыми легионами шагали мне навстречу, каждый на лбу имел маршрут побега с яркой отправной точкой. Ричмонд и Уильямсбург, Питерсберг и Хагерстаун, Лонг-Грин и Дарби, Ильм и Норфолк – вот где был для них ад. Они бежали из Куиндаро, чтобы передохнуть в Гранвилле и материализоваться в Сандаски или в городке Берд-ин-Хэнд, откуда рукой подать до Миллерсвилля и Сидарса.

Они бежали от невыносимых мыслей о проданных детях; бежали, прихватив ирландскую девчонку да шмат солонины, или мешок сухарей, или пару лепешек, или кусок говядины. Бежали, напоследок втянув ноздрями пар над тарелкой хозяйского черепахового супа, допив из хозяйской рюмки каплю-другую ямайского рома; выскакивали на холод без башмаков и колебаний – на болотный огонек свободы. Чернокожие горничные бежали с надеждой на законный брак, стащив двуствольный пистолет и нож – чтобы, если будут взяты в кольцо ищейками, расправить плечи и крикнуть: «Ну, стреляйте!» Бежали с младенцами, предварительно накачанными снотворным, и со стариками родителями, которые, прошаркав недолго по морозу, оставались умирать в лесу с последним напутствием на устах: «Белые нас поработили, да Господь-то свободными сотворил».

Что их спасало? Волшебство? То же самое, которое вытолкнуло меня из Гус-реки? Да, наверное. Все они совершили Переправу; стало быть, во мне нет ничего исключительного. Другие не хуже меня сумели. Переправились из Неволи на Волю по железной дороге, на баржах и паромах, в лодках, в дилижансах с подкупленными возницами. Верхом на лошади – по твердому насту, затем – по мартовской распутице. Одетые «как господа», подвязавши платком якобы больной зуб, нарочно изуродовав себе руку, чтобы выгадать день без работы на плантации[25]. Они обряжались в нищенские лохмотья, отстирывать которые не возьмется ни одна порядочная прачка. Отдавали последний доллар белому отребью и похищали лошадей. Перебирались через Потомак-реку при ветре, в метель, в кромешной ночи. Многих, как и меня, вела память о матери или жене, проданной на Юг за тяжкую провинность – сопротивление хозяйской похоти. Обмороженные, они добирались до очередной станции. Они рассказывали о надсмотрщиках – пьяницах и садистах. Они прятались в ящиках из-под кофейных зерен и в бочках из-под скипидара; их спины хранили страшные следы шрамов от плетей и ожогов от соленой воды, а души… души были изувечены самоуничижением, поклонами «за науку» перед экзекуцией и тем мерзким чувством, которое возникает у вынужденного держать под хозяйским бичом брата своего.



Я видел бегущего через лес (в руках ковровая сумка, на устах заклинание: «Меня не схватят!»); я слышал песню садящегося на паром:

Муж да жена – нераздельна плоть:

так повелел Господь.

Белый иначе решил господин —

вот почему я один.





В филадельфийских доках мне мерещились слова молитвы: «Сделай в полдень тень свою ночи подобной. Спрячь изгнанников, не выдавай скитальцев»[26]. Они бродили по Бейнбридж-стрит, оплакивая утраченных – тех, что пустились в последнее плавание, бросили якорь в бухте, из которой возврата нет никому. Они мчались ко мне, тесня друг друга, волнами выплескивались из писем, из моих собственных воспоминаний; каждый прошел чистилище неволи, вырвался из ее зловонных челюстей, из жерновов, крошащих тело и душу; голоса их слились в гимне Тайной дороге свободы – этой чудесной, почти божественной силе.



Назавтра вечером я отправился к Микайе Блэнду. Ужас похищения не улегся пока в моем сердце – на прохожих я смотрел подозрительно, издали старался понять, что за птица тот или иной горожанин. Если кому случалось поравняться со мной, я отступал, давая дорогу. Больше прочих я страшился представителей белого отребья. Этих я вычленял из толпы по особенностям одежды и по характерным повадкам, зная, что Райландовы ищейки именно среди таких выбирают себе подельников. Увы, белое отребье в Филадельфии преобладало, и лидировал как раз район возле доков Скулкилл-реки, где жил Микайя Блэнд. Правда, цветные там тоже имелись. Добрых десять минут я провел за углом, периодически выглядывая, нет ли мутных типов. На моих глазах из дома ленточной застройки возник грязно одетый чернокожий, торопливо пошел по улице, залитой душным филадельфийским солнцем. За мужчиной побежала чернокожая женщина. Мольбы о возвращении она мешала с самой вульгарной бранью. Вскоре к преследованию присоединилась другая женщина, преклонных лет. Наконец в дверном проеме показались две маленькие девочки и подняли рев. Только я подумал, не надо ли вмешаться, как старуха – наверно, бабка – зашикала на внучек и загнала их в дом, оставив дверь распахнутой.

Разумеется, я слыхал о цветных данной категории, ничуть не похожих на Рэймонда и его семью. Такие перебивались грошами, но искали «работу, которой белые не погнушаются». Не находили, понятно, что не мешало им упорствовать в поисках. Поначалу меня шокировало сравнительно большое число благополучных цветных – вот почему эти, опустившиеся, оставались незамеченными. Теперь я вспомнил: да ведь о подобной участи Ота всех клиентов предупреждает! Опустившиеся – они тоже беглецы, только сами умудрились скрыться от хозяев, а в Филадельфии ни к какой общине не примкнули, в церковь не ходят. Иными словами, абсолютная свобода легла на них тяжким бременем. Вот я за углом прячусь, каждого куста боюсь, а они с этим страхом существуют, потому что, если их ищейки схватят, на выручку никакой Микайя Блэнд не придет.

Сам он оказался дома. Ждал меня. Дверь открыла молодая женщина, улыбнулась мне и позвала Блэнда по имени. Затем представилась: ее зовут Лора, она сестра Микайи. Дом был совсем маленький, скромный, хотя в квартале считался одним из лучших. На Девятой улице и в доме Уайтов было и просторнее, и наряднее. Впрочем, здесь царила чистота, да и все необходимое имелось.

Мы с Блэндом обменялись рукопожатиями и обычными любезностями. Я мысленно выдохнул – очень уж перетрясся, пока шел сюда. Лишь теперь, после недавнего похищения и сегодняшних страхов, мною овладел зуд – поскорее вызволить Лидию с детьми, ведь это означает переход к новой операции – освобождению Софии. Моей Софии. Ибо в сознании моем София пребывала не как человеческое существо с собственными желаниями и планами. Нет, она трансформировалась в абстракцию, идею, образ. Мысленно произнося «моя София», я имел в виду, конечно, реальную женщину, любимую и желанную, но не только. Я думал также о своих мечтах и о своем искуплении – и это важный момент. Цель самообнажения сейчас – донести до читателей, сколь слабо я представлял, к чему стремится, о чем мечтает сама София; я упускал из виду ее понятия об искуплении, об отмщении. София пыталась донести их до меня, я же, гордый своей восприимчивостью и памятью, просто не слышал.

Как бы то ни было, а к Блэнду я пришел почти в горячке, поэтому, едва просидев с ним пять минут, выпалил:

– Каков план?

– План спасения Софии? – уточнил Блэнд.

– Вообще-то я имел в виду Лидию и детишек. Но если вы решили начать с Софии, я только за.

– Софиин случай не из трудных. Правда, Коррина иначе приоритеты расставила, но я с ней все утрясу. Подключу кое-кого, и вызволим мы твою милую.

– Коррина… – На этом слове мой голос дрогнул. – Она ведь Софию бросила. Могла спасти, да не стала.

– Просто на своей станции она – хозяйка. Ее не обойдешь и не объедешь, Хайрам. С ней считаться надо. Заслуживает она этого.

– Коррина? – Я недоверчиво тряхнул головой.

– Да известна ли тебе ее история, Хайрам?

– Нет. Я только знаю, что эта женщина мою Софию погибать оставила.

И тут со мной случилось нечто сродни припадку бесноватого. Гнев стал расти во мне, подниматься, шириться. Сознание прокрутило одну за другой все тюремные сцены – да, те самые, которые я столь успешно «задвигал», отключая разум и память во время унизительных осмотров своего тела потенциальными покупателями. Только вот что странно: это не я за себя на мучителей ярился, а словно кто-то другой. И разновидность гнева была другая. Я слышал голос: «А ты сам забыл, как с нами хозяева поступают, с девчонками особливо? После такого не убежишь. Привязана будешь, потому дитя родится, кровиночка. За первым – второе, потом еще. Перетянут дети, ежели вопрос встанет – бежать или оставаться».

Лишь когда эти последние слова набатным эхом отозвались в моей голове, я заметил перемену с Блэндом. Его всегдашней невозмутимости как не бывало. Непроницаемое лицо исказила гримаса, в которой я прочел мистический ужас. Тут-то стены и исчезли, растворились, как будто их поглотило безбрежное Ничто. Стол и стулья, да и сам Блэнд, остались на своих местах, но омытые уже знакомым синим свечением. Что касается меня, я был в сознании, я отдавал себе отчет в том, что ярюсь, но чувствовал и другое, а именно глубинную, затаенную боль, к которой приноравливался с того дня, когда оставил Мэйнарда тонуть. Но самое главное – впервые я понимал, какой процесс имеет место (раньше понимание приходило постфактум). Я даже дерзнул задать процессу направление – во сне такое иногда получается. Увы, едва я помыслил о том, чтобы взять ситуацию в свои руки, Ничто попятилось, спугнутое деятельностью разума. На месте стен сперва замерцало, а там они и вернулись, и комната обрела обычный вид. Синее свечение погасло. Мы с Блэндом по-прежнему находились в гостиной, только поменялись местами. Я сидел на его стуле, он – на моем. Потрясенный, я встал и принялся щупать стены. Прошелся по комнате, шагнул в холл. Голова закружилась, я прислонился к притолоке. Ну конечно. После Переправы всегда такое. Нет, не такое – на этот раз я не был столь вымотан физически. Я вернулся в гостиную и сел.

– Это оно, да? То, чего Коррина от меня добивалась?


– Да, Хайрам. Это оно.

– А вы такое раньше видели?

– Видел нечто подобное.

Я не знал, что ответить. Блэнд тактично покинул гостиную. Догадался: мне время нужно в себя прийти, немало времени. Вернулся Блэнд со своей сестрой. Она стала упрашивать: оставайся, мол, на ужин, Хайрам.

– Действительно, Хайрам, раздели с нами трапезу, – подключился к просьбам и сам Блэнд.

Деваться было некуда.

После ужина мы с Блэндом решили пройтись. Вечерняя Филадельфия легла к нашим ногам; мы бродили молча, пока я наконец не вымучил:

– А кто еще такое делает? Мозес?

Блэнд кивнул.

– А в ту ночь, на дороге, это она была?

– Она.

– Значит, вы с ней вместе ищеек одолели? Благодаря ее способностям?

– Нет. Для этого отребья потусторонние силы не нужны. Пистолета достаточно.

– А для других дел? Если Мозес – настоящая Паромщица, почему не отправить ее за Лидией и детьми?

– Потому что она не Иисус Христос. Ей хоть бы с теми управиться, кому она спасение обещала. А сила ее пределы имеет. Как и все остальное. Вот ты на Коррину зол. А ведь она достойна уважения. Она не из любопытства выясняла, каким закономерностям подчиняются твои способности, а ради общего блага. Так и не разобралась, но это не ее вина.

Мы продолжали путь. Закатное солнце било нам в спины. Я не гулял по городу с того вечера, как меня сцапали, – попросту трусил. А рядом с Микайей Блэндом расхрабрился. Блэнда ведь я знал еще по Виргинии; я даже мысленно своим самым старым другом его называл, отнюдь не уверенный, что имею на это право (или что остальные подходят под определение «друзья»). Вдобавок Блэнд единственный еще верил в мои способности.

– Можно спросить? – решился я. – Как и когда вы познакомились с Корриной?

– О, это дело давнее, Хайрам. Когда я впервые встретил Коррину, она была институткой. Знатные виргинские семьи имели такой обычай – посылать дочерей в Нью-Йорк «за образованием». Чему учили девиц в тамошнем университете? Французскому языку, домоводству, музыке, живописи да еще литературе, но только по верхам. Коррине хотелось большего. Нью-Йорк ее заворожил. Она убегала со скучных занятий – куда бы ты думал? – на заседания Общества аболиционистов. Там-то мы и познакомились.

Видишь ли, Хайрам, многим нашим казалось, мы должны распространить свое влияние на Юг. Коррина этой идеей загорелась, сама вызвалась. С ней стали работать. На нее делали ставку – будет, мол, тем самым копьем, которое поразит в сердце демона по имени Рабство. Проект вполне удался. На выходе мы имели красавицу южанку, гордость патриархальной Виргинии, которой предстояло эту Виргинию уничтожить. На счету Коррины немало побед. И ты даже не представляешь, Хайрам, чем она пожертвовала.

– Представляю. Собственными родителями, – сказал я.

– Если бы только ими! Рэймонд, Ота и даже сама Мозес на подобные жертвы никогда бы не пошли – да у меня бы и язык не повернулся просить о таком. Но я как раз познакомился с тобой, еще мальчиком. Я тогда был занят чем-то вроде рекогносцировки местности. Информацию собирал под именем «Филдз». Локлесс полнился легендами о Санти Бесс, но мне и в голову не стукнуло проводить параллели между бабушкой и внуком. В мальчике с феноменальной памятью я не разглядел будущего Паромщика. А Локлесс Коррина выбрала не случайно – лишь там имелся наследник, которого, как полагала Коррина, будет легко окрутить и затем одурачить. Когда же заявленный наследник погиб, Коррина решила, что виргинская ячейка вправе контролировать не только отдельную усадьбу в графстве Ильм, но и человека, через которого все наше общество обретет дополнительную мощь.

– Но ведь у вас уже есть Мозес.

– Мозес никому не подчиняется. Правда, она предана филадельфийской ячейке, но Коррина-то заправляет не здесь, а в Виргинии. Вот ей и хотелось завести Паромщика у себя.

– Выходит, все чистенькие? Никто не виноват?

– Не совсем так. Коррина не чистенькая. Просто она права – и все. Ты никогда не задумывался, что с ней сделают, если рассекретят? Какая судьба ждет женщину, поправшую законы штата, законы целого общества, глумившуюся над святынями этого общества? Как поступят с той, которая вздумала низвергнуть ни много ни мало жизненный уклад поколений?

Через переулок мы с Блэндом вышли к дому на Девятой улице. Лишь теперь я сообразил: да ведь Блэнд провожал меня! Не навязывая своей опеки, довел до самых дверей. Эта мысль меня позабавила. Я взглянул на Блэнда, тряхнул головой и тихонько засмеялся.

– В чем дело? Ты ведь не думаешь, что мы тебя принудим к сотрудничеству? Ты уже был приневоленным – хватит.

Я издал второй смешок, более громкий. И тогда Блэнд обнял меня за плечи и захохотал со мною вместе.





Глава 19




Той ночью я снова и снова проигрывал Переправу, которая удалась мне в Блэндовом доме. Определенно, сила моя была со мной, во мне, да только не в руках моих. Наоборот, я сам был ее игрушкой. Она мною вертела как хотела. Каждое размыкание пространства, каждый выплеск синего свеченья доказывал мне: я не Паромщик, а пассажир. Требовалось разобраться в механизмах, и способ был только один – спросить ту, которая уже разобралась. Истинную Паромщицу. Мозес.

Но в приоритете оставались Лидия и ее малыши. Поэтому назавтра мы с Микайей, Рэймондом и Отой засели в гостиной и принялись обсуждать способы их вызволения.

– Прежде всего понадобятся пропуска, – объяснял Блэнд. – Причем такие, чтобы комар носа не подточил. На имя Дэниела Мак-Кирнана. Это бывший хозяин Оты, и именно он держит Лидию с детьми. Всем четверым предстоит долгий путь, а наши агенты порой проваливаются из-за пустяков. То про комендантский час для чернокожих позабудут, потому что в законе как-то нечетко о нем написано. То время прибытия парома перепутают. А бывает, просто удача от них отворачивается.

– Пропусками я займусь, – сказал я. – Только понадобятся образцы почерка этого Мак-Кирнана. Чем больше бумаг, тем лучше. Ота, вольную свою доверишь, чтобы мне руку набить?

– Вольная не подойдет, Хайрам. Я ж тогда в сговор вступил кое с кем. Тот человек с Мак-Кирнаном насчет меня сторговался, а уж после вольную выправил.