Светлая печаль Авы Лавендер

– Ладно, ладно, я тебя поняла. Может, успокоишься уже?

– Пожалуй, это был твой самый эгоистичный поступок, сестренка, – заметил Роуи.

– Эгоистичный?! – бросила Кардиген в сердцах. – Да я для нее старалась!

– С чего ты вдруг взяла, что можешь решать за нее? – поинтересовался Роуи.

Кардиген раскрыла было рот, но тут же его закрыла.

– Не лезь в наши дела, Роуи, – пробурчала она наконец.

– Я домой, – бросила я, раздраженно всплеснув руками, и решительно устремилась прочь, так что Роуи с Кардиген пришлось меня догонять.

По пути мы молчали – Роуи шел между мной и Кардиген.

У моего дома Роуи обратился к нам обеим:

– Вам нужно разобраться друг с дружкой. – Он повернулся ко мне: – Ава, я рад, что ты п-пошла с нами. Зрелище и правда было эффектное. Ж-жуткое, да. Но эффектное. – С этими словами он резко повернул к своему дому.

Мы с Кардиген, проводив его взглядом, посмотрели друг на друга. Кардиген вздохнула.

– Слушай, я считала, что оказываю тебе услугу, открывая всем твои крылья. Клянусь тебе. Хотела, чтобы все поняли: им нечего бояться.

Я посмотрела на тихую улицу. Под ночным небом все казалось таким простым и безобидным.

– Мне был нужен только один вечер. Один вечер побыть… нормальной. Побыть обычной девочкой.

– Но ты – нечто большее. Когда же ты уже поймешь, что ты невероятная? – Она крепко обняла меня. – Пойдешь с нами еще? Пожалуйста, скажи «да».

Я пожала плечами.

– Я подумаю.

Кардиген улыбнулась.

– Ладно, но ты же теперь понимаешь, что можешь больше ничего не скрывать и не надевать? Если сама, конечно, захочешь.

– Думаю… думаю, что хочу, если честно. Ну, по крайней мере, накидку буду надевать.

– Но почему?

Я пожала плечами.

– Мне нравится выдавать себя за нормальную.

Наклонив голову, Кардиген внимательно меня разглядывала.

– Я и представить себе не могла, что тебе так тяжело. Похоже, я правда жуткая эгоистка. – Она фыркнула. – Только не говори Роуи, что он прав. Мне потом не отвертеться. – Она улыбнулась. – Ой, а где накидка-то?

– Забыла на водохранилище! – простонала я.

– Тогда идем за ней. – Кардиген взяла меня под руку.

Я задумалась.

– Знаешь что? Иди домой. Я сама схожу.

Кардиген колебалась.

– Точно?

– Конечно.

Кардиген обняла меня и убежала домой.

Теперь, когда я осталась одна, чувство страха преобладало над ощущением свободы; темнота пугала. Я глубоко вздохнула и напомнила себе обо всех тех моментах, когда мечтала оказаться здесь вместо своей комнаты. Однако ускорилась, потому что представила, как на крыльце стоит мама и высматривает меня.

Когда я добралась до водохранилища, темно-синее ночное небо посветлело – его испещрили белые облака. Танцующие на воде тени голых деревьев походили на призраков. Пение птицы отдавалось в ушах женским воплем, собачий вой – громким предупреждением; ветер в моих перьях казался рукой призрака.

Я обнаружила накидку и привязь там же, где и оставила, схватила их и побежала, крепко прижав к спине крылья, чтобы не замедляли скорости. Только миновав аптеку, где когда-то работала мама, я перешла на шаг. Помедлив у бабушкиной пекарни, я провела пальцами по надписи на стекле.

Красные и оранжевые сполохи очерчивали небесную синеву, и я вдруг с радостью поняла, что гуляла всю ночь и меня не засекли. Прыснув со смеху, я запорхала к дому, волшебным образом ощущая себя самым обыкновенным подростком.


Из личного дневника Натаниэля Сорроуза:

11 мая 1959 года

Начал посещать службу в лютеранской церкви. Была надежда склонить тетю Мэриголд вернуться к добродетели. Но план не сработал. Меня, крещеного католика, хорошо приняли и прихожане, и пастор Трэйс Грейвз, но Мэриголд по-прежнему в постели – устроилась под одеялом, кругом крошки. Остальные пожилые дамы находят, что я очень мил. Служители алтаря избрали меня начальником: в мою ответственность входит убирать священную облатку и вино после службы. В католической церкви эту работу даже алтарным мальчикам не доверяют.

Мне нравится готовиться к службе, и в воскресенье утром я специально поднимаюсь пораньше, чтобы успеть подготовить алтарь, чтобы ни в коем случае ничего не забыть, как сделал бы менее рачительный прихожанин.

Есть в лютеранской службе такое, к чему я не привыкну никогда. Например, они слишком много поют. Кроме того, этим лютеранам не хватает почтения к месту религиозного поклонения. Как только служба подходит к концу, они бросают на скамьи свои Библии и сборники гимнов, смеются и уходят, похлопывая друг друга по спине.

А хуже всего, конечно, то, что полночные службы проходят только на Рождество, Пасху и Троицу. Без полночной мессы мои субботние вечера пусты и безбожны. Стараюсь проводить время, преклонив колени в молитве, и это не дает мне заснуть, пока мимо не пройдет она, возвращаясь на рассвете домой со своих еженощных вылазок к водохранилищу, всегда в сопровождении тех двоих. Когда она проходит под моим окном, ветер ерошит ей перья, и на меня наплывают воспоминания о наборе, который мама достает к Рождеству Христову: помню, как облачение ангела подчеркивает длинную белую шею и как на ее губах будто навсегда застыло святое выражение.

Я не собирался заговаривать с ней в ту первую ночь, но, когда она проходила мимо места, где я стоял, скрытый от глаз густо посаженными вокруг дома тети Мэриголд кустами рододендрона, я не смог удержаться и поприветствовал ее.

Она застыла, крылья раскрылись в ожидании полета.

– Кто здесь? – вскрикнула она, будто пробил церковный колокол.

Я вышел на дорожку.

– Прости. Не хотел тебя испугать, – сказал я.

Крылья опустились.

– Я не испугалась, – ответила она настороженно. – Просто не ожидала, что здесь кто-то есть, вот и все.

Признаюсь, я не думал, что она настолько похожа на человека – одновременно и девушка, и святое создание. Следующие несколько мгновений я молчал – ждал, что Он мне передаст через нее великое послание: даст нравственное напутствие или даже «Храни тебя Бог». Но, похоже, этой цели перед ней не стояло. По крайней мере, на этот раз.

– Мне надо идти, – сказала Ангел, поворачивая на холм.

– Подожди, – обратился я к ней.

Остановившись, она неловко повернулась вокруг себя.

– Да?

Я улыбнулся и сделал шаг.

– Я бы хотел их потрогать, если можно.

Она заколебалась. Может быть, не поняла меня. Потом кивнула. Я провел ладонью по крыльям и ощутил, как мягкость перьев, пробежав по кончикам моих пальцев, чудесным образом отозвалась в паху. Отойдя от меня, она произнесла вежливое «Спокойной ночи». Я наблюдал, как она поднимается на холм. Движением руки я выразил Господу свой восторг за предоставленное мне высшее наслаждение, какое, уверен, приходилось на долю лишь самой святой Терезы Авильской[51].





Глава шестнадцатая




– Как его зовут? – спросила я.

Мы с Кардиген сидели у меня в комнате в ожидании вечера и моей свободы. После первой вылазки походы к водохранилищу продолжились, и я начала осваивать то, что другие подростки принимали как должное. Например, научилась курить, зажав пальцами мундштук, и подрисовывать брови черной подводкой. Кардиген поведала мне, кто из мальчишек знает, что делать, окажись он один на один с девчонкой (ответ: никто), сколько девчонок по-настоящему доброжелательны (ответ: очень немногие, держи ухо востро с санитарками-добровольцами) и какой переполох вызвал в округе приезд племянника Мэриголд Пай.

Кардиген задумчиво изучала ярко-красный лак, который только что нанесла на ногти.

– Натаниэль Сорроуз.

Я тихонько произнесла его имя себе под нос. Мне понравилось ощущение во рту. Я сохранила его на кончике языка, чтобы произнести, если захочу услышать, как голос формирует слоги. На-та-ни-эль Сор-ро-уз. Среди ночи – когда во дворах случаются кошачьи свадьбы или когда Труве резво перебирает лапами во сне – я просыпалась с этим именем на устах.

– Как он тебе? – спросила я, надеясь не выдать себя тоном голоса. Поглядев украдкой на Кардиген, которая глаз не могла оторвать от ногтей, я мысленно порадовалась ее самолюбованию, благодаря которому она была глуха к частым ударам моего сердца. Я не рассказывала Кардиген о нашей с ним встрече. Не знаю почему, но каждый раз, когда я собиралась сказать ей, меня что-то удерживало. Возможно, я чувствовала, что наконец заслужила право на тайну – такую, о которой и лучшей подруге знать не положено. Как любая нормальная девчонка.

Кардиген подула на ногти.

– Какой-то неинтересный. Правда, симпатичный.

Я кивнула в глубокой задумчивости. Мне казалось странным, что этот незнакомец так на меня влиял. Да, он, конечно, привлекательный. Но в этом ли дело? Когда он попросил потрогать крылья, я хотела сказать «да». И сказала. А потом, когда лежала в постели, все еще ощущала на кончиках перьев тепло его пальцев.

У мамы часто случались длительные приступы хандры – периоды, когда от мыслей о Джеке Гриффите не избавишься, ни вздохнув, ни мотнув головой. Лежа в постели, она вспоминала ту ночь после праздника летнего солнцестояния, что провела под георгинами, и грудь Джека – такую белую в лунном свете; вспоминала до тех пор, пока не начинало покалывать кожу. Заливаясь краской, она представляла его губы на своих ключицах, его руку на своей руке и их скользкие от пота ладони. Подобно теплому воску, память о его прикосновениях плавилась на бедрах, стекала по ноге.

Он снился ей несколько ночей подряд: улыбка, обнажающая щелку между резцами, руки, сжимающие букет цветов – все увядшие, кроме нарцисса, символа безответной любви. Она просыпалась с мокрыми от слез волосами. Перед сном она чашками пила чай из измельченных сушеных листьев калифорнийского золотистого мака, который, по ярым заверениям Вильгельмины, помогал от любой бессонницы. Только тогда она засыпала, забываясь дурным сном с пустыми коридорами и запертыми дверями.

Когда все это не срабатывало, Вивиан устраивала стирку. В те ночи, когда заснуть никак не получалось, она сидела в глубине подвала, где ее убаюкивал медлительный танец полотенец в сушилке. Она любила запах стирального порошка, рокот машины, тепло только что высушенных простыней. Но больше всего на свете она любила радость избавления от пятна: ей нравилось, что куском мыла и каплей отбеливателя можно удалить кляксу от потекшей в кармане рубашки ручки, след губной помады с рукава и ржавое пятно с кружевной занавески. Лучше всего отходила кровь – так приятно было свести каплю крови с белой рубашки, перчатки или женского белья. Приятно было наблюдать, как красное медленно сходит с материи и та опять становится чистой, без всякого намека на пятна, замаравшие белый цвет.