Тайны драгоценных камней и украшений

Вообще детей своих, будучи в большой привязанности, она изображала в разных видах и техниках. Подражая античности, Мария Федоровна нарисовала групповой портрет своих шестерых детей. Ну, тех, что в тот момент имелись в наличии. Профилями, выходя один за другим, они, умножаясь, будто развивают перспективу и умножают фамилию. Потом мастерица повторила этот удивительный рисунок в пасте и воске на бумаге. Работы эти находятся в коллекции Эрмитажа. Картинка с изображением внуков очень приглянулась императрице Екатерине. Детские профили с нее позже изготовил Федот Иванович Шубин — в мраморе, а Жак-Доминик Рашетт — в гипсе и фарфоре.

Рисунок сделался культовым в императорской семье и в публике и поместился в императорском собрании. Оставим его там на сохранении.

Перенесемся теперь на много лет вперед из России в Англию, в Лондон. И застанем там в изгнании безмятежно живущего Александра Ивановича Герцена. Мы застанем его в момент, когда он, основав уже Вольную русскую типографию, готовит под трон Николая I бомбу под названием «Полярная звезда».

Отчего-то, и это не очень очевидно, Александр Иванович люто ненавидел Николая Павловича. Будто у него были личные счеты. Будто в сердце сидела такая занозливая обида, как если на детской елке в Кремле у него, гостя, полюбившийся подарок отобрали в пользу капризного хозяина.

Притом из «Былого и дум» мы понимаем, что Герцен только наблюдал Николая со стороны и не был лично представлен высочайшим милостям. За вычетом милостей заочных, но вполне осязаемых. — Герцен за политические вольности побывал в ссылке в Перми и Вятке. Интересно тут наблюдать, откуда выросли эти самые политические вольности. А выросли они из лихого юношеского энтузиазма, когда два мальчика, один из которых Герцен, другой же — также небезызвестный нам Николай Платонович Огарев, в 1827 году дали на Воробьевых горах клятву приверженности свободе. И в чем же выражалась приверженность свободе? — в верности несостоявшемуся императору Константину Павловичу… — «Я воображал, в самом деле, — с горечью вспоминал Герцен выступление дворян в декабре 1825 года, — что петербургское возмущение имело, между прочим, целью посадить на трон цесаревича, ограничив его власть. Отсюда целый год поклонения этому чудаку. Он был тогда народнее Николая». Вот как.

Из вятского поселения на службу во Владимир Герцена вытаскивает вечный ангел Василий Андреевич Жуковский. — Не без помощи Александра Николаевича, великого князя и цесаревича, как говорят. Ссылка, конечно, — счет к империи, но не такой уж, как кажется, чтобы сделаться «бомбистом».

Итак, известны герценовские воспоминания коронации Николая I в Москве летом 1826 года, случившейся после памятной казни главных участников декабрьской трагедии 1825 года. Будучи еще, в общем-то, ребенком, примечает он за Николаем все его духовное бездушие. Вернее, имея только детские свои наблюдения, Герцен перекладывает их на бумагу в зрелости и без пощады делает молодого императора совершеннейшим мерзавцем. Он отказывает Николаю Павловичу даже в эффектной, как видели многие, внешности. Он отнимает у того и способность к истинной любви, замечая, что Николай вряд ли «страстно любил какую-нибудь женщину (…); он „пребывал к ним благосклонен“, не больше». Понятно, имперский образ у Герцена собирался с силами годами и выписан уже умелой рукой, но спешащей будто за детскими глазами.

Герцен, сам незаконный сын очень богатого помещика Ивана Алексеевича Яковлева (пушкинского партнера по карточным играм, как минимум, и, как максимум, приятеля легендарного графа Милорадовича). Вообще, Иван Алексеевич человеком был своеобычным. Он дал фамилию Александру — в честь своей любви нарек «сердечным сыном». Герцен, вслед за отцом своим, числил себя потомком древнего боярского рода Андрея Ивановича Кобылы. Таким образом, с Романовыми был у него один предок и они выходили родственниками в каком-то там колене. Судя по всему, Герцен считал себя ровней императору, аристократом, но и аристократом духа в первую очередь. Он прямо роднил себя с декабристами, как он сам говорил, «великими деятелями 14 декабря», которые явили собой чистую фронду русскому престолу и, похоже, были его, Герцена, истинной страстью. Здесь-то и пролегло главное размежевание с властью, и явились резоны для ненависти. Кроме аристократизма и чести Герцен уважал в декабристах бесшабашную отвагу. Личным мужеством обладал и он сам и, будучи убежденным, что «надобно иметь силу характера говорить и делать одно и то же», верно следовал этому правилу.

Культ декабристов, интеллектуальной элиты 20-х годов XIX века, — у него везде. «Если б я встретил союз Пестеля и Рылеева, разумеется, я бросился бы в него с головою», — признается Герцен в «Былом и думах».

Кроме того, что он — Герцен, он еще и Искандер (восточное прочтение имени Александр). Искандером, не только Марлинским, на Кавказе был Бестужев. Не новость, Александр Бестужев и Кондратий Рылеев издавали с невероятным успехом альманах «Полярная звезда», который был все ж более литературной направленности. В 1825 году императрица Елизавета Алексеевна отметила альманах, поощрив издателей царской милостью — перстнями. Памятливой нитью вытягивая преемственность, восстанавливая связи, Герцен называет свой уже альманах «Полярной звездой», что, сколько ни прикидывайся, не заметить невозможно, — безусловный вызов.

Но он идет дальше.

И заказывает обложку английскому мастеру Вильяму Линтону, также правдолюбу, но английского разлива. На рисунке пять казненных декабристов, изображенных в профиль, — Пестель, Рылеев, Бестужев-Рюмин, Муравьев-Апостол и Каховский. Профили, наложенные один на другой, соединенные лица — сопряженные души, дробясь, как бы уходят в бесконечность, в историю. Даже имея в виду известную художникам старинную традицию такого рода изображений, нами помянутую, — capita jugata, навряд ли англичанин до такого бы додумался самостоятельно.

Считается, что использование этого античного способа изображения, создающего некую условность, собирательный образ, выбрано в этом случае исключительно от того, что реальные, прижизненные портреты были неведомы не только англичанину, но и Герцену. Чудеса, и нам сегодня в это сложно поверить, но Герцен, подробно понимая их жизнь из их сочинений, записок, рассказов, переписки, не знал в лицо своих кумиров. Декабристы находились под жестким запретом. Напомним, что по результатам грандиозного скандала в 1839 году даже лишился места начальник 3 отделения Александр Николаевич Мордвинов, позволивший публикацию портрета Александра Марлинского (Бестужева) в сборнике «Сто русских литераторов», случившуюся уже после официальной смерти романиста и декабриста на Кавказе.

Вообще у нас, у русских, свой, исторически натренированный поворот зрачка, который везде пытается обнаружить то двойное дно, то разглядеть двойные смыслы, запрятанные где-то между строк. Мы как будто ничему не верим напрямую или понимаем чуть более, чуть иначе. Когда так, нельзя умилительно не приметить здесь зеркальность английского рисунка с рисунком профилей императорских детей, исполненных Марией Федоровной. Такое любовное копирование приема или цитирование. Причем, интересно, смотрят — те и эти в разные стороны. Дети влево, как бы назад. Тогда как декабристы — вперед, направо, что несподручно вырисовывать правше, поэтому сделано это, возможно, предумышленно. Вот и известные пушкинские профили, вышедшие из его руки на страницах рукописей, глядят влево, то есть сделаны правой рукой. Впрочем, англичанин мог быть и левшой.

Хотя б Пушкин теперь правша доказанный.

К тому, не забудем, помещался рисунок с декабристами на обложке герценовской «Полярной звезды», где в числе других мы наблюдаем и профиль казненного Рылеева, издателя первой «Полярной звезды». Второй издатель того альманаха, Бестужев, как мы помним, также находился на Сенатской площади и затем отправился в Якутию. Он остался жив и зримо присутствует и на страницах нового альманаха не только в виде собственных произведений, но еще и виртуозным Искандером, за которым виртуозно спрятался автор Герцен.

Представляется, именно Герцен, всю жизнь боровшийся с императором лично и режимом, носящим семейный характер, мог вообразить и такую художественную выдумку — под русский трон Герцен натурально подсовывал пять гробов. На которых, в общем, Николай Павлович и помер, чуть не дотянув до «Звезды», до ее издания, но гробы те, пять штук, ему уже мерещились. — Многие даже полагают, что Николай Павлович отравился, ужаснувшись случившейся каверзе, в которую превратилось ко времени Крымской войны огромное императорское хозяйство, основанное на принципах победившей Сенатской площади.

Словом, «Николай прошел — „Полярная звезда“ является вновь», — провозгласил Герцен, радостно потирая ладошки.

Такие скрытые в карманах фиги были очень популярны в рядах эпатажной молодежи 20-х годов XIX века. Сейчас к этому потерян вкус. Может, потому что вкус вообще потерян. А вот Герцен вызывающие шалости такие почитал очень.

Известно, во многих текстах прочитывается более, чем аккуратно записано, — только поверх бумаги. Обыкновенно мы узнаем только внешний слой. Что никак не уменьшает нашего восхищения достоинствами произведений. Для углубленного докапывания часто не хватает знания событийности момента, знания в объеме имевшихся произведений, знания личностных отношений.

Вот, к примеру, хрестоматийный Пушкин. Со школы известное стихотворение «К Чедаеву» 1818 года. Фрагмент.



Пока свободою горим,

Пока сердца для чести живы,

Мой друг, отчизне посвятим

Души прекрасные порывы!





Много шутливых толков о последнем стихе. Если взять его вне контекста — «Души прекрасные порывы», — то выходит, что речь идет не о душе, а об удушении. Однако мы понимаем, Пушкин с его чутким ухом никогда бы не написал такой двусмысленности, если не сделал этого намеренно. Что ж он говорил? Пожонглируем стихами. Второй и третий стихи опускаются.

Итого.



Пока свободою горим,

Души прекрасные порывы!





Забавно выходит. В одном четверостишьи Пушкин, со свойственным ему энтузиазмом, вывел, выходит, целых два стихотворения, даже два послания — разным адресатам. И современники наверняка эту хитрость его понимали.

Понимали и другое. Вот, к примеру, вытверженный «Евгений Онегин». Фрагмент.




Он возвратился и попал,

Как Чацкий, с корабля на бал.





Заметим в этом теперь фразеологизме и двусмысленную гусарскую шутку — «скораблянабал», хорошо знакомую известному кругу — «тогдачитателям».

Здесь можно разглядеть и веселый привет Пушкина, посланный Грибоедову, славному гусарской молодостью, через его Чацкого посредством своего Онегина, — за невозможностью личного свидания.

Нельзя тут удержаться и не присказать истории про князя Петра Владимировича Долгорукова, соратника Герцена по травле царской семьи. Этот, числивший свой род даже древней и породистей романовского, к чему у него были надежные основания, отчего-то тоже отчаянно ненавидел императора и всю вкупе русскую аристократию, которой своими архивными (из архивов первых фамилий России) публикациями сильно наподдал. История эта имеет здесь свое положение, потому как рисует дивный пример психологии больших любителей бросить красивый вызов. Выступить, так сказать, хотя б и на Сенатскую площадь. Так вот. Чудесна переписка князя Петра с двоюродным братом князем Василием Андреевичем Долгоруковым, начальником Третьего отделения. Речь идет о моменте, когда князю Петру Долгорукову высочайше велено было вернуться из Европы в Россию. Текст прелестен, и каждый может оценить его достоинства. — «Почтеннейший князь Василий Андреевич, вы требуете меня в Россию, но мне кажется, что, зная меня с детства, вы могли бы догадаться, что я не так глуп, чтобы явиться на это востребование. Впрочем, желая доставить вам удовольствие видеть меня, посылаю вам при сем мою фотографию, весьма похожую. Можете фотографию эту сослать в Вятку или в Нерчинск, по вашему выбору». Князя Петра Долгорукова Сенат приговорил к лишению княжеского титула, прав состояния и вечному изгнанию. Он смеялся. Хотя юмор здесь, конечно, выходит весьма трагическим. Чистый декабризм.

Забавно, что и Герцена за его заграничные уже шалости и провокативные проделки Николай I пытался лишить средств к существованию путем ареста имущества. На тот момент оно, к счастью герценовскому (или предумышленно), все уже было заложено в банк к Джеймсу Ротшильду. И последний уже, чтоб не потерять верного дохода, включает цепь интриг для русского правительства и, пригрозив объявить неплательщиком — банкротом — Российскую империю и императора Николая Павловича лично, добивается отставки благонравному предприятию, затеянному против Герцена.

Кстати, Герцен, мы помним, был всегда весьма состоятельным господином и финансово независимым. Почему всякий раз, когда многие думали о хлебе насущном, имел возможности позволять себе свободу бравого жеста.

Припоминается тут и то, что никто почти из самых известных разоблачителей и воевателей свобод себе и всем гражданам, декабристов, не отпустил своих людей на волю. Более того, и прибывшие к ним в Сибирь жены привезли крепостных слуг с собой туда, куда тех никто не ссылал в наказание и где несвободных людей отродясь не бывало. Не планировал освобождение своих людей и Пушкин, но с постоянством пользовался тех необширными трудами.

Ну, если только будущий декабрист Иван Дмитриевич Якушкин в канун 20-х годов вел переписку с властями о возможностях выпустить своих крестьян. Да еще граф Михаил Семенович Воронцов уже в 40-е осуществил безрезультатную попытку победить чиновников в этом вопросе. Но бюрократия — это вам не поле ратной битвы и даже не политика, где тот часто первенствовал. Бюрократию даже Воронцов не сумел переиграть. Да, вот только граф Михаил Андреевич Милорадович в декабре 1825 года всего лишь смертью своей освободил своих крестьян из рабства — по завещанию, которое сделал, умирая от пули Петра Григорьевича Каховского, полученной на Сенатской площади.

Удивительна эта смерть графа от шальной пули. Он, всю жизнь отменный воин, герой, избежавший единого ранения за долгие годы бравой службы, был редкой отваги человек. И вот тебе раз, эту блестящую, полную подвигов жизнь не в честном поединке (выстрел последовал в спину) прерывает Каховский, весьма экзальтированный юноша и бывший не всегда достойного поведения. Говорят, Каховский попал в ряды декабристов, разочаровавшись финалом своего бурного романа с Софьей Михайловной Салтыковой, которая предпочла ему барона Антона Антоновича Дельвига. Софья, впрочем, и о Дельвиге печалилась недолго, ну, когда он умер от нервной горячки, и вышла мигом за брата стихотворца Евгения Абрамовича Баратынского — Сергея. С детства ею любились поэтические фамилии.

Но ситуация еще неприятнее. Если б не легкомысленный выстрел Каховского, который попал в роковую мишень, вполне возможно, не было бы и всей фатальной развязки — казни пяти заговорщиков. Снизошел бы, наверное, новоявленный император до помилования. Он, конечно, и невеликой души человек был и самодуристый, но не полный монстр — так точно. Хотя в декабрьском деле были и другие лица, пострадавшие физически, однако убийство генерал-губернатора Санкт-Петербурга графа Милорадовича нельзя было оставить без высочайшего внимания. Наказывать казнью одного неблестящего Каховского, лицо не первого ряда бунтовщиков, было странновато. Для него, возможно, и учредили специальную группу виновников, собрав ее из разных мест и союзов, расширив ряд до пяти известных фамилий.

Вот в 1855 году Герцен и предъявил империи этот ряд. Ряд людей, не побоявшихся выразить недоумение власти. Впрочем, поймем это, они, не побоявшиеся, и не полагали в свое время особо опасаться, потому как все вместе с императором были дворяне и находились во взаимном уважении. А он был только первым среди равных.

Не покидает тем временем ощущение — кабы те дворяне знали, чем закончится любимая ими Россия в начале XX века, никуда бы они и шагу не ступили, если только в трактир напиться. С последующим самострелом. Декабристы, законсервировавшись в своих идеалистических затеях, еще при жизни перестали понимать быстро обновляющееся общественное сознание. Не понимали не только выйдя из Сибири в 1856 году по помилованию Александра Второго, а уже даже и в конце 30-х, когда некоторые были выпущены рядовыми на Кавказ. Известны их идейные сшибки с юным Лермонтовым. Впрочем, Лермонтов был весьма своеобычным человеком.

Герцен за границей, как и они, был так же далек от народа, да и в размолвке с идейной оппозицией своего отечества — и той, что в границах государства российского, и той, что за обширными пределами. Не факт, что и он, полагая известную нам финальную развязку, был бы столь нетерпим и категоричен.





Того не унесет могила




Взять и умереть от любви. Что-то давно не слышно было таких жизнеутверждающих историй. А вот в позапрошлом веке случалось. И какая ж должна была быть эта страсть? Когда кровь бешено пускается по организму безрассудным и восторженным путем. Тут прямым кровопусканием, конечно, дела не решить.

Но вот история. Жил в Москве молодой человек… В середине 20-х годов XIX века. Это важно. И Москва, и время.

Итак, он.

Несносная красота Дмитрия Веневитинова потрясала и даже шокировала, она была просто возмутительной. Никто в двух столицах не смел стать рядом с ним. И только его самого это внешнее положение, похоже, совершенно не занимало. Эстет, умница. Поэт, публицист, критик. К тому же он родитель известного философического кружка любомудров. В общем, получается еще и патриот, потому что особо русский язык почитает и вообще русский склад сознания. Правда, на фоне немецкой философии. И всем этим он развлекается со своими друзьями — молодыми и прекрасными — князем Владимиром Одоевским, Иваном Киреевским, Александром Кошелёвым, Алексеем Хомяковым, Степаном Шевырёвым, Михаилом Погодиным. Известные нынче фигуры.

По всем своим показателям все помянутые господа — с хорошим вкусом, почитатели всего изящного, не могли не быть завсегдатаями знаменитого московского салона княгини Зинаиды Александровны Волконской. В то время ей 33. Старушка — по определениям времени. Верно, княгиня Зинаида — то самое исключение, что подтверждает правило. Можно вспомнить и еще несколько подобных исключений, которые дают основания предположить, что мемуарные толки про «старушек» (и старичков, к слову) сильно преувеличены. Тогда, впрочем, получаются одни только исключения. Но это предмет другого разговора. Княгиня Зинаида сама по себе дамочка с историей. Из элитного рода Белосельских-Белозерских. В какой-то момент она даже сделалась возлюбленной императора Александра I и даже, по слухам, родила от него мальчика Григория, который умер в младенчестве. Однако ей пришлось снова уступить место фаворитки Марии Антоновне Нарышкиной. Чувства меж тем (судя по всему) остались.

Княгиня Зинаида по-прежнему признанная красавица, умница и светская львица. Современники вспоминали ее необыкновенное контральто, лучший голос России, а ее сценический талант восхищал первую актрису Франции мадемуазель Марс. И только княжеский титул не позволил ей спуститься с небес для безоговорочной победы над театральной сценой. Разъехавшись с мужем, она поселилась в Москве, в доме родственников на Тверской, где продолжилось повальное покорение сердец и душ. К ее ногам в страсти смело падали все «отборные личности» — лучшие москвичи и заезжие петербуржцы. Но москвичи — это особая каста мужчин, они независимы и даже немного оппозиционны — известно, «на всех московских есть особый отпечаток». Пушкин, Баратынский, князь Вяземский… Весьма ревностно, а порой критически относящиеся к чужим достижениям, они взахлеб и с восхищением воспевали царицу муз и красоты, ее таланты и в те годы, и годы спустя, сваяв, собственно, эту славную легенду под названием «княгиня Зинаида». Кроме того, княгиня была весьма смелой женщиной. Зимой 1826 года она открыто принимала у себя свою родственницу по мужу княгиню Марию Николаевну Волконскую (Раевскую), когда та следовала в Сибирь за сосланным после декабрьской трагедии мужем. И вообще, судя по всему, салон княгини Волконской в Москве и она сама, в первую очередь, были скрытым противопоставлением имперскому Петербургу и новому императору лично. А ее эскорт, блистательные молодые красавцы-интеллектуалы, конечно, изрядное тому подтверждение.

Это она.

Итак, Дмитрию Веневитинову 20. Он влюблен. Его внимание принято сдержанно, уж слишком юный почитатель для слишком опытного сердца княгини. Но оценено, потому что он, конечно, избранный. Самолюбие ее тронуто, и она вручает ему кольцо… не в счет любви, но сострадания.

Бронзовое колечко было найдено в 1706 году при раскопках римского города Геркуланума, погибшего под пеплом и лавой вместе со знаменитой Помпеей во время древнего извержения Везувия. Княгиня Зинаида, когда жила в Италии, приобрела кольцо в одной из антикварных лавок. (Между другими делами княгиня сделалась и изрядной собирательницей, ее коллекция уникальных древностей была одной из самых крупных и интересных в России. Именно прогулкам по этой знаменитой кладовой посвятил свои стихи «На греческую комнату» восторженный польский поэт Адам Мицкевич.)





Кольца вообще часто покупались у старьевщиков. И потом дарились. Считалось, что только дареное украшение приобретает особую силу и становится талисманом, несущим магическую власть. Итак, княгиня стала владелицей вещи — забавной и исторической. Ее-то она и преподнесла беззаветно влюбленному Веневитинову. По обоюдной договоренности, он не должен был носить кольцо на руке. Оно могло оказаться на пальце только по женитьбе или по смерти его. И Веневитинов по-честному прикрепил перстень к часам, к цепочке в виде брелока и провозгласил талисманом. Вот только залогом чего был тот талисман? Вещь с такой странной историей.

Заметим, что в те годы воспитание полагало большие суеверия, которые считались хорошим тоном, а также становились правилами души. Мнительные молодые люди не выходили от гадалок и верили во все приметы, всех черных кошек и белых мышек.

О чем думал этот меланхолический идеалист, получая от возлюбленной такое необычное кольцо? И что за этим понимал, принимая чужую жизнь, заключенную в такой странно-исторической вещице? Многие бы об этом и не рассказали, уж очень дело сокровенное, личное. Но не Веневитинов. Он не стеснялся своих чувств и сочинил несколько стихотворений — «Утешение», «К моей богине», «Завещание», «К моему перстню», где пронзительно описал свое душестояние, а также то, чем только и могло закончиться его такое положение.



Приближься! вот могилы дверь,