Тайные виды на гору Фудзи

Со мной вдруг случилось что-то странное. Мое внимание сосредоточилось на области вокруг ноздрей – и дышать сразу стало очень приятно.

Не то, чтобы это было слишком уж интенсивное «приятно». Наоборот, сперва оно было скорее слабым, еле-еле заметным. Но в нем присутствовало что-то такое… Многообещающее, что ли. В общем, отвлекаться от него не хотелось совсем.

Как будто с каждым вдохом я ощущал еле заметный аромат не то благовоний, не то цветов – и вспоминал что-то удивительное, древнее… Хотя запаха никакого не было. И конкретных воспоминаний тоже. Впрочем, что я ни скажи, все будет мимо.

Было трудно понять, где именно мне приятно. Точно не в носу, а то бы я чихнул. В груди? Да вроде нет. В теле? Вот тоже не факт, хотя удовольствие было вполне физическим. Скорее, приятно было там, куда было направлено внимание. А внимание было направлено туда, где было приятно, хотя следило и за дыханием тоже. И точнее не скажешь.

Я сказал, что это чувство было «многообещающим». Постараюсь объяснить. Эта приятность была не столько сладка сама по себе, сколько содержала обещание чего-то невыразимо блаженного – такого, что от одного его предвкушения волны сладкой дрожи начинали ходить по телу. И с каждым вдохом чувство это становилось все сильнее и сильнее.

Это было немножко похоже на кайф от очень чистого MDMA, но там подобное – венец и цель всего трипа, пик, который длится на самом деле совсем недолго (хотя зубами скрежетать по этому поводу можно несколько часов). А здесь эта рябь сладкой энергии, проходившая по душе и телу, была всего-то-навсего…

Вот как Елена Ваенга пела когда-то про тишину – «взятая за основу». Именно так – основа. Дно переживания, а не его потолок. Мы только начинали восхождение.

Чем приятнее становилось это чувство – или, вернее, этот поток множества невыразимо сладких проблесков и намеков – тем меньше интереса оставалось у меня ко все еще терзавшим меня мыслям.

И я заметил, что безо всякого усилия слежу уже не за многочисленными соображениями о том, какой я мудак и неумеха (мысли эти были, как я понял, подобием сохранившихся с детства магнитофонных записей, своего рода реликтовым излучением моей личной вселенной, до сих пор летящим сквозь пространство моего ума), а за набирающим силу и мощь потоком блаженства.

Я одновременно видел и мельчайшие нюансы своего дыхания, и все невидимые прежде мысли и мыслишки – вернее, их зародыши: теперь они просто не успевали вырасти из своего корня и распуститься, потому что сразу оказывались на виду и, словно бы догадавшись, что ловить в заполненной блаженством голове нечего, сваливали морочить других граждан.

Непонятно?

Попробую объяснить на примере из детства. Один раз, когда мне было лет пять, мы всей семьей отдыхали летом под Москвой в каком-то пансионате. Самого пансионата я вспомнить уже не могу, помню только, что рядом был военный аэродром. Из всего нашего отдыха я запомнил лишь одну сцену во дворе – когда случился жуткий, как мне тогда показалось, скандал между несколькими отдыхающими семьями. Кажется, не поделили веревки для белья.

Я тогда очень испугался, что моих папу и маму убьют, а потом убьют меня тоже, и заплакал… И тут, словно вырастая из моего пискливого воя, вдалеке раздался рев. Он становился сильнее и сильнее, так что взрослая склока вдруг стихла – а затем на секунду стало темно, и низко-низко над пансионатом пролетел огромный военный самолет. Все молчали несколько секунд, потом стали нервно смеяться, и скандал на этом кончился.

С блаженством и мыслями было то же самое.

Как будто растущее блаженство было авиационным гулом – и много-много разных мелких умов и умишек у меня внутри, вовлеченных в мой постоянный внутренний скандал, начали слышать этот растущий звук – и, забыв весь свой праведный гнев по поводу бельевых веревок, обернулись в его сторону из чистого любопытства… И вдруг оказалось, что гул блаженства слушают уже все мои умы и умишки, и в склоке больше участвовать некому.

Самое интересное, что в это время я совсем не думал, но очень быстро и точно постигал многие вещи. Я не хочу говорить «понимал», потому что это слово предполагает некоторое мысленное действие – а тут его не было вовсе.

Например, постигнуто было следующее: я все время говорю «я», будто кроме этих скандалящих у меня внутри умов во мне есть еще кто-то. Так вот, я постиг, кем был этот «я». Не одним из этих умов, и не другим, и не третьим, и не их совокупностью – а самим этим скандалом по поводу воображаемых бельевых веревок. Как будто все эти голоса по очереди орали: «Федя, Феденька, Федрила, Теодор, Теодорих…» – и так далее.

Утихомирить эту склоку обычным образом было невозможно, потому что участвующие в ней умы хорошо умели только одно – скандалить, и на любое предложение заткнуться отвечали новой склочной волной. А тут никто даже не предлагал им заткнуться – просто сами они вдруг заметили что-то настолько клевое и необычное, что склока потеряла для них интерес. И сразу стало тихо, неподвижно, безмысленно и прекрасно…

Как будто я был эдаким пауком, сидящим на засиженной мухами стене, держась за нее множеством лапок – и вдруг лапки эти одна за другой разжались, и я повис в потоке теплого колеблющегося восторга… Оказывается, держаться не было нужно. Ничто во мне больше ни с чем не боролось, все стало одним, и это одно было так хорошо, так сладко, так покойно и отрадно… Ах.

Иногда это блаженство начинало ускользать, и тогда, чтобы обрести его вновь, надо было сделать легкое усилие. Усилие же заключалось в том, чтобы перестать делать усилия и что-то такое искать – тогда вспугнутое блаженство возвращалось само… Это было как с велосипедом: чтобы перестать падать, надо повернуть руль именно в ту сторону, куда падаешь, и можно ехать дальше.

Потом все кончилось.

– Почему так мало? – спросил я. – Давайте еще.

– Прошло полтора часа, – сказал саядо. – Вы говорили, что у вас назначен какой-то телефонный разговор.

– Да черт с ним, с разговором. Слушайте, я столько всего понял! Я даже знаю, как в эту джану попасть. Надо все бросить. Все оставить. Все перестать делать. Но как перестать делать то, про что ты даже не знал раньше, что это делаешь? Вернее, когда это делаешь даже не ты, а какая-то такая твоя часть, до которой вообще не достучаться?

– Именно для этого и существует ежедневная практика, – сухо сказал саядо.

Похоже, моя новообретенная мудрость совсем его не интересовала.

– Я столько разных вещей успел понять! – повторил я. – Причем таким способом, каким я никогда раньше ничего не понимал… Правда, я почти все забыл уже.

– Это называется инсайтом, – сказал саядо. – Но инсайты, полученные таким образом, редко бывают устойчивыми. Хотя случается.

– Скажите, это и было самое приятное из возможного? У меня, собственно, никаких сомнений нет, но я хотел бы на всякий случай…

Саядо улыбнулся.

– Что вы. Это только самое начало. Такое состояние является весьма грубым и неудовлетворительным. Оно подходит для начинающих, так как способствует очищению психики от сильных загрязнений. Мы можем продолжить завтра. А теперь, с вашего позволения, я хочу удалиться. Мне необходимо помедитировать.

Я понял, что этот монах с неподвижным лицом сейчас пойдет в свою каюту и окунется в такой кайф, о котором я, скорей всего, даже и не узнаю, что он вообще бывает. И меня охватила чернейшая зависть.





***


На следующий день саядо сообщил, что мы погрузимся во вторую джану, но перед этим пройдем через первую, потому что нетренированный ум способен переживать эти состояния исключительно в восходящей последовательности.

– Вы увидите несовершенство первой джаны и таким образом перейдете во вторую, – сказал он. – Вернее, это я увижу ее несовершенство, но для вас все будет выглядеть так, словно его замечаете вы.


Мне трудно было поверить, что в испытанном мною вчера переживании можно найти недостатки – это было как искать пятна на солнце. Но я уже ничему не удивлялся.

Чувствуя себя самым настоящим космонавтом, я надел свой шлем, и мы начали сеанс.

Сначала все развивалось как раньше. Склока у меня внутри стихла, и я завис в том же блаженстве, что в прошлый раз. Сперва это было так же восхитительно.

Но скоро я стал замечать, что у этого состояния действительно есть один недостаток. Оно было неустойчивым – ум как бы постепенно выскальзывал из него, и джану приходилось отыскивать вновь. В прошлый раз я сравнил это с доворотом велосипедного руля. Но вернее было сказать, что приходилось балансировать среди множества давлений и влияний, как бы стоя на канате над ветреной расщелиной, откуда било счастье.

И хоть никаких личных действий здесь не требовалось, в этом постоянном стремлении к безусильности заключалось своего рода тонкое усилие, которое было утомительным. Чтобы оказаться в нужном месте, надо было перестать этого хотеть. За счастье первой джаны приходилось бороться, постоянно напоминая себе, что борьба за него не нужна. В общем, трудно это объяснить, но умом все еще приходилось управлять, причем весьма хитрым образом.

И тогда я задумался – а почему бы не войти в это блаженство глубже? Так глубоко, чтобы не было нужно балансировать на его краю, постоянно устремляя к нему ум? И как только я увидел такую возможность, это немедленно произошло.

Блаженство осталось тем же самым, но теперь ему уже ничто не угрожало. Оно никуда не ускользало, за ним не надо было гнаться. Оно было надежным и вездесущим, его источник находился со всех сторон сразу – я словно отпустил наконец костыли, на которых приковылял в это дивное место. Можно было не держаться ни за что. Усилие больше не требовалось.

Прежде я не мог поверить, что может существовать что-то лучше первой джаны – и как же было посрамлено мое маловерие!

Такое сравнение, наверно, неизбежно: до этих опытов я действительно думал, что сильнейшее из наслаждений, доступных человеку (во всяком случае, мужчине) – это акт любви. Так вот, если взять самое интенсивное и яркое из испытанного мной в этой области то…

Вот если бы можно было усилить оргазм до полной невыносимости, заполнить им все тело и душу, убрать из него судорожную суетливость и заменить неподвижным спокойствием, а потом растянуть на час или два, получилось бы нечто…

Впрочем, нет. Это уподобление хромает. Любовный экстаз – это узкая щелка для подглядывания, peep show, где в лучшем случае есть секунда, когда виден уголок первой или второй джаны. Оргазм напоминает обещание, которое природа дает – и тут же берет назад. А в джане не было никакого обмана, и если первая тоже отчасти была обещанием, то вторая была исполнением этого обещания.

Если первая джана походила на приближение к солнцу, то вторая напоминала погружение в его глубины. Но это солнце не жгло – оно было очаровательно прохладным, и сделано было не из огня, а из счастья. Вихри невыразимого наслаждения подхватывали меня и нежно передавали друг другу; в этом сосредоточенном восторге была такая мощь, такая глубина, такая надежность…

Мне даже интересно стало – насколько сильным может быть блаженство?

Да каким угодно, как бы ответила джана, любым, какое ты можешь выдержать, не сгорев. И я окунулся в восторг, который просто нечем было измерить. Я и подумать не мог, что такое бывает.

Наркотики? Господи, да какие к черту наркотики. Конечно, как и с оргазмом, отдаленное сходство можно найти: еще одна замочная скважина, сквозь которую можно подглядывать.

Только на всех знакомых человеку замочных скважинах гроздьями сидят черти и тычут оттуда в глаз ржавой вязальной спицей. Смешно даже сравнивать.

Из моего рассказа может показаться, что джана – это какое-то неспокойное состояние, где то и дело что-то меняется. На самом деле оно абсолютно спокойное и неподвижное, очень ясное, и всякие поползновения ума что-то подумать становятся тут же видны. Мысли прячутся от джаны как летучие мыши от дневного света, и время там идет совсем по-другому.

Я уже говорил, что в этом состоянии меня то и дело посещали разного рода мимолетные постижения (саядо назвал их «инсайтами»), которые, однако, не превращались в поток мыслей – все становилось ясно сразу же, и обмусоливать постигнутое не было никакой необходимости. Ум оставался неподвижно прикованным к джане.

Мне даже трудно называть подобные постижения своими – может быть, это были мнения саядо Ана, занесенные в мою голову сквозняком джаны.

Одно из таких быстрых пониманий-инсайтов показалось мне интересным, когда я вспомнил его после опыта. Постараюсь сейчас его расшифровать.

Мы почему-то думаем, что «жизнь» должна опираться на органику, на разных червей и обезьян, ползающих по поверхности громадных каменных шаров. И других вариантов мы просто не видим. До такой степени, что у нашего Бога есть свойственный приматам волосяной покров – борода, за которую его то и дело хватают отважные человеческие мыслители.

Но «жизнь» – это просто переживание ограничений и обязательств, накладываемых материей на сознание. Сцепление одного с другим на некоторое время. И происходить это сцепление может любым способом, какого только пожелает сознание, выдумавшее эту самую материю для своего развлечения.

Так вот, я не зря сравнил вторую джану со звездой: мне показалось, что похожие состояния переживает ум, сцепленный со звездной материей.

Эти космические джаны длятся, с нашей точки зрения, почти вечно: невыразимый восторг горения голубой звезды, спокойная радость желтого солнца, снисходительное довольство красного гиганта… Звезды ведь горячи только для нас. Сами для себя они полны прохлады, и в сердце их бьет ключ вечной радости. И еще – звезды не думают. Оно им не нужно. Думаем мы – о том, как бы нам, это, стать звездой.

Долгая практика джан, понял я, создает причины для того, чтобы оказаться потом в этом звездном измерении. Когда ум хорошо с ним знаком, не надо даже молиться небесному начальству – все произойдет самым естественным образом. Я не знаю, что это за измерение и звезды это на самом деле или что-то иное, но понимание было отчетливым и ясным, как и прочие настигшие меня инсайты.

Collateral wisdom[7], могли бы сострить в Пентагоне. Увы, позже саядо Ан сказал, что для формирования подобных фундаментальных кармических следствий следует практиковать джаны самому – испытанное и пережитое с помощью эмо-пантографа мало отличается от мокрого сна.

Конечно, это нечеловеческие состояния. Совершенно нечеловеческие, хотя бы потому, что люди попадают в них крайне редко – и заглянуть туда мы можем лишь потому, что и нашу ползучую жизнь, и ослепительное счастье звезды переживает один сознательный принцип.

Но разве «нечеловеческое» – это всегда плохо? Нет, Танечка, иногда это очень даже хорошо. А вот «человеческое» – давай уж будем честны до конца – это практически всегда плохо. В том смысле, что почти всегда больно и абсолютно всегда крайне ненадежно.

И особенно отчетливо понимаешь это, когда вываливаешься в мир из второй джаны. Может, монахи таких чувств не испытывают, потому что в любой момент могут вернуться назад, а я вот ощущал себя пассажиром туристического автобуса, которого только что провезли по раю, а потом ссадили в навозную кучу возле покосившегося крыльца – и сказали: «Экскурсия закончена».

И какая мне теперь была разница, что моя куча навоза покрашена золотой краской?





***


Перед следующим опытом саядо сказал то же, что и в прошлый раз:

– Вместе со мной вы ощутите вторую джану как нечто грубое, и ваш ум перейдет в более тонкое состояние.

Я поверить не мог, что такое можно сказать о второй джане. Лучше ее ну точно ничего не могло быть.

Но оказалось, монах опять прав.