Светлая печаль Авы Лавендер

Бὀльшую часть времени Кардиген лежала рядом со мной и держала за руку, и мы молча смотрели на стену. Как-то раз я перевела свой рассеянный взгляд на лучшую подругу и произнесла:

– Тебе идет, – подразумевая ее новый повседневный образ.

– А тебе – нет, – ответила на это Кардиген, подразумевая все остальное.

С ужином было по-разному. Иногда его приносила мама. Иногда – Пенелопа или ее муж Зеб, который своими мозолистыми руками ловко показывал карточные фокусы, пока я что-то съедала. Когда приходила Вильгельмина, то приносила с собой мешочки с сушеными травами, которые вручала Вивиан с определенными указаниями в отношении температуры воды и времени настаивания, и уже потом поднималась наверх. Заварив травы, Вивиан приносила мне горький чай вместе с ужином. Мы слушали, как Вильгельмина, стоя у открытого окна, пела, низко и мелодично, отбивая ритм целительного напева на барабане, обтянутом лосиной кожей. Когда Вильгельмина пела, сердце у меня медленно принимало ритм барабана. Дыхание успокаивалось, и я впадала в полугипнотическое состояние, чем-то схожее с состоянием после мелово-белых таблеток, но гораздо более приятное.

Мне часто казалось, что я схожу с ума – даже не схожу, а уже сошла. Будущее виделось как запертая комната с выкрашенными белым стенами и полами, без окон, дверей или вообще каких-либо путей наружу. Место, где я открываю рот, чтобы закричать, но звука нет.

Вместо того чтобы умереть, медленно исчезнуть, оставив лишь негодное тело, случилось обратное: мой организм начал восстанавливаться.

Я была благодарна медсестре, приходившей каждый день поменять объемные повязки, даже когда стало ясно, что они мне больше не нужны. Медсестра ничего не говорила ни маме, ни бабушке. Я радовалась, так как у меня появилось время подумать – а время мне было нужно, особенно со всеми этими дурманящими мысли картинами смерти.

Однажды ночью я проснулась и увидела, что на моей кровати сидит мужчина, одной рукой прикрывая место, где у него было отстрелено лицо.

– Не бойся, – сказал он. Слова звучали неразборчиво и искаженно, как будто голос сочился не изо рта, а из других частей тела.

– Я не боюсь, – ответила я тоже каким-то чужим от долгого молчания голосом. – Я знаю, кто вы.

Если бы мужчина мог улыбаться, то обязательно бы это сделал.

– И кто же?

– Смерть, конечно. – Я вздохнула. – Честно говоря, меня успокаивает, что вы искали меня так же настойчиво, как и я вас. Долго еще?

– Нет.

Я похолодела.

– Как это – быть мертвым?

– А ты как думаешь?

Я размышляла над вопросом, только сейчас сообразив, что сжимаю в руке письмо Роуи.

– Мне кажется, что смерть похожа на полунаркотическое состояние или когда у тебя жар, – прошептала я. – Будто ты на шаг отошел от всех остальных. Но шаг этот такой длинный и широкий, что догнать не получается, и остается лишь наблюдать, как все любимые медленно уходят.

– Ты хочешь этого?

– А что, у меня есть выбор?

– Выбор есть у всех.

Я цинично расхохоталась, но мне было все равно.

– Разве? А вы? Сюда вы пришли по выбору? Стали после смерти безобразным чудовищем?

– Ах, ma petite-nièce, я сделал это добровольно.

– Почему?

Мужчина поднялся.

– От любви мы становимся такими дураками, – сказал он, и полупрозрачный силуэт замерцал и исчез.

Впервые за шесть месяцев я приподнялась и села. Опустив ослабевшие ноги на пол, я попробовала пройти нетвердым шагом через комнату к окну. На фоне темного неба стоял клен, его голые ветки трепетали на холоде. Я посмотрела вниз на дорогу, зная, что всего через несколько часов по ней пройдет Роуи. Я прочитала каждое из его писем так много раз, что казалось, слова навсегда отпечатались у меня в мозгу. Я знала, что во втором письме он сделал ошибку в слове «существование», написав «а» вместо «о», а в четвертом – забыл поставить хвостик над «й» в слове «давай». Я спала с ними, не положив под подушку, а сжимая в руке, и если потела во сне, влага с моих ладоней смазывала чернила. Я многократно перечитывала и последнюю строчку из письма, полученного пару дней назад, – заключительного письма Роуи перед приездом домой, – пока слова не потеряли своего значения у меня в голове и понятны были только одному сердцу.

Ава, я любил тебя раньше.

Позволь мне любить тебя и сейчас.





Глава двадцать шестая




В своей комнате через коридор бабушка глубоко спала и видела сон. Она вновь оказалась в Борегардовом «Манхэтине», в квартире с кухонной мойкой из треснувшего фарфора и комодом с ящиком, где когда-то спала новорожденная Пьерет. Брат и сестры сидели за деревянным столом и ждали ее с целыми и невредимыми лицами и телами: лицо Рене снова было прекрасно, сердце Марго исправно билось под прочными ребрами, Пьерет распушила свои ярко-желтые волосы.

Рене встал, обхватил Эмильен руками, одним движением поднял в воздух и опустил на стул между сестрами.


– Мы ждали тебя. – Марго указала на две колоды карт посередине стола. – Никто из нас не помнит, как играть в безик.

– В безик нельзя играть вчетвером, – отозвалась Эмильен. – Ты имеешь в виду пинокль.

Пьерет сморщила носик.

– Какая разница?

Эмильен стасовала карты, поражаясь подвижности своих пальцев, упругой коже на руках. Оторвавшись от игры, она обернула локон своих густых волос вокруг пальца, любуясь черным цветом, который с годами стал седым, а потом белым. На ногах у нее были черные туфли на шнуровке, а на голове – шляпка-клош, разрисованная красными маками.

– Мне эта шляпка никогда не нравилась, – рассуждала Пьерет.

– А ты мне больше нравилась, когда была птицей, – ответила Эмильен, и все четверо рассмеялись.

Эмильен вынырнула из забытья. В темноте она с трудом различала в спальне размытые очертания: выгоревшая свадебная фотография, стоящая на прикроватной тумбочке, розовое кресло с прилипшей сбоку кошачьей шерстью и сидящий в кресле мужчина с прекрасным, как и прежде, лицом.

– Никто из нас не помнит, как играть в безик, – сказал Рене.

– Наверное, ты имеешь в виду пинокль. – Эмильен потянула за металлический шнурок лампы у кровати, и по комнате разлился мягкий свет.

– Разве?

– Думаю, да. – Эмильен поднялась с постели и тряхнула своими темными волосами, распустив узел, который она больше не будет носить на затылке. Взяв Рене под руку, она легонько сжала его ладонь своими молодыми подвижными пальцами.

– Нам бы очень хотелось, чтобы ты сыграла что-нибудь на клавесине, – сказал он, выводя ее из комнаты.

– Правда? Что ж, думаю, это было бы чудесно.

Я выглянула в коридор и удивилась тому, что он пуст. Я ведь отчетливо слышала кого-то. Я вышла за дверь своей комнаты на цыпочках, каждый шаг отдавался длинным жалобным скрипом. Остановившись, я прислушалась к ночным звукам нашего дома: механическому урчанию спящего у меня под кроватью кота, мягкому шелесту длинной шерсти на лапах Труве, когда он бегает во сне. Слышался отдаленный гул холодильника внизу, мамино тихое дыхание из спальни в конце коридора.

Из-под двери бабушкиной комнаты лился мягкий свет. Я направилась туда. Медленно повернула дверную ручку. Зажмурившись от света, я увидела Эмильен под одеялом на кровати с четырьмя столбиками. Глаза закрыты, белые волосы разметались по подушкам, губы чуть приоткрыты, будто она собиралась что-то сказать.

Наклонившись, я прижала лицо к ее лицу и решила не дышать, пока не почувствую ее дыхание на своей щеке. С трудом выдержав несколько секунд, я наконец выдохнула и прислонилась лбом к ее холодной щеке.

Со времен Фатимы Инес на третьем этаже нашего дома никто не жил. Поговаривали, что там была ее комната и что ее призрак никого туда не допускает. Что стояло за этими выдумками, я узнала, когда нетвердыми шагами зашла в комнату. Приветствовал меня вовсе не призрак Фатимы Инес.

На стропилах сидели птицы, и каждая с любопытством поворачивала голову в мою сторону, пока я шла мимо обветшалой кровати с балдахином, туалетного столика, лошади-качалки. Вдоль балок были гнезда, пол – в помете. Они переговаривались между собой на понятном им одним языке. Я оглядела этих странных птиц с большими, как у черной вороны, туловищами и маленькими, как у белого голубя, головками, отметив, что никогда раньше таких не видела. Ни в небе над домом. Ни на деревьях в саду. Ни в передней комнате у Натаниэля Сорроуза. Это были птицы Фатимы Инес – потомки тех голубей, которые вылетели из вольеров и произвели потомство с местными воронами. Почему-то они оказались более живучими, чем остальные птицы из нашей округи. От этого я как-то воспряла духом.

Когда я отворила дверь и ступила на шаткую вдовью дорожку, птицы смолкли. Мне открылся весь Сиэтл – он светился под горсткой звезд. Полная луна бросала на землю мерцающий серебром свет. Босые ноги обжигало холодом, и я взглянула вниз на соседнее здание.

Дом Мэриголд Пай стоял пустынный и заброшенный. Мэриголд нашли в одной из комнат второго этажа; она была похожа на Спящую красавицу размером с кита, а по подушке были рассыпаны засохшие крошки печенья. Пробудившись наконец ото сна, Мэриголд (которая худеть не собиралась) примкнула к бродячему цирку, который как раз проезжал Сиэтл. Остаток жизни она провела в качестве полюбившейся многими ярмарочной «Толстушки» в шатре, где с ней выступали «Человек-игольница» и Эррол, мальчик с копытами. Она часто присылала мне из поездок открытки. Позже, по случаю своей смерти, Мэриголд отписала мне дневник Натаниэля – его обнаружили в саду в ночь нападения. Много лет я не могла его открыть и еще дольше – прочитать.

Фиолетовые цветы на высоких ножках постепенно заполонили двор. Сейчас, в декабре, медово-сладкий аромат лаванды наконец стал достаточно стойким, чтобы скрыть ужасную вонь гниющих в доме птиц. Все, что осталось от Натаниэля Сорроуза, – это поле фиолетовых цветов, черная отметина на тротуаре и горький привкус во рту при немногочисленных упоминаниях его имени.

В Вершинный переулок завернула машина, которая заехала на подъездную дорожку дома Куперов. Из нее вышли две фигуры. Крупная, несомненно, принадлежала Зебу Куперу, значит, другая – Роуи.

Я улыбнулась против своей воли. Я улыбнулась, отбросив опасения и возражения, разочарования в любви прошлого и будущего, потому что Роуи вернулся. То, что он мне писал, оказалось правдой. Неожиданно изнурительный груз после нападения сошел с моих плеч, когда я вспомнила еще одну его фразу.

Тебе не обязательно нести его одной.

– Теперь-то все хорошо? Да?

Я обернулась и увидела двигающийся среди птиц полупрозрачный силуэт. На нем была зеленая накидка с капюшоном, которая когда-то скрывала от любопытных соседей густые брови и потрескавшиеся губы; та самая накидка, которой я прикрывала крылья.

Я кивнула. Да, теперь все хорошо.

Тогда призрак Фатимы Инес, махнув на прощание птицам, медленно испарился в ночи.





Глава двадцать седьмая




У кромки городского водохранилища, самой высокой точки в округе – холм в конце Вершинного переулка занимал второе место, – стоял белый домик. В нем, скрытом от глаз кленовой рощей, когда-то жили пожилая пара – муж и жена. По осени они целыми днями собирали с водной глади пятиконечные листья – оранжевые, золотые, красные – и прибавляли громкость радио, когда в это пустынное место приезжали юные влюбленные. Старики с улыбкой на губах задергивали шторы, отгораживаясь от темноты.

Из чердачного окна белого домика была видна вся округа, и поговаривают, что именно из-за этого Джек Гриффит и приобрел его. Стоя под отвесами, Джек мог взирать на безмятежную гладь водохранилища, на то место, где на глазах у Вивиан Лавендер исчезла луна, на то место, где несколько месяцев назад циничные подростки столкнулись лицом к лицу с легендой, в которую не верили. Оттуда Джек видел все, что было построено на пожертвования маленькой Фатимы Инес де Дорес и ее брата-капитана: почту, аптеку, кирпичное здание начальной школы, лютеранскую церковь. Он видел пекарню Эмильен, куда местные жители заходили купить утренние булочки в сахарной глазури у работающей за стойкой индианки, где в воздухе вились ароматы корицы и ванилина, согревающие даже самые угрюмые сердца. Он видел новый полицейский участок и кучку одинаковых жилых домов, выросших после войны. Еще в конце Вершинного переулка он видел дом, выкрашенный под цвет блеклой могильницы. Опоясывала его белая терраса, а венчала башня с куполом. В комнатах второго этажа были огромные эркерные окна. По крыше шла вдовья дорожка с балконом, повернутым к Салмон-Бэю.

Мне хочется думать, что, когда Джек Гриффит в ту самую минуту посмотрел наверх, он увидел, что на балкон шаткой вдовьей дорожки, идущей по верху дома Лавендеров, кто-то вскарабкался и фигуру окружила стая диковинных птиц, поющих странную песню на им одним понятном языке. Мне хочется думать, что он видел меня и видел, как развеваются на ветру размотавшиеся концы длинных бинтов и тонкие спутавшиеся локоны и как мелодичными волнами вздымается ночная сорочка. Мне хочется думать, что он видел, как я перелезла через перекладину шаткой вдовьей дорожки и оказалась на выступе, стоя на цыпочках и мягко касаясь перил за спиной. Возможно, он с тихой иронией заметил, что прежде никто так не походил на ангела. Мне хочется думать, что он ахнул при виде того, как размотанная груда бинтов обрушилась на землю и как на моей спине расправились два белоснежных крыла; крупные и мощные, они выгнулись дугой над моей головой.

Но больше всего мне хочется думать, что Джек Гриффит – мой отец – улыбнулся, когда я отняла руки от перил за спиной и, взметнув крылья в усеянное звездами небо, воспарила в ночь.