Стекло

Ты обещал историю.

Лучше я расскажу тебе правду. Есть люди, которые утверждают, что жизнь интереснее и безумнее любой выдумки, и приводят какой-нибудь единичный пример. Например, своего дедушки, который сражался с медведем и задушил его голыми руками. Или своей бабушки, которая беременной выбросилась с шестого этажа, но выжила, и выжил её ребёнок, и они были счастливы ещё много-много лет. Но всё это ложь. Не в том смысле, что истории – ложь, а в том смысле, что таких историй очень мало. Обычный человек рождается никем, живёт никем и умирает никем. В его жизни нет ничего, кроме промежутка между годом рождения и годом смерти. А вот выдумка может всё что угодно. В фантазиях мы умеем летать, побеждаем монстров, сотнями раскидываем злодеев, в одиночку строим дворцы за одну ночь. Не существует ни физики, ни времени, никаких ограничений, и поэтому возможны миллионы, миллиарды сюжетов, о которых реальность не может и помыслить. Но в то же время у правды есть своё преимущество. Фантазия не имеет последствий. Выдумка остаётся выдумкой. Убив воображаемого дракона, ты не спасёшь мир. Но в реальности ты можешь раздавить мышь – и это повлияет на мир, изменит его. Правда беднее выдумки, но сильнее её.

Много лет назад – так давно, что никто из живших тогда уже не живёт, да и никто из внуков живших тогда уже не живёт, и никто из правнуков и так далее, так вот, много лет назад мальчик по имени Кмоль пошёл на север, чтобы добраться до океана. Его отец ходил к океану, и его дед ходил к океану, и прадед, и все они возвращались для того, чтобы молчать. Никто из них никогда не рассказывал об океане, как будто и не было в их жизни тех нескольких недель, что они отсутствовали. Но каждый из них говорил своему сыну: ты должен пойти к океану. Зачем, спрашивал сын. Ты всё узнаешь там, отвечал отец.

И вот пришло время Кмоля. Ему исполнилось десять лет, и это было слишком мало, потому что его отец ходил в двадцать пять, но у Кмоля не было ни выбора, ни тех, кто мог бы его остановить. Отец погиб на охоте, мать скончалась в родах брата, брат тоже не выжил, бабушка была старая и немощная, других родственников не было, и жил Кмоль на подачки от других семей. Сам он был худ и костляв, правая рука у него плохо работала с тех пор, как он повредил её в драке с кем-то из сверстников, его постоянно задирали, издевались над его драной одеждой, друзей у него не было и не предвиделось. Влачить жалкое существование или пойти путём предков – невелик выбор, и Кмоль отправился к океану. Он сказал бабушке, куда идёт, но она уже ничего не понимала и просто перемалывала беззубым ртом свою бесконечную жвачку. Кмоль собрал жалкие пожитки, кое-какой еды в дорогу – и пошёл.

Он шёл много дней и ночей, ориентируясь по ветру днём и по звёздам ночью, но океана всё не было и не было, и он уже начал подумывать о том, чтобы вернуться. Солонины почти не оставалось, съедобные мхи тут уже не росли, и Кмоль понимал, что если он не повернёт, то погибнет. Но каждый раз, когда отчаяние настигало Кмоля, он говорил себе: ещё немного, и снова шёл вперёд, ещё немного и ещё немного, и так в один из дней он ступил на землю, которая не издавала шума. Под ногами Кмоля был не мшистый покров, не снежный наст, но нечто странное – гладкое, блестящее, похожее на лёд, но не лёд. Кмоль стянул перчатку, наклонился и дотронулся до этого – и потерял сознание.

Он не знал, сколько времени прошло, но, когда он очнулся, всё тело его одеревенело. Несколько минут он пытался встать, но не смог – и просто пополз в какую-то из сторон, не думая о том, надо ли ему возвращаться или всё-таки стоит добраться до океана. Он полз почти день, затем остановился и доел последние крохи еды, остававшиеся в его суме. Потом он сумел подняться и дальше шёл – и добрался до границы снегов, туда, где уже были съедобные мхи, и снова начал есть, и снова набрался сил. Так правдами и неправдами, измождённый и измученный, он вернулся в селение. За те недели, что он отсутствовал, бабушка умерла, а их потрёпанную ярангу разграбили, хотя там и брать-то было нечего. Кмоля накормили сердобольные соседи, а потом мальчик сел у пустой яранги и заплакал. Он не дошёл до океана, он потерял последнего родного человека, у него не было ничего – ни прошлого, ни настоящего, ни будущего.

Он пошёл прочь – подальше от людей, но теперь на юг, чтобы можно было где-нибудь подумать в одиночестве. Едва он присел на камень, как появились мальчишки – те самые, что всегда его задирали, – и принялись за старое. Главным заводилой был глупый и жестокий Аляпэнрын, не дававший никому прохода и способный на любую гадость. Давайте закидаем его камнями, закричал он, и мальчишки стали бросать в Кмоля мелкие камешки. Кмолю было очень больно, и он разозлился, бросился на Аляпэнрына и повалил его на землю. Аляпэнрын был значительно сильнее и сумел перевернуться – теперь он был сверху, а Кмоль внизу. Аляпэнрын размахнулся, чтобы ударить Кмоля по лицу, а Кмоль бессмысленно молотил воздух, и Аляпэнрын со всей силы опустил кулак – но рука, которой он опирался на грудь Кмоля, сорвалась, и удар пришёлся не в лицо, а рядом – прямо в острый камень, распоровший кисть между средним и безымянным пальцами. Аляпэнрын заорал от боли. Во все стороны хлестала кровь, мальчик вскочил и помчался к селению, а следом и его приспешники.

Но Кмоль поднялся не сразу. Когда Аляпэнрын дотронулся до него, ему показалось, как что-то потекло между ними, от Аляпэнрына к Кмолю, как будто один высасывал из другого невидимую кровь. И потому Кмоль лежал, пытаясь понять, что произошло.

Когда же он всё-таки вернулся в деревню, оказалось, что два пальца у Аляпэнрына придётся отъять, потому что они висели на кусках кожи. Теперь он никогда уже не будет великим охотником, поскольку никогда не сможет быстро и умело натягивать лук. Женщины косо смотрели на Кмоля, дети обходили его стороной, а у яранги его ждала старая женщина – Ир-Невэн, бабка Аляпэнрына. Она бросилась на Кмоля и ударила по щеке, а потом схватила за руку и потащила за собой, видимо, в свою ярангу или к старейшине, но этого Кмоль не узнал, потому что от Ир-Невэн к нему снова потекло то самое тепло-не-тепло. А потом с окраины раздался рёв.

То был ошкуй. Все охотники были на промысле, в деревне оставались старики, женщины и дети, а в последний раз ошкуй приближался к людям два поколения назад и даже когда бы в селении были мужчины, всё одно они не знали бы, что делать. Все кинулись врассыпную, прячась в ярангах, но могла ли хлипкая яранга остановить ошкуя? Он бросился на Ир-Невэн, смял её, рванул челюстями – и окропил мох кровью. Потом он огляделся и увидел, что нет снаружи никого, кроме худого мальчишки – то был Кмоль. Ошкуй бросился на мальчика и повалил его одним ударом лапы, и снова между огромным зверем и маленьким человеком потекло невидимое. Кмоль закричал и стал шарить рукой в поисках камня или ещё чего-нибудь, чем можно ударить чудовище. Он нащупал костяную спицу и со всей силы воткнул её ошкую в ухо. Спица вошла целиком, ничего не осталось снаружи, и ошкуй заревел, зашатался, сделал шаг в сторону – и упал замертво.

Кмоль встал. Из яранг стали медленно, с опаской выходить люди. Кто-то из старух подошёл к мальчику и склонился перед ним, а потом ещё, и ещё, и вскоре перед Кмолем склонились все и каждый – теперь он был не нищий сирота, а Тот, кто победил ошкуя. Люди хотели коснуться его, коснуться лежащего рядом огромного зверя, и Кмоль понял, что отныне жизнь его станет другой.

И она стала другой. Для Кмоля построили новую ярангу, положили туда лучшие меха, ему носили подарки, оружие, игрушки, поделки, еду, и даже Аляпэнрын пришёл к нему – неуверенный, помельчавший, – чтобы просить прощения за то, что издевался над ним раньше.

Каждый раз, когда Кмоль дотрагивался до людей – принимая подарки, разговаривая, – что-то протекало между ними, от собеседника – к Кмолю. И всякому, кого касался Кмоль, после немножко не везло – кто-то спотыкался и падал, кто-то ронял вещи, кому-то в глаз залетала мошка. Кмоль понял, что он может забирать у других удачу, и с этого момента ему всегда везло – гнус облетал его стороной, он всегда выигрывал в детских играх, а порой и в серьёзных соревнованиях, например, в стрельбе из лука он как-то обошёл всех охотников, хотя стрелял недалеко и плохо, просто остальным постоянно не везло, а его стрелы подхватывал ветер – и нёс прямо в цель.

Так прошло шесть лет. Кмоль вырос, возмужал, отъелся. Он сам добывал себе пропитание – стоило ему отойти от селения на пару километров, как поблизости появлялась жирная куропатка или ещё какая дичь, и Кмоль убивал её с первого же выстрела. Он был красив, и девушки ластились к нему, но нравилась ему лишь одна – статная и лёгкая Лелетке. Он не решался подойти к ней, да и она не проявляла никакого интереса – улыбалась, здоровалась, но и только. Близилась семнадцатая весна Кмоля – та весна, после которой он должен уходить в охоту вместе с прочими. Обычно мужчина находил себе женщину на второй или третий год охоты, но Кмоль был влюблён и хотел обручиться с Лелетке до первого года. Он стал дарить ей подарки, приносить в её дом охотничьи трофеи, делать для неё украшения из камня и мелких древесных кустарников. И в конце концов он покорил её – она ответила ему взаимностью и в один из дней, когда мать крепко спала, ускользнула в одинокую ярангу Кмоля.

Когда Кмоль проснулся, её уже не было. На улице раздавались крики, плач. Он наскоро оделся и выскочил наружу. Неподалёку от яранги столпились все жители – женщины, старики, дети. Кмоль подбежал к толпе, растолкал её локтями и увидел Лелетке, лежащую в центре. Она была белой и холодной, лишь ветер едва трепал её волосы. Она подвернула ногу, упала, ударилась головой о камень и умерла – потому что Кмоль забрал её удачу.

Это какой-то бред, сказала Алярин.

Проводник замолчал. Он не ждал, что она его прервёт, потому что его никто не прерывал.

Бред, добавила она. Ты придумал эту историю. Может, она частью и правда. Может, был такой человек, который умел управлять удачей. Но мёртвая девочка, чудовище из ниоткуда – что вообще за ошкуй?

Белый медведь, ответил Проводник.

Медведь. Что он там, из воздуха появился? Со спицей вместе? Ты сказал, что расскажешь не притчу, а правду. И ты действительно рассказал не притчу, потому что в притче есть какой-то смысл, а здесь смысла нет. Но это и не правда. Скажи честно, ты знаешь, чем закончится твоя история?

Проводник покачал головой.

Нет.

Когда ты выдумываешь истории, ты никогда не знаешь, чем они закончатся?

Нет. Я не вижу будущего. Я знаю настоящее.

Ты рассказываешь историю, в которой нет конца, потому что ты его ещё не придумал. Но зачем? Почему ты не можешь просто ответить на мой вопрос? Мне неважно, кого там твой мальчик ещё убьёт. Мне важно, зачем ты дал мне Стекло. Ты, хотя я даже имени твоего не знаю.

Проводник подошёл к окну.

В конце истории Кмоль отдавал всю свою удачу умирающей девочке. Она выживала, а он погибал.

Так и было?

Нет, я придумал только что.

И в чём смысл?

В том, что сотни лет назад один человек – пусть его зовут Кмоль – коснулся Стекла и стал другим. У него не было учителя. У него не было меня. Он не знал, что обрёл дар, и не знал, как его использовать. Поэтому он совершил много зла, которое не искупишь мизерным добром, пусть даже это добро спасло жизнь. А у тебя есть я.

Она рассмеялась.

Ты думаешь, я бы сама не справилась?

Справилась бы. Но высокой ценой.

Она понимала, что он прав, хотя её раздражало его высокомерие, уверенность в собственных силах, чувство превосходства. Это история о бойце, который явно сильнее соперника и может этим гордиться. Другой вопрос, что победить может и слабейший – если ему улыбнётся удача.

Сколько нас?

Тех, кто может коснуться, – всего пятнадцать. Мы рождаемся в среднем раз в два-три года. В какой-то год могут родиться трое или четверо, в какой-то – ни одного.


А сколько коснувшихся?

Трое.

Алярин недоверчиво покачала головой.

Всего?

Да. Двое – это ты и я.

А третий?

Третий сейчас в другом городе, не очень далеко отсюда. Он отличается от нас. Мы несём мир, а он – мор.

Ты с ним встречался?

Нет. Но, видимо, придётся встретиться.

Она задумалась.

А остальные? Где остальные? Ты тоже их позовёшь, как меня?

Проводник улыбнулся и кивнул.

Ты так ничего и не поняла, Алярин. Я уже их позвал. Все они здесь.

Он повёл рукой, и Алярин посмотрела вокруг. И тут она поняла.

Ты им не сказал.

Нет. И не скажу. Тот из них, кто решится, обретёт свой дар. Тот, кто не решится, умрёт в неведении.

Я могу им сказать.

Скажи. Кто поверит тебе? Особенно если я опровергну твои слова.

Она встала.

Но почему?

Потому что миру не нужно пятнадцать сверхчеловек. Уже трое – слишком много. А пятнадцать уничтожат всё, что ты видишь вокруг.

Она подошла к окну и встала рядом с ним.

Чтобы уничтожить мир, хватит и одного, сказала она.

Да, ответил он. Например, тебя.





21. Ложь




Настроение Фила ухудшалось с каждым днём, если не сказать – с каждым часом. До инцидента с Аффи он был едва ли не самым жизнерадостным среди нас – шутил, поддерживал беседу, легко соглашался кому-либо помочь, сделать какую-нибудь работу. Но, сделав Аффи смертельную инъекцию, он изменился. Почти всё время Фил молчал, а на просьбу Проводника рассказать свою историю буркнул: «Потом». Это «потом» так и не наступило.

Последним утром мы поднялись раньше обычного – примерно на час. Впервые за много дней было неясно, чем всё закончится. Мы ежедневно вставали, чтобы монотонной змейкой пройти сколько-то очередных километров и лечь спать после душеспасительной или душещипательной – тут каждому своё – лекции Проводника. Но в этот день мы осознали, что крайней точки маршрута нет. Что теперь мы идём в подлинную неизвестность.

Мы все спали в палатке – было тесно и неудобно, но всё равно лучше, чем как раньше. Фил вышел первым – он надевал костюм быстрее любого из нас и умудрился сделать это незаметно, балансируя на одной ноге среди лежащих вповалку тел. Проснулся только я. Снова заснуть не вышло, и я тоже оделся и выбрался наружу, чтобы присоединиться к Филу.

Он сидел на земле, чем бы она ни была – чрезмерно слежавшимся настом или всё-таки Стеклом, – лицом к северу. Руками он обхватил колени, голову склонил. Я подошёл и сел рядом. Он повернул ко мне голову, хотя это не имело смысла – лица всё равно не было видно.

«Зачем пришёл?»

Иногда я думал, как это странно. За проведенные вместе недели мы научились определять, кто есть кто, по малейшим движениям, как будто нет на нас одинаковых костюмов, как будто мы все разноцветные, с именными бирками на груди. На самом же деле явно отличались только могучий Баба и худосочный Младший, остальных можно было поставить в ряд и считать близнецами.

«Послушать».

Он понял. Конечно, я имел в виду не «послушать Фила», а «послушать Стекло». Я хотел почувствовать его приближение, поймать невидимое и неосязаемое, узнать, что ощущает Проводник. Но вокруг была лишь абсолютная тишина и пустота, только краем глаза я видел тёмную скрюченную фигуру брата. Я так и подумал тогда – «брата», потому что все мы стали, конечно, братьями за эти дни, даже те, кто ушёл, даже те, с кем в обычной жизни нам было бы стыдно оказаться в одном помещении.

«Оно ничего не скажет», – сказал Фил.