Статский советник
Часть 39 из 41 Информация о книге
Для доступа к библиотеке пройдите авторизацию
– Грин, ты обещаешь, что не убьешь меня?
– Если приедет.
Она перекрестилась и вызвала станцию.
– Алло, Центральная? Сорок четыре двадцать два.
На сей раз Пожарский оказался на месте.
– Глеб, – сказала ему Жюли прерывающимся от волнения голосом. – Миленький, скорей сюда, скорей! У меня одна секундочка, объяснять некогда! Пречистенка, усадьба Добринских, флигель с мезонином, увидишь. Только один приезжай, непременно один. Я открою. Тут такое, ты себе не представляешь! Будешь ручки целовать. Всё-всё-всё, больше не могу!
– Приедет, – уверенно сообщила она, разъединившись. – Примчится немедленно. Я его знаю. – Взяла Грина за руку, умоляюще произнесла. – Гринчик, ты дал слово. Что вы со мной сделаете?
– Слово есть слово. – Он с отвращением высвободился. – Ты увидишь, как он умрет. Потом отпущу. Пусть партия решает. Приговор известен. Объявят вне закона. Каждый, кто увидит, обязан уничтожить, как гадину. Беги на край света, забейся в щель.
– Ничего, – легкомысленно пожала плечами Жюли. – Мужчины везде есть. Не пропаду. Всегда мечтала увидеть Новый Свет.
Она сделалась совершенно спокойна и, переведя взгляд с Грина на Иглу, сожалеюще вздохнула:
– Ах, бедные вы бедные. Бросьте вы к черту эти глупости. Ведь она тебя любит, я вижу. И ты ее. Жили бы себе, радовались этакому счастью. Хватит людей-то убивать. Ничего хорошего на этом все равно не построишь.
Грин промолчал, потому что думал о предстоящей акции и потому что дискутировать было незачем. Но Игла, разглядывавшая двойную предательницу с брезгливым недоумением, не выдержала:
– Только о любви ничего больше не говорите. А то ведь я вам честного слова не давала. Могу застрелить.
Жюли нисколько не испугалась, тем более что руки Иглы были пусты.
– Презираете меня за то, что я из-за Глебушки умирать не захотела? Напрасно. Я свою любовь не предавала – я сердца послушалась. Если б оно сказало мне «умри», я бы умерла. А оно сказало: проживешь и без Глеба. Перед другими я притворяться умею, перед собой – нет.
– Ваше сердце ничего другого сказать не могло, – ненавидяще заговорила Игла, а дальше Грин слушать не стал.
Вышел в коридор и встал у окна кухни, чтобы наблюдать за улицей. Пожарский должен был появиться с минуты на минуту. Справедливость свершится, товарищи будут отомщены. Снегирь, Емеля, Бобер, Марат, Нобель, Шварц. И еще Гвоздь.
Взгляд вдруг заметил странность – отпечаток подошвы на подоконнике, прямо под открытой форточкой. В этом знаке содержался какой-то тревожный смысл, но задуматься о нем Грин не успел – звякнул дверной колокольчик.
Открывать пошла Жюли, Грин стоял за дверью с «кольтом» наготове.
– Только попробуйте, – шепнул он.
– Ах, перестань, – отмахнулась она, отодвинула засов и сказала кому-то невидимому. – Глебчик, входи, я одна.
В прихожую вошел человек в темно-сером пальто и куньей шапке. Грина вошедший не заметил и оказался к нему спиной. Жюли быстро поцеловала Пожарского в ухо и щеку, поверх его плеча подмигнула Грину.
– Пойдем, что покажу.
Она взяла обер-полицеймейстера за руку и потянула за собой в комнату. Грин неслышно ступал сзади.
– Кто это? – спросил Пожарский, увидев Иглу. – Минутку, не представляйтесь, я сам… А, догадался! Какой приятный сюрприз. Что это значит, Жюли? Ты сумела склонить мадемуазель Иглу на сторону правопорядка? Умница. Однако где же кумир моего сердца, доблестный рыцарь революции господин Грин?
Тут-то Грин и ткнул ему дуло между лопаток.
– Я здесь. Руки на виду. До стены и медленно лицом.
Пожарский развел руки в стороны, держа их на высоте плеч, сделал десять шагов вперед и развернулся. Лицо его было напряжено, брови сдвинуты.
– Ловушка, – сказал он. – Сам виноват. Я думал, Жюли, что ты меня любишь. Ошибся. Что ж, и на старуху бывает проруха.
– Что такое «ТГ»? – спросил Грин, держа палец на спуске.
Обер-полицеймейстер негромко рассмеялся.
– Вот оно что. А я-то думаю, что это господин Грин мне сразу пулю в затылок не всадил. Все-таки кое-что человеческое нам не чуждо? Любопытствуем? Ладно уж, по старому знакомству отвечу на все ваши вопросы. Заодно пару лишних минут воздухом подышу. Рад лично познакомиться с давним адресатом. Вы точно такой, каким я вас представлял. Да вы спрашивайте о чем хотите, не стесняйтесь.
– «ТГ», – повторил Грин.
– Ерунда, шутка. Означает «третий радующийся», по-латыни «терциус гауденс». Смысл шутки, я надеюсь, понятен? Полиция истребляет вас, вы истребляете тех, кто мне мешает, а я смотрю на ваши забавы и радуюсь. По-моему, остроумно.
– Как «мешает»? Почему? Губернатор Богданов, генерал Селиванов, предатель Стасов…
– Не трудитесь, я всех отлично помню, – перебил Пожарский. – Богданов? Это не столько деловое, сколько личное. Нужно было сделать любезность вице-директору Департамента, моему предшественнику на этой должности. Он находился в давней связи с женой екатериноградского губернатора и мечтал, чтобы она овдовела. Мечты были совершенно платонического свойства, но однажды ко мне в руки попало письмишко его превосходительства, в котором он неосмотрительно писал своей пассии: «Поскорей бы до твоего благоверного добрались террористы. С удовольствием им помог бы». Грех было не воспользоваться. После того как вы столь героически застрелили Богданова, я провел с влюбленным мечтателем конфиденциальную беседу, и место вице-директора освободилось. Генерал-лейтенант Селиванов? О, это совсем другое. Острейшего ума был человек. Добивался того же, чего и я, но опередил меня на несколько ступеней. Он заслонял мне солнце, а это рискованно. За Селиванова вам огромная благодарность. Когда вы отправили его в царство Аида, самым многообещающим защитником престола стал ваш покорный слуга. Далее, кажется, покушение на Аптекарском острове на меня и «сотрудника» Стасова? Тут задача была двойная: во-первых, поднять свое служебное реноме. Раз сама БГ устраивает на меня охоту, значит, отдает должное моим деловым качествам. А во-вторых, Стасов исчерпал свою полезность и просил отпустить его на волю. Отпустить, конечно, можно было, но я решил, что будет больше проку, если он умрет. Опять же престиж нашей с вами Боевой Группы поднимется.
Лицо Грина исказилось, словно от сдерживаемой боли, и Пожарский довольно засмеялся.
– Теперь главное ваше свершение, убийство Храпова. Признайте, что я подал вам прекрасную идейку, отнюдь ее не навязывая. Я же, в свою очередь, признаю, что вы блестяще справились с делом. Безжалостно казнили жестокого сатрапа, худшее злодеяние которого состояло в том, что он меня на дух не переносил и всеми силами препятствовал моей карьере… Здесь, в Москве, вы доставили мне немало хлопот, но в конечном итоге все устроилось наилучшим образом. Даже ваш фокус с экспроприацией оказался кстати. Благодаря нашей с вами ветреной подружке Жюли я узнал, кто новый партийный казначей, и в самом скором времени собирался отобрать казенные денежки обратно. Особенно эффектно было бы сделать это, находясь на должности московского обер-полицеймейстера. Мол, хоть я и не в столице, но высоко сижу и далеко гляжу. Жаль. Видно, не судьба, – фаталистски вздохнул Пожарский. – По крайней мере, оцените изящество замысла… Что там было еще? Полковник Сверчинский? Подлец, гнусный трюкач. Вы помогли мне с ним расквитаться за одну мерзкую шутку. Бурляев? Здесь уж я вам помог, как и в деле с Рахметом. Не хватало еще, чтобы БГ, мое любимое детище, была обезврежена начальником московской Охранки. Так нечестно. Кто зернышко посадил, тот должен и урожай собирать. Что прикончили Бурляева – молодец. Его ведомство оказалось в полном моем подчинении. Только вот с Фандориным вы дали маху, а он преназойливо путался у меня под ногами. Но за Фандорина я вас не виню, это особый случай… Ну вот, а потом пришло время завершать нашу с вами эпопею. Увы, всё хорошее когда-нибудь заканчивается. Я продумал операцию до мелочей, да вмешалась случайность. Обидно. Я только-только начал разгоняться, еще немного, и остановить меня было бы невозможно… Судьба.
Жюли всхлипнула.
– Ничего, – улыбнулся ей обер-полицеймейстер. – На тебя-то я зла не держу, только на судьбу. С тобой мне было хорошо и весело, а что предала, так, видно, деваться было некуда.
Удивительно, но по лицу Жюли текли слезы. Никогда еще Грин не видел эту жизнерадостную, легкомысленную женщину плачущей. Однако дальнейший разговор был лишен смысла. Всё и так выяснилось. Даже во время еврейского погрома Грин не чувствовал себя таким несчастным, как в эти минуты, перечеркнувшие весь смысл трудной, изобиловавшей жертвами борьбы. Как жить дальше – вот над чем теперь следовало думать, и он знал, что найти ответ будет непросто. Но в одном ясность имелась: этот улыбчивый человек должен умереть.
Грин навел дуло манипулятору в лоб.
– Э, милейший! – вскинул руку Пожарский. – Что за спешка! Так славно беседовали. Разве вы не хотите послушать про Жюли и нашу с ней любовь? Уверяю вас, это увлекательней любого романа.
Грин покачал головой, взводя курок:
– Неважно.
– Глеб! Не-е-е-ет!
С пронзительным криком Жюли кошкой прыгнула на Грина и повисла на его руке. Ее хватка оказалась неожиданно цепкой, острые зубы впились в кисть, сжимавшую «кольт».
Грин перехватил револьвер левой рукой, но было поздно – Пожарский сунул руку в карман и выстрелил прямо через полу пальто.
Я ранен, подумал Грин, ударившись спиной о стену и сползая на пол. Хотел поднять руку с револьвером, но она не послушалась.
Жюли ударом башмачка отшвырнула «кольт» в сторону.
– Браво, девочка, – сказал Пожарский. – Ты просто чудо. Уж я тянул-тянул время, а все равно не хватило. Я велел своим ждать на улице ровно десять минут и потом врываться. Он успел бы меня прикончить.
В ушах у Грина шумело и завывало, комната накренялась то вправо, то влево. Непонятно было, как удерживаются на ногах двое мужчин, вбежавших из коридора.
– Выстрел услыхали? – спросил обер-полицеймейстер. – Молодцы. Этого я уложил, кончается. Женщина на вас, это Игла, та самая. Оставлять нельзя, слышала лишнее.
Свет начинал меркнуть. Нельзя было, чтобы лицо Пожарского стало последним видением ускользающей жизни.
Грин повел гаснущим взглядом по комнате, отыскивая Иглу. Она стояла, сцепив руки, и молча смотрела на него, но выражения ее глаз он различить уже не мог.
Что это поблескивает у нее между пальцев, такое тонкое и светлое?
Взрыватель, это взрыватель, догадался Грин.
Игла повернулась к емкости с гремучим студнем и переломила над ней узкую стеклянную трубочку.
Жизнь закончилась так, как и следовало, – мгновенной огненной вспышкой.
Эпилог
У Кутафьей башни извозчика пришлось отпустить и дальше идти пешком. В городе новые порядки пока не чувствовались, но здесь, в Кремле, стало не то что прежде: строго, ухожено, повсюду караулы, а брусчатку что ни день отскребают от льда и снега, на санях не проедешь. Ныне здесь разместилась верховная власть – новый хозяин древнепрестольной счел ниже своего достоинства жить в генерал-губернаторской резиденции, поселился за высокими краснокирпичными стенами, в Малом Николаевском дворце.
Эраст Петрович шел вверх по Троицкому мосту. Одной рукой прижимал шпагу, другой держал треуголку. День сегодня был высокоторжественный – московское чиновничество представлялось его императорскому высочеству.
Старый князь Владимир Андреевич отбыл в постылую Ниццу, доживать, а в жизни его былых подчиненных намечались коренные перемены – кого повысят, кого переведут на иную должность, кого и вовсе от места отставят. Опытный человек сразу примечал, на какой час ему или его ведомству прием назначен. Тут чем ранее, тем тревожнее. Всякий знает, что новая метла поначалу крутенько заметает и в первую голову являет строгость. В этом двойной смысл: с одной стороны, сразу на остальных страху нагнать, чтобы ощутили должный трепет, а с другой – начавши с казней, закончить милостями. Опять же издавна было известно, что вперед обыкновенно прогоняют службы поплоше: уездные управы, землеустроительный комитет, сиротское попечительство и разные малозначительные департаменты, а истинно важные службы оставляют напоследок.
По обеим приметам выходило, что статский советник Фандорин – персона важная, отмеченная особым вниманием. Предстать пред ясные очи великого князя он был приглашен самым что ни на есть последним, в половине шестого пополудни, даже после командующего военным округом и жандармских чинов. Это отличие, впрочем, могло означать что угодно, как в лестном, так и в тревожном смысле, поэтому Эраст Петрович пустым догадкам предаваться не стал, а решил целиком и полностью довериться судьбе. Сказано: «Благородный муж встречает гнев и милость высших с равным достоинством».
У стен Чудова монастыря статскому советнику повстречался поручик Смольянинов, тоже в парадном мундире, раскрасневшийся больше обычного.
– Здравствуйте, Эраст Петрович! – воскликнул он. – Представляться? Эк вас поздно-то. Не иначе повышение получите.
Фандорин чуть пожал плечами, вежливо спросил:
– А ваши уже п-представились? И что?
– В Охранном новация. Мыльников оставлен на прежней должности, а начальником назначен Зубцов. Это при чине титулярного советника, каково? Нам в Жандармское кого-то из Петербурга пришлют. Да мне все равно. Я, Эраст Петрович, рапорт подаю. Перехожу из корпуса в драгуны. Сейчас окончательно решил.
Эраст Петрович нисколько не удивился, но все же спросил:
– Что так?
– Не понравилось мне, как его высочество о задачах государственной полиции говорил, – горячо произнес поручик. – Вы, говорит, должны внушать жителям страх и благоговение перед властью. Ваша задача вовремя узревать плевелы и безжалостно их выдергивать, в наущение и назидание остальным. Говорит, один вид синего мундира должен повергать обывателя в оцепенение. Надо укрепить фундамент российской государственности, иначе нигилизм и вседозволенность его окончательно размоют.
– Если приедет.
Она перекрестилась и вызвала станцию.
– Алло, Центральная? Сорок четыре двадцать два.
На сей раз Пожарский оказался на месте.
– Глеб, – сказала ему Жюли прерывающимся от волнения голосом. – Миленький, скорей сюда, скорей! У меня одна секундочка, объяснять некогда! Пречистенка, усадьба Добринских, флигель с мезонином, увидишь. Только один приезжай, непременно один. Я открою. Тут такое, ты себе не представляешь! Будешь ручки целовать. Всё-всё-всё, больше не могу!
– Приедет, – уверенно сообщила она, разъединившись. – Примчится немедленно. Я его знаю. – Взяла Грина за руку, умоляюще произнесла. – Гринчик, ты дал слово. Что вы со мной сделаете?
– Слово есть слово. – Он с отвращением высвободился. – Ты увидишь, как он умрет. Потом отпущу. Пусть партия решает. Приговор известен. Объявят вне закона. Каждый, кто увидит, обязан уничтожить, как гадину. Беги на край света, забейся в щель.
– Ничего, – легкомысленно пожала плечами Жюли. – Мужчины везде есть. Не пропаду. Всегда мечтала увидеть Новый Свет.
Она сделалась совершенно спокойна и, переведя взгляд с Грина на Иглу, сожалеюще вздохнула:
– Ах, бедные вы бедные. Бросьте вы к черту эти глупости. Ведь она тебя любит, я вижу. И ты ее. Жили бы себе, радовались этакому счастью. Хватит людей-то убивать. Ничего хорошего на этом все равно не построишь.
Грин промолчал, потому что думал о предстоящей акции и потому что дискутировать было незачем. Но Игла, разглядывавшая двойную предательницу с брезгливым недоумением, не выдержала:
– Только о любви ничего больше не говорите. А то ведь я вам честного слова не давала. Могу застрелить.
Жюли нисколько не испугалась, тем более что руки Иглы были пусты.
– Презираете меня за то, что я из-за Глебушки умирать не захотела? Напрасно. Я свою любовь не предавала – я сердца послушалась. Если б оно сказало мне «умри», я бы умерла. А оно сказало: проживешь и без Глеба. Перед другими я притворяться умею, перед собой – нет.
– Ваше сердце ничего другого сказать не могло, – ненавидяще заговорила Игла, а дальше Грин слушать не стал.
Вышел в коридор и встал у окна кухни, чтобы наблюдать за улицей. Пожарский должен был появиться с минуты на минуту. Справедливость свершится, товарищи будут отомщены. Снегирь, Емеля, Бобер, Марат, Нобель, Шварц. И еще Гвоздь.
Взгляд вдруг заметил странность – отпечаток подошвы на подоконнике, прямо под открытой форточкой. В этом знаке содержался какой-то тревожный смысл, но задуматься о нем Грин не успел – звякнул дверной колокольчик.
Открывать пошла Жюли, Грин стоял за дверью с «кольтом» наготове.
– Только попробуйте, – шепнул он.
– Ах, перестань, – отмахнулась она, отодвинула засов и сказала кому-то невидимому. – Глебчик, входи, я одна.
В прихожую вошел человек в темно-сером пальто и куньей шапке. Грина вошедший не заметил и оказался к нему спиной. Жюли быстро поцеловала Пожарского в ухо и щеку, поверх его плеча подмигнула Грину.
– Пойдем, что покажу.
Она взяла обер-полицеймейстера за руку и потянула за собой в комнату. Грин неслышно ступал сзади.
– Кто это? – спросил Пожарский, увидев Иглу. – Минутку, не представляйтесь, я сам… А, догадался! Какой приятный сюрприз. Что это значит, Жюли? Ты сумела склонить мадемуазель Иглу на сторону правопорядка? Умница. Однако где же кумир моего сердца, доблестный рыцарь революции господин Грин?
Тут-то Грин и ткнул ему дуло между лопаток.
– Я здесь. Руки на виду. До стены и медленно лицом.
Пожарский развел руки в стороны, держа их на высоте плеч, сделал десять шагов вперед и развернулся. Лицо его было напряжено, брови сдвинуты.
– Ловушка, – сказал он. – Сам виноват. Я думал, Жюли, что ты меня любишь. Ошибся. Что ж, и на старуху бывает проруха.
– Что такое «ТГ»? – спросил Грин, держа палец на спуске.
Обер-полицеймейстер негромко рассмеялся.
– Вот оно что. А я-то думаю, что это господин Грин мне сразу пулю в затылок не всадил. Все-таки кое-что человеческое нам не чуждо? Любопытствуем? Ладно уж, по старому знакомству отвечу на все ваши вопросы. Заодно пару лишних минут воздухом подышу. Рад лично познакомиться с давним адресатом. Вы точно такой, каким я вас представлял. Да вы спрашивайте о чем хотите, не стесняйтесь.
– «ТГ», – повторил Грин.
– Ерунда, шутка. Означает «третий радующийся», по-латыни «терциус гауденс». Смысл шутки, я надеюсь, понятен? Полиция истребляет вас, вы истребляете тех, кто мне мешает, а я смотрю на ваши забавы и радуюсь. По-моему, остроумно.
– Как «мешает»? Почему? Губернатор Богданов, генерал Селиванов, предатель Стасов…
– Не трудитесь, я всех отлично помню, – перебил Пожарский. – Богданов? Это не столько деловое, сколько личное. Нужно было сделать любезность вице-директору Департамента, моему предшественнику на этой должности. Он находился в давней связи с женой екатериноградского губернатора и мечтал, чтобы она овдовела. Мечты были совершенно платонического свойства, но однажды ко мне в руки попало письмишко его превосходительства, в котором он неосмотрительно писал своей пассии: «Поскорей бы до твоего благоверного добрались террористы. С удовольствием им помог бы». Грех было не воспользоваться. После того как вы столь героически застрелили Богданова, я провел с влюбленным мечтателем конфиденциальную беседу, и место вице-директора освободилось. Генерал-лейтенант Селиванов? О, это совсем другое. Острейшего ума был человек. Добивался того же, чего и я, но опередил меня на несколько ступеней. Он заслонял мне солнце, а это рискованно. За Селиванова вам огромная благодарность. Когда вы отправили его в царство Аида, самым многообещающим защитником престола стал ваш покорный слуга. Далее, кажется, покушение на Аптекарском острове на меня и «сотрудника» Стасова? Тут задача была двойная: во-первых, поднять свое служебное реноме. Раз сама БГ устраивает на меня охоту, значит, отдает должное моим деловым качествам. А во-вторых, Стасов исчерпал свою полезность и просил отпустить его на волю. Отпустить, конечно, можно было, но я решил, что будет больше проку, если он умрет. Опять же престиж нашей с вами Боевой Группы поднимется.
Лицо Грина исказилось, словно от сдерживаемой боли, и Пожарский довольно засмеялся.
– Теперь главное ваше свершение, убийство Храпова. Признайте, что я подал вам прекрасную идейку, отнюдь ее не навязывая. Я же, в свою очередь, признаю, что вы блестяще справились с делом. Безжалостно казнили жестокого сатрапа, худшее злодеяние которого состояло в том, что он меня на дух не переносил и всеми силами препятствовал моей карьере… Здесь, в Москве, вы доставили мне немало хлопот, но в конечном итоге все устроилось наилучшим образом. Даже ваш фокус с экспроприацией оказался кстати. Благодаря нашей с вами ветреной подружке Жюли я узнал, кто новый партийный казначей, и в самом скором времени собирался отобрать казенные денежки обратно. Особенно эффектно было бы сделать это, находясь на должности московского обер-полицеймейстера. Мол, хоть я и не в столице, но высоко сижу и далеко гляжу. Жаль. Видно, не судьба, – фаталистски вздохнул Пожарский. – По крайней мере, оцените изящество замысла… Что там было еще? Полковник Сверчинский? Подлец, гнусный трюкач. Вы помогли мне с ним расквитаться за одну мерзкую шутку. Бурляев? Здесь уж я вам помог, как и в деле с Рахметом. Не хватало еще, чтобы БГ, мое любимое детище, была обезврежена начальником московской Охранки. Так нечестно. Кто зернышко посадил, тот должен и урожай собирать. Что прикончили Бурляева – молодец. Его ведомство оказалось в полном моем подчинении. Только вот с Фандориным вы дали маху, а он преназойливо путался у меня под ногами. Но за Фандорина я вас не виню, это особый случай… Ну вот, а потом пришло время завершать нашу с вами эпопею. Увы, всё хорошее когда-нибудь заканчивается. Я продумал операцию до мелочей, да вмешалась случайность. Обидно. Я только-только начал разгоняться, еще немного, и остановить меня было бы невозможно… Судьба.
Жюли всхлипнула.
– Ничего, – улыбнулся ей обер-полицеймейстер. – На тебя-то я зла не держу, только на судьбу. С тобой мне было хорошо и весело, а что предала, так, видно, деваться было некуда.
Удивительно, но по лицу Жюли текли слезы. Никогда еще Грин не видел эту жизнерадостную, легкомысленную женщину плачущей. Однако дальнейший разговор был лишен смысла. Всё и так выяснилось. Даже во время еврейского погрома Грин не чувствовал себя таким несчастным, как в эти минуты, перечеркнувшие весь смысл трудной, изобиловавшей жертвами борьбы. Как жить дальше – вот над чем теперь следовало думать, и он знал, что найти ответ будет непросто. Но в одном ясность имелась: этот улыбчивый человек должен умереть.
Грин навел дуло манипулятору в лоб.
– Э, милейший! – вскинул руку Пожарский. – Что за спешка! Так славно беседовали. Разве вы не хотите послушать про Жюли и нашу с ней любовь? Уверяю вас, это увлекательней любого романа.
Грин покачал головой, взводя курок:
– Неважно.
– Глеб! Не-е-е-ет!
С пронзительным криком Жюли кошкой прыгнула на Грина и повисла на его руке. Ее хватка оказалась неожиданно цепкой, острые зубы впились в кисть, сжимавшую «кольт».
Грин перехватил револьвер левой рукой, но было поздно – Пожарский сунул руку в карман и выстрелил прямо через полу пальто.
Я ранен, подумал Грин, ударившись спиной о стену и сползая на пол. Хотел поднять руку с револьвером, но она не послушалась.
Жюли ударом башмачка отшвырнула «кольт» в сторону.
– Браво, девочка, – сказал Пожарский. – Ты просто чудо. Уж я тянул-тянул время, а все равно не хватило. Я велел своим ждать на улице ровно десять минут и потом врываться. Он успел бы меня прикончить.
В ушах у Грина шумело и завывало, комната накренялась то вправо, то влево. Непонятно было, как удерживаются на ногах двое мужчин, вбежавших из коридора.
– Выстрел услыхали? – спросил обер-полицеймейстер. – Молодцы. Этого я уложил, кончается. Женщина на вас, это Игла, та самая. Оставлять нельзя, слышала лишнее.
Свет начинал меркнуть. Нельзя было, чтобы лицо Пожарского стало последним видением ускользающей жизни.
Грин повел гаснущим взглядом по комнате, отыскивая Иглу. Она стояла, сцепив руки, и молча смотрела на него, но выражения ее глаз он различить уже не мог.
Что это поблескивает у нее между пальцев, такое тонкое и светлое?
Взрыватель, это взрыватель, догадался Грин.
Игла повернулась к емкости с гремучим студнем и переломила над ней узкую стеклянную трубочку.
Жизнь закончилась так, как и следовало, – мгновенной огненной вспышкой.
Эпилог
У Кутафьей башни извозчика пришлось отпустить и дальше идти пешком. В городе новые порядки пока не чувствовались, но здесь, в Кремле, стало не то что прежде: строго, ухожено, повсюду караулы, а брусчатку что ни день отскребают от льда и снега, на санях не проедешь. Ныне здесь разместилась верховная власть – новый хозяин древнепрестольной счел ниже своего достоинства жить в генерал-губернаторской резиденции, поселился за высокими краснокирпичными стенами, в Малом Николаевском дворце.
Эраст Петрович шел вверх по Троицкому мосту. Одной рукой прижимал шпагу, другой держал треуголку. День сегодня был высокоторжественный – московское чиновничество представлялось его императорскому высочеству.
Старый князь Владимир Андреевич отбыл в постылую Ниццу, доживать, а в жизни его былых подчиненных намечались коренные перемены – кого повысят, кого переведут на иную должность, кого и вовсе от места отставят. Опытный человек сразу примечал, на какой час ему или его ведомству прием назначен. Тут чем ранее, тем тревожнее. Всякий знает, что новая метла поначалу крутенько заметает и в первую голову являет строгость. В этом двойной смысл: с одной стороны, сразу на остальных страху нагнать, чтобы ощутили должный трепет, а с другой – начавши с казней, закончить милостями. Опять же издавна было известно, что вперед обыкновенно прогоняют службы поплоше: уездные управы, землеустроительный комитет, сиротское попечительство и разные малозначительные департаменты, а истинно важные службы оставляют напоследок.
По обеим приметам выходило, что статский советник Фандорин – персона важная, отмеченная особым вниманием. Предстать пред ясные очи великого князя он был приглашен самым что ни на есть последним, в половине шестого пополудни, даже после командующего военным округом и жандармских чинов. Это отличие, впрочем, могло означать что угодно, как в лестном, так и в тревожном смысле, поэтому Эраст Петрович пустым догадкам предаваться не стал, а решил целиком и полностью довериться судьбе. Сказано: «Благородный муж встречает гнев и милость высших с равным достоинством».
У стен Чудова монастыря статскому советнику повстречался поручик Смольянинов, тоже в парадном мундире, раскрасневшийся больше обычного.
– Здравствуйте, Эраст Петрович! – воскликнул он. – Представляться? Эк вас поздно-то. Не иначе повышение получите.
Фандорин чуть пожал плечами, вежливо спросил:
– А ваши уже п-представились? И что?
– В Охранном новация. Мыльников оставлен на прежней должности, а начальником назначен Зубцов. Это при чине титулярного советника, каково? Нам в Жандармское кого-то из Петербурга пришлют. Да мне все равно. Я, Эраст Петрович, рапорт подаю. Перехожу из корпуса в драгуны. Сейчас окончательно решил.
Эраст Петрович нисколько не удивился, но все же спросил:
– Что так?
– Не понравилось мне, как его высочество о задачах государственной полиции говорил, – горячо произнес поручик. – Вы, говорит, должны внушать жителям страх и благоговение перед властью. Ваша задача вовремя узревать плевелы и безжалостно их выдергивать, в наущение и назидание остальным. Говорит, один вид синего мундира должен повергать обывателя в оцепенение. Надо укрепить фундамент российской государственности, иначе нигилизм и вседозволенность его окончательно размоют.