Стекло

Он закрывает глаза, и ему кажется на секунду, что Анка-Ны садится рядом и обнимает его, и дышит ему в ухо.





19. Отмщение




По мере приближения цели начала нарастать паника. Я не мог подобрать лучшего слова – изнутри поднималась волна, которая требовала срочно повернуть назад, поскольку впереди – неведомые чудовища и кошмары. Это чувство, только в более выраженной форме, возникает у людей, запертых в горящем здании. Вроде как ты ещё жив, дышишь и даже можешь выбраться, но времени на это у тебя так мало, что все каналы восприятия перекрывает, и ты ни черта не соображаешь, и в итоге – погибаешь в дыму или огне. Так было и здесь. Я чувствовал, что нужно идти обратно, но ужасно боялся развернуться, потому что мне казалось, что времени и сил всё равно не хватит, в какую бы сторону я ни направился.

И я знал, что подобные чувства испытывает каждый из нас, хотя окружение ничем не намекало на опасность. Со всех сторон было всё то же белое, и лишь иногда казалось, что впереди небо с землёй, сливаясь, светлеют. Проводник ничего не объяснял, ничего не говорил. У него была цель, у него был план, в который он нас, кажется, не посвятил. Или посвятил, просто мы ничего не поняли.

«Расскажи нам», – попросил Энди.

«Что?»

«Что-нибудь».

Это была исчерпывающая просьба. Не то чтобы нам хотелось услышать очередную притчу, просто тишина, помноженная на мерный звук шагов, давила так, что барабанные перепонки угрожали лопнуть, по крайней мере, так казалось.

«Скоро будет стеклянная земля», – сказал Проводник.

«Что это такое?»

«Это когда Стекло начинает пожирать не только плоть. Вторая граница, о которой никто не знает, потому что даже если кто добирался до неё, назад не возвращался».

«А мы вернёмся?»

«Мы вернёмся».

Некоторое время мы шли молча. Проводник продолжил:

«Это мечта любого торговца. Ты заходишь сюда со стальным кинжалом, и он становится стеклянным. Стеклянное оружие. Настоящее. Не замороженные птички, которыми можно прижимать бумагу, а стеклянные острия, которые никогда не ломаются и которыми можно перерубать сталь. Смертельные при любом прикосновении. Стеклянные пули, которые можно использовать бесконечное количество раз и которые убивают, даже оцарапав. Стеклянная шрапнель, которая разлетается при взрыве и уничтожает десятки людей при касательных попаданиях. Это страшное место и – золотая жила».

«Ты ради этого туда идешь?» – подал голос Младший.

«Я – нет. Но за нами следует человек, который идёт туда ради этого».

Мы засыпали его вопросами: кто, какой человек, куда идёт, чего хочет, но Проводник не отвечал. У меня создалось ощущение, что у Проводника был план, и преследователь составлял часть этого плана.

Наконец Фил догадался перевести тему, чтобы Проводник перестал закрываться.

«А почему нет стеклянного оружия? Неужели никто не смог наладить экспедиции?» – спросил он.

«Потому что никто об этом не знает», – сказал Проводник.

«Как не знает?»

«Пятно маленькое. Оно расширяется, но всё равно оно – пара сотен метров в диаметре. И до него ещё надо дойти».

«Тогда почему ты говоришь, что мы вернёмся?» – это был мой вопрос, как всегда, точный и не позволяющий ответить однозначно.

Проводник молчал.

«Не знаешь?» – спросил я.

«Верю», – ответил он.

Некоторое время мы шли в тишине, а потом Болтун остановился – где-то позади меня. В него врезался Брат, который теперь был Фредом.

«М-м-м», – сказал Болтун. По-видимому, он имел в виду «стой».

Встали все. Болтун что-то нечленораздельно сказал – самую длинную фразу, что я от него когда-либо слышал. Тем не менее я разобрал его слова.

«Ты не знаешь, что мы дойдём?» – спросил он.

«Нет».

«И что мы вернёмся», – это было тоже нечётко, но на удивление понятно.

«Нет».


«Ты врал».

«Нет».

«Объясни».

Проводник подошёл к Болтуну.

«Там нет моей власти, Болтун. Я знаю всё, что происходит, такой у меня дар. Но этот дар я получил от Стекла, и я не могу идти против его воли. Я не вижу центра. Я не знаю, что там. Поэтому есть только надежда».

«Мало», – сказал Болтун. Это у него было похоже на «маа».

«Тогда иди обратно».

Это выглядело очень просто и оттого – чудовищно. Человек провёл рядом с тобой многие месяцы, поддерживал тебя, помогал, нёс поклажу, слушал твои истории, а теперь ты говоришь: иди обратно. Но самым неприятным в этом были не сами слова Проводника, а их лживость. Я понимал, что есть что-то помимо веры, что Проводник не из тех, кто идёт вслепую. Если ты знаешь всё обо всём, ты не можешь себе позволить уйти в неизвестность, потому что ты привык к знанию. Ты подсел на него, как люди подсаживаются на то, что Ка выдаёт за Стекло. Ты не можешь иначе. Я сознательно искал в словах Проводника фальшь – и находил её, или мне казалось, что находил.

Некоторое время они стояли и смотрели друг на друга – человек, которому известно всё, и человек, лишённый возможности задать вопрос. Не то чтобы это было противостояние – мы даже не видели их лиц под защитными масками, но чувствовалось, что незримая связь между ними, между учителем и учеником, между ведущим и последователем – разрушена.

Казалось, что это длится вечность. Замедленный кадр, музыка, застрявшая на одной-единственной ноте.

А потом Болтун развернулся и пошёл прочь – один в никуда, в бесконечное белое, без палатки, с рюкзаком, в котором могло не хватить еды даже на одного. Через несколько шагов он остановился на пару секунд и обернулся, точно надеялся, что кто-нибудь его позовёт, что кто-нибудь ответит на его непроизнесенный вопрос. Но все молчали, и он снова повернулся к нам спиной. Он шёл и шёл, пока не превратился в тонкую тёмную полоску, а потом и вовсе не растворился в белизне.

«Больше никто не хочет уйти? – спросил Проводник. – Вместе будет проще, чем поодиночке. И сейчас последний шанс, через день мы уже будем на месте».

Но никто не хотел.

Проводник тронулся, и мы – за ним. Почему-то мне не хватало Болтуна, не хватало его молчаливой поддержки и его нечёткого мычания, когда жестов недоставало для того, чтобы выразить мысль.

«Болтун так и не рассказал свою историю», – сказал я.

«Поэтому он и не выдержал, – ответил Проводник. – Его ничто не держало. Он не смог стать одним из нас».

«Расскажи ты», – попросил я.

«Расскажу».

Он помедлил.

«Болтун был лжец. В том была вина его отца – жестокого и несправедливого человека, который постоянно помыкал матерью и регулярно бил детей – Болтуна и его сестру Вильфу. Болтун привык врать, скрывать, утаивать – нередко это позволяло избежать побоев. Защитная реакция ребёнка переросла в привычку взрослого. Болтун стал патологическим лжецом. Он лгал учителям, лгал торговцам, лгал случайным прохожим – даже когда те просто спрашивали у него дорогу. И он научился лгать так искусно, что стал обманывать самого себя – и сам себе верил. Он мог убедить себя в чём угодно и, поверив, убеждал других, потому что убедить другого можно только в правде. Пусть даже эта правда только для тебя.

До поры до времени его ложь оставалась мелкой. Он убеждал одного продавца, что уже уплатил другому, или с лицом завсегдатая рекомендовал случайным людям посетить тот или иной спектакль – при том, что сам никогда не был в театре. Но как-то раз он убедил шестилетнего мальчишку, что если произнести несколько волшебных слов, то можно научиться летать – и ребёнок разбился, спрыгнув с моста на автомобильную дорогу. Болтун узнал об этом и понял, что его слово – это оружие, которое можно использовать против врагов. Не раз он применял это оружие – очернял людей, оговаривал и подставлял их, и всегда оставался в выигрыше.

Но однажды он встретил девушку, которую полюбил. Правдами и неправдами он пытался покорить её сердце, но она любила другого – статного черноволосого красавца, в то время как Болтун был мал ростом и, несмотря на молодость, плешив. Она вышла замуж за своего возлюбленного, и Болтун решил заставить их расстаться, очернив её перед ним. Он полагал, что муж выгонит её из дома, и тут появится он, Болтун, такой нежный и заботливый, и она не устоит, примет его доброту и ласку.

Только он не учёл, что муж его возлюбленной был человеком религиозным и даже фанатичным. Болтун оболгал женщину, подбросив мужу «доказательства» её измены, мастерски подставил её, обвинил. А муж, приняв всё за чистую монету, наказал неверную жену по своим законам: отвесил сотню плетей, отрезал уши, нос и язык – и выкинул на улицу. Её подобрали какие-то сердобольные и отвезли в госпиталь, где женщину подлатали и перебинтовали. На третий день, когда она смогла ходить – после избиения ноги на время отказали, – она дошла до зеркала, содрала бинты и посмотрела на то, что с ней стало. Потом она открыла больничное окно и выбросилась с пятого этажа.

Он ничего об этом не знал. Он полагал, что она сама ему позвонит, но так и не дождался. Тогда он разузнал, что произошло, и пришёл в больницу – посмотреть на неё. Она упала на бетонную площадку в нескольких метрах от него. Его забрызгало кровью, и он бежал, бежал куда глаза глядят, что было сил, пока не выдохся, не упал на колени. Он рыдал несколько дней и всё никак не мог остановиться, а потом пошёл на кухню, взял нож и вырезал себе язык – не совсем под корень, а скорее посередине, как смог.

И больше Болтун никогда не врал».

Повисла тишина. Мне стало не по себе. Я думал о том, кого собрал в своей экспедиции Проводник. Мы были бандиты, негодяи, дураки, несчастные с разбитыми сердцами, ни одного нормального, ни одного человека, хотя бы отдалённо достойного спасения. Мы были тленом и тьмой, пустотой и отчаянием, мы шли вперёд не потому, что хотели, а потому, что у нас не было другой дороги, и Проводник был попросту единственной нашей надеждой. Он вытаскивал из нас эти камни, снимал их с наших исковерканных душ и заставлял жить – не просто существовать, но чувствовать себя живыми. Проблема была лишь в том, что мы не знали, насколько нам это нужно. Нас устраивал пожирающий наши сердца пепел, нас устраивало падение, наше затянувшееся пике. Мы хотели, чтобы нас жалели, мы хотели быть раздавленными и не просили нас поднимать. Иногда лежащему лучше, чем стоящему во весь рост, потому что по лежащему уже не попадёт, он огрёб своё, а остальное пускай достаётся другим.

Как карточный домик можно разрушить одной-единственной неверно поставленной картой, так и наши души теряли равновесие от малейшего дуновения. И Проводник точно знал, где наддать, а где придержать, чтобы мы оставались на этой грани.

«Зачем он бы нужен?» – спросил я.

«Ты всегда точен в вопросах», – сказал Проводник.

«Тогда ответь».

«Чтобы построить башню, нужно построить леса. Но на что эти леса должны опираться? Они слишком легки для того, чтобы просто стоять рядом со зданием. Поэтому в башнях делали технологические отверстия – на каждом этаже вынимали из кладки пару блоков, чтобы вставить туда опоры для лесов. Потом леса убирали, а отверстия оставались. Если они были внутри, их использовали, например, в качестве стенных ниш. Если снаружи – никак не использовали. Я строю башню и возвожу вокруг неё леса. Некоторые опоры становятся ненужными, и, если они обрушиваются, ничего не меняется, поскольку они отслужили своё, помогли взобраться на новую высоту или закрепить новый элемент системы. Каждый из вас – такая опора, или ниша, или площадка, и Болтун был подобной, пройдя свой путь и обрушившись по его окончании».

«Мы для тебя – просто леса».

«Нет. Леса – это те, кто сдастся, кто не дойдёт, кто не станет частью оконченной башни. Прошедший весь путь целиком станет частью стены».

Я не знал, как оценить эту перспективу. Быть камнем в башне, на вершине которой – Проводник.

«Или не на вершине», – сказал он.

«Что?»

«Ты подумал о том, что если все вы – камни, то я – на вершине. Но это не так. Возможно, я тоже стану камнем, а на башню поднимется кто-то другой, кто-то из вас. Я знаю настоящее, но я не вижу будущего».