Свой с чужим лицом

– Тогда все отлично, – заявил партизан. – Считай, что поверили! А что с этой сволочью, лейтенант?

– Убили мы его. Отзыв назови!

Партизан сделал это.

– Вы с базы Разжигаева?

– Правильно, лейтенант. Наши люди видели в соседней деревне, как вы по лесу крадетесь, от немцев хоронитесь, вроде в Худяково направляетесь, где засада сидит и вас ждет. Петруха и проникся, на лыжах заспешил к Прокопию Тарасовичу, минут за двадцать домчался по свежему снежку. Вот командир нас сюда и отправил, как чувствовал, что из беды выручать придется.

– Сколько вас, мужики?

– Восемь пришло.

– И нас восемь… – Шубин споткнулся. – Было больше. Слушай, друг, а мы так и будем из укрытий разговаривать? Вы там, мы здесь? Мы парни, конечно, скромные, в чужой монастырь со своим уставом не ходим, но… Да и немцы скоро подтянутся. Такой грохот по округе стоял!..

– Так выходите, кто вас держит, – заявил партизан. – Обещаем, стрелять не будем. Эй, на той стороне, вы слышите? – Он повысил голос.

– Слышим, товарищ Мишка! – донеслось из-за бани. – Мы же не идиоты, чтобы по своим стрелять.

Смычка города и деревни прошла мирно, в непринужденной, дружественной обстановке. Разведчики потянулись из избы. Парни во дворе уже братались с мужиками в треухах и фуфайках, вооруженных немецкими автоматами. У тех и у других были звезды на шапках.

Какая-то настороженность оставалась. Так всегда при встрече с незнакомыми людьми. Но люди улыбались, пожимали друг другу руки. На дороге, в живописном окружении мертвых полицаев стояли несколько человек, одетые кто во что, но хорошо утепленные, с короткими лыжами, притороченными к заплечным мешкам. Народ в основном молодой, физически развитый, пышущий здоровьем.

Навстречу красноармейцам выступил жилистый паренек в лихо заломленной шапке, из-под которой торчал непокорный чуб. Парень улыбался, у него были смешливые неглупые глаза.

– Мишка Верещагин. – Он протянул руку. – Или Михаил Евграфович, как угодно. – Парень блеснул на удивление светлыми зубами. – Начальник разведки отряда. Стало быть, коллеги мы с тобой, лейтенант.

– Искренне рад знакомству, – с улыбкой сказал Шубин, пожимая протянутую руку. – Отведешь нас к Разжигаеву, Михаил Евграфович?

– А что ж не отвести, – рассудительно изрек партизан. – Хорошим людям Прокопий Тарасович всегда рад. А это мой заместитель Ленька Пастухов, – представил он светловолосого парня с мрачноватым лицом. – В Бурмихе до войны секретарем комсомольской организации был, взносы с бедной молодежи собирал, попутно фрезеровщиком в мастерских работал.

– Ладно, Мишка, ты как был несознательным, так и остался. Да и шут с тобой. Когда-нибудь поумнеешь. – Бывший комсомольский вожак протянул руку, смерил лейтенанта цепким взглядом.

К ним подошел еще один партизан, какой-то щуплый, в бесформенных штанах и ватнике, исподлобья глянул на разведчика, кивнул. У Барковского, стоявшего рядом, непроизвольно расправились плечи, загорелись глаза.

– Так это женщина? – осведомился Шубин.

– Думаешь, мы не знаем? – заявил Мишка. – Антонина Старостина, драгоценная наша.

– Сам ты драгоценный! – сердито проговорила особа лет двадцати с большими карими глазами и маленьким носом. – Не слушайте его, товарищ. Мишка всегда всякую чушь несет и не краснеет. Антониной меня звать. До войны я в Худякове жила, учетчицей работала в колхозном управлении. – Девушка с интересом посмотрела на Глеба.

Насторожился и стал мрачнее тучи Ленька Пастухов. Шубину сразу все стало понятно. Вот она, та самая неразделенная любовь, с которой нельзя бороться. Помочь этому парню Глеб не мог. К тому же Барковский возбудился, стал отпускать вполне удачные шуточки, подошел поближе.

Пастухов явно начал нервничать. Он перестал поглядывать на лейтенанта, переключился на рослого разведчика.

– Барковский, какого черта? – спохватился Глеб. – А ну, бегом за рацией! Быстро! Где ты ее оставил?

– Вот голова садовая! – Парень хлопнул себя по лбу. – Забыл, товарищ лейтенант, память девичья, а тут еще такое. – Барковский сокрушенно вздохнул и неспешной рысью, сохраняя достоинство, припустил в огород.

– Уходить надо, Михаил, – сказал Шубин. – Немцы резину тянуть не будут, скоро подъедут сюда.

– Тихона еще нет, – бросил кто-то. – Надо подождать.

Люди настороженно озирались. В избах не замечалось никаких признаков жизни. Занавески в окнах были плотно задернуты. Граждане в своем уме из домов не выходили. Не важно, какую идеологию проповедовали вооруженные лица, занявшие деревню. Помалкивали даже собаки. Улица в оба конца была пуста.

Слева донесся шум. Рослый партизан в распахнутом коротком пальто вытолкнул из переулка ту самую Веру, якобы племянницу фальшивого Порфирия Савельевича. Партизаны одобрительно загудели.

«А ведь это она нас сдала», – подумал Шубин.

Верка вырвалась, хотела сбежать, но партизан – видимо, это и был Тихон – сделал подсечку, и девчонка с криком покатилась в водосточную канаву. Тихон не поленился, спустился за ней, поволок за шиворот на дорогу. Барышня визжала, брыкалась. Упал с головы платок, и волосы с рыжим отливом рассыпались по плечам.

Партизаны молчали. Никому из них не пришло в голову, что с женщинами надо обращаться как-то иначе. Разведчики тоже ничего не говорили, помнили про свой устав и чужой монастырь.

Тихон бросил брыкающуюся гадину под ноги Верещагину. Тот поморщился, не оценил подарок.

– Поймал суку, – отдуваясь, сказал Тихон. – К бабе Мане на огород забежала, отсидеться хотела. Увидела меня, бегом на крыльцо и давай в дверь колотиться. А баба Маня не дура, не стала ей открывать. В общем, делайте с этой мерзавкой, что хотите. Я свои руки пачкать об нее не стану.

– Тварь, – процедил Ленька Пастухов. – Нормальная девка была, в комсомоле состояла. Ходили слухи, что отца у нее раскулачили, так она всячески отнекивалась, дескать, ничего не знаю, мать от него еще в тридцатые отреклась. Антонина, ты же с ней в одном классе училась да?

– Было дело. – У Антонины побелели щеки, но отнюдь не от мороза. – Подружками мы не были, но и не ссорились. Скажи, Верка? На субботники вместе ходили, повышенные соцобязательства брали. Как же вышло так? Все люди как люди, а ты, когда немцы пришли, всю комсомольскую организацию с потрохами выдала, а когда их на расстрел повели, еще и кривлялась, обещала станцевать на косточках.

– Дурой я была, – провыла Верка. – Пощадите, искуплю все. – Девушка сидела на дороге, размазывала слезы по щекам грязными кулаками.


Ее вина была настолько явной, что сказать в свою защиту ей было нечего. Она умоляла не убивать, шептала, что исправится, когда Мишка Верещагин поднял автомат, подползла к нему на коленях, стала хватать за ноги. Люди брезгливо отворачивались.

Мишка сплюнул, отвел ствол и забросил автомат за спину.

– Ладно, разбирайтесь с ней сами, – сказал он и отвернулся.

Верка приободрилась, стала что-то частить, помогая себе мимикой. Партизаны ее не слушали. Стрелять в эту бабу, изменившую Родине, никто не хотел. Оно и понятно. Будет потом являться по ночам, взвоешь от такой жизни.

Антонина угрюмо посмотрела на своих товарищей, достала из-за пазухи револьвер, взвела курок.

– Подожди, ты что? – прохрипела Верка. – Тонечка, мы же с тобой за одной партой сидели, вместе в комсомол вступали.

Выстрел опрокинул гадину. Она повалилась навзничь с распахнутыми глазами.

Атонина сплюнула, сунула «наган» обратно и пробормотала:

– Эх, мужчины. Тут работы-то на три секунды.

Люди неловко переминались. У Шубина возникло ощущение, что здесь собрались парни, в недавнем прошлом не возражающие приударить за Веркой. Теперь им было стыдно за это.

– Других полицаев в деревне не осталось? – спросил Шубин.

Молчание становилось неприличным.

– Не думаю, – ответил Верещагин. – Если и остались, то попрятались в норы.

– Смотри-ка, это ведь Пантелей Жлобин, – сказал Тихон, носком сапога перевернув ближайшее тело. – Подох наконец-то. Старший он у них был, – объяснил боец Глебу. – Глава волостного отдела вспомогательной полиции. Так, кажется, себя называл. До войны автобазой в Бурмихе заведовал, армию отслужил в начале тридцатых. Положительной фигурой считался, да только в партию все никак не вступал, отнекивался, говорил, что не готов. Теперь понятно, почему так было. Этот гад готовился чистеньким на поклон к хозяевам прийти. Эх, до старосты бы еще добежать, – размечтался партизан, – Сказать ему пару ласковых. Пойдем, Мишаня?

– Да не дурак Федосеев, – заявил Верещагин. – Сразу, наверное, в лес сбежал, как перестрелка началась. Он не выйдет оттуда, пока не убедится в том, что уже можно. В следующий раз, мужики. Резину протянули, валить надо. Терентий, ты что?

Мужчина средних лет приложил ладонь к уху, напряженно слушал, облизывал пересохшие губы. Он досадливо отмахнулся от Верещагина. Не до тебя, мол.

– Слухач еще тот, – сказал Мишка, подмигивая Шубину. – Слушай, Терентий, ты неправильно делаешь. Надо лечь и ухо к земле приложить. Так былинные богатыри когда-то делали. Потом уже отчитаешься. Дескать, так и так, конь бежит, земля дрожит…

– Немцы едут, Мишаня, – оборвал его партизан. – Серьезно тебе говорю, из Бутово, кажись. Грузовик или два. Минут через шесть появятся и по мордам нам врежут.

В калитку протиснулся Барковский с рацией на горбушке. Он шумно отдувался, но делал вид, что ему совсем не тяжело.

– Где тебя носит? – набросился на него Глеб.

– Так тяжелая же, товарищ лейтенант.

– Бегом! – воскликнул Шубин. – Впереди всех полетишь! Показывай, Михаил Евграфович, куда путь держать. Засиделись мы в этой гостеприимной деревушке.



Уходить им пришлось через тот же поваленный плетень.

– Ну и какого лешего я бегаю с этой шарманкой туда-сюда? Мог бы забрать ее на обратном пути, – проворчал Барковский.

Раздражение лейтенанта усилилось. Этого недоделанного курсанта он готов был гнать пинками.

Из ватников убитых полицаев красноармейцы соорудили волокуши, на них тащили по лесу погибших Бердыша и Каратаева, пока не наткнулись на обрывистый овраг. О нормальном погребении речь не шла, но оставлять тела на месте боя было бы верхом свинства!

Трупы, завернутые в ватники, бойцы опустили в овраг, завалили сверху снегом, трухлявыми корягами. Потом они молча постояли пару минут, отдавая последнюю дань боевым друзьям.

Партизаны мялись поодаль, смущались, нервничали. Им тоже не раз приходилось хоронить товарищей, павших смертью храбрых. К счастью, сегодня в войске Мишки Верещагина потерь не было.

Со стороны деревни доносился шум. В нее с ревом въезжали грузовики. Партизаны и красноармейцы опасались, что за ними начнется погоня. Они углубились в лес, несколько раз куда-то сворачивали, петляли, сбивали немцев со следа. Те не догнали их, хотя и пытались. Беглецы пару раз слышали крики фрицев, выходили на участки, где снег выдувался, потом опять месили сугробы.

Монотонная ходьба убаюкивала Глеба, усталость тянула к земле. Глаза его слипались. Он ловил себя на абсурдной мысли о том, что ходьба и сон – не такие уж несовместимые вещи.

На пути возникла речка. Лед угрожающе хрустел под ногами, и люди выдерживали дистанцию. Они вползали на обрыв над рекой, тянулись цепочкой по его краю.

Барковский подсуетился, первым подал руку Антонине, чем разозлил Леньку Пастухова. Парень фыркал, сердито косил глазами. Антонина удивилась, поколебалась, но вверила разведчику свою конечность, и он благополучно провел ее над пропастью.

– Ты уж, лейтенант, скажи своему бойцу, чтобы не очень подбирался к нашей Тоньке, – проворчал Верещагин. – Много таких было. Антонину это только забавляет. Она может поначалу подыграть, а потом пошлет к чертовой матери, и хоть ты тресни. Ленька всю жизнь считает, что она его девушка, рычит на всех, кто ей знаки внимания оказывает, в драку бросается. Он парень хороший, и комсомольский вожак был правильный, но уж очень упертый, если что-то возьмет себе в голову, то уже не выбить. Пунктик у него по поводу Тоньки. Посмотри, как косится на этого кавалера. Нам нужны дополнительные потери? А твой боец уже забыл, где он находится, вон как зубы девчонке заговаривает.

«Эти сцены из мирной жизни действительно смотрятся неуместно. А сам-то я чем лучше?» – думал Шубин, вытаскивая валенки из глубокого снега.

Воспитательная беседа откладывалась на неопределенный срок.

Лес уплотнялся, черный ельник встал стеной. Неудивительно, что немцам не удалось выбить партизан из этой чащи. На привале люди падали в снег, молитвенно смотрели на небо, потом делились куревом, вели беседу.

– К Новому году приготовились, мужики? – поинтересовался Григорий Ванин.