Стань моим завтра

Время пришло.

Утро стояло холодное и серое. Люсиль, похожая на птицу и сухая, как бумага, прижалась ко мне и схватила за руку. Пальцами другой руки она перебирала бусины на четках; серебряный крестик свисал с них и касался тыльной стороны ее ладони. Она все так же бормотала себе под нос:

«И грехов их и беззаконий их не воспомяну я боле».

Фургон привез нас в исправительное учреждение. Мы молча миновали стоянку и зашли в центральное управление. Наши удостоверения проверили, а потом мы прошли через металлодетекторы. Мое сердце начало биться так громко, что его звук заглушал все вокруг меня. Я не слышала ни голосов, ни дыхания, ни эха шагов. Нас провели через закрывавшиеся на ключ ворота. Прямо по коридору, поворот направо, поворот налево – и вот мы наконец пришли. Наблюдательная камера. Перед дверью Люсиль остановилась.

«И грехов их и беззаконий их не воспомяну я боле», – сказала она и решительно опустилась на скамейку в коридоре.

– Люсиль? – позвал ее папа, но она не двинулась с места. – Уверена, что хочешь остаться здесь?

Она сложила руки на коленях и вперила взгляд куда-то вперед. Однако, когда я проходила мимо, она взяла меня за руку.

– Помнишь красный шарик? – спросила она со слезящимися глазами. – Я помню. Я вижу его. Он привязан к ее запястью, и она улыбается. – Люсиль покачала головой. – Вот что я вижу. Красный шарик и детскую улыбку. Разве это не здорово?

Я молча кивнула, слушая стук крови в ушах. Папа высвободил мою руку из ладоней Люсиль и повел меня в наблюдательную камеру.

В маленькой комнатке стояло двенадцать стульев. Там уже было двое журналистов из местных газет. Один из них задал мне вопрос, но я только непонимающе посмотрела на него в ответ. Я села в первом ряду, между мамой и папой, и они сжали мои ладони. Мама улыбнулась мне одними губами, но в ее глазах горели страх и огонь.

Я вспомнила, как мы сидели на суде Джеймса. Никто из моих родственников не призывал судью вынести ему смертный приговор. Они всего лишь хотели, чтобы восторжествовала справедливость – так, как решит закон. Они хотели перевернуть страницу. Хотели начать жить дальше.

Сейчас эти слова потеряли для меня всякое значение.

По другую сторону стекла стояли медицинская каталка и передвижная перегородка со шторой. Рядом с каталкой находился странный аппарат; над ним висели три пакета с прозрачной жидкостью, от которых спускались тонкие трубки.

Я знала: с минуты на минуту в эту комнату заведут Гордона Джеймса и подключат его к этому аппарату. Мы услышим его последние слова. Мне говорили, что во время суда он не выказывал никаких признаков раскаяния или сожаления. Может быть, нам предстояло услышать его грубый смех или нецензурную брань. Или, может быть, за десять лет одиночного заключения он повредился умом. Может быть, он начал сожалеть о том, что сделал. Может быть, он будет молить нас о прощении.

Но что бы он ни сделал или ни сказал, мы будем смотреть, как он умирает.

Прощение.

Это слово шепотом звучало у меня в голове. Если бы я рисовала комикс, я вписала бы его маленькими буквами в большое облако, показывающее мысли персонажа. Восемь крошечных букв, парящих в белом море. Словно шарик.

Красный шарик и детская улыбка…

Горе внутри меня начало клокотать. Я чувствовала, как оно сворачивается в кольцо и накапливает силу – настоящий ураган, готовый пронестись по моему сердцу, разуму и душе.

О, Господи… Я не могу… Не могу простить его. Неужели я должна это сделать? Но это невозможно…

Я никогда не испытывала скорбь такой силы; она накладывалась слоями, которые смешивались между собой. Скорбь по Розмари, скорбь по моей семье, по человеку, идущему на смерть, и по себе самой.

По себе самой…

Десять лет я винила себя. За то, что не оказалась достаточно умной, достаточно быстрой и достаточно смелой. За то, что не смогла кричать еще сильнее – хотя мои связки и так порвались и кровоточили. За то, что не смогла бежать быстрее – хотя я неслась так быстро, и падала так много раз, что содрала кожу с обеих коленок.

Мне было четырнадцать лет. Я оказалась слишком мала, чтобы предотвратить эту чудовищную трагедию, но достаточно взросла, чтобы поверить, что это было возможно.

Прощение.

«Но не для него, – прошептал голосок. – Не для него, а для…»

Дверь в комнату, находившуюся по другую сторону перегородки, начала открываться. В отражении этого одностороннего стекла я увидела еще один шарик. Он был желтым – моего любимого цвета – и висел у запястья худой девочки с длинными темными волосами и большими зелеными глазами. Она держала за руку Розмари, к запястью которой был привязан красный шарик.

Я смотрела на высокую девочку. На себя. На четырнадцатилетнюю себя, попавшую в «Фантазус» – волшебный кинотеатр тетушки Люсиль. Эта девочка была стеснительной и неуверенной в себе, а еще любила читать комиксы, пока ее подружки листали модные журналы. Она держала за руку свою младшую сестренку и знала, что никогда ее не отпустит.

«Я прощаю тебя», – прошептала я этой девочке.

Она улыбнулась мне в ответ, и я как будто оказалась под солнцем.

Я всхлипнула и вскочила на ноги, прикрывая рукой глаза, чтобы не видеть убийцу, которого вводили в комнату. Я на ощупь протолкнулась между рядами стульев, не обращая внимания на встревоженные окрики родителей. Я толкнула дверь и выбежала в коридор. До меня донесся голос тетушки Люсиль, но по сравнению с бешеным стуком моего сердца он казался шепотом.

Я пробежала через пост охраны, толкнула входную дверь и, оказавшись на лютом холоде, бросилась бежать дальше, к стоянке. У меня не было плана. По моим щекам струились слезы, и я почти ничего не видела перед собой. Я знала только одно: мне нужно убраться отсюда подальше. Судьба Гордона Джеймса никак меня не касалась. Он больше не заслуживал ни одной йоты моего внимания. Он не имел никакого значения; это Розмари значила для меня все на свете. У меня не было причин здесь оставаться.

Мне был нужен Бекетт. Мне было нужно, чтобы он обнял меня. Был нужен его голос, чтобы он провел меня сквозь эту скорбь, которая наконец просилась вырваться на волю.

Домой. Мне нужно ехать домой.

Я, спотыкаясь, бежала по стоянке. Внезапно я увидела, что на нее въезжает машина; водителю пришлось резко повернуть, чтобы меня не сбить. Заскрипели шины и взревел гудок. Я замерла. Задняя дверца машины распахнулась прежде, чем я успела ее коснуться.

– Зельда!

Бекетт…


По моей груди пронеслась вспышка глубокой, сладкой боли – мои душа и сердце взывали к нему. Я упала на колени прямо на асфальт рядом с машиной, плача навзрыд. Я почувствовала, как сильные руки обхватывают и поднимают меня. Бекетт, прихрамывая, донес меня до ближайшей скамейки – подальше от машин – и с трудом на нее опустился. Я упала ему на грудь и прижалась к ней, выплакивая всю свою скорбь, ярость и боль.

– Все хорошо, – проговорил он хриплым, нечетким голосом. – С тобой все будет хорошо, я тебе обещаю. Я клянусь.

Я рыдала, уткнувшись в его грудь и сжав ткань его куртки в кулаках. Он гладил меня по волосам и целовал в макушку, окутывая ощущением безопасности.

– Я не смотрела. Я убежала. Я не смогла…

Бекетт прижал меня к себе еще крепче, но я почувствовала, как из его груди вырвался стон облегчения.

– Я рад, малышка, – сказал он. – Не знаю, правильно ли испытывать это чувство в такой момент, но я так рад…

– Мне кажется… Я тоже, – проговорила я. – Ты был прав. Никакого облегчения… только новые кошмары. Розмари… Ее здесь нет. В этом страшном, уродливом месте. Она не здесь. Она сейчас в каком-то другом, прекрасном мире. Именно об этом я хочу помнить.

Он обнимал меня, пока мои рыдания не перешли в плач, а потом – в судорожные всхлипывания. Облегчение, которое я испытала, оказавшись в его руках, превратилось в острое беспокойство.

– Как ты здесь оказался? – прохрипела я, не отрываясь от него, но страшась, что это придется сделать. – Тебе нельзя здесь быть. Если они узнают…

Бекетт отстранился от меня – ровно настолько, чтобы взять мое лицо в ладони и откинуть пряди, прилипшие к моим щекам. Его синие глаза сияли от его собственных чувств.

– Вместе, Зэл. Что бы мы ни делали в жизни… мы делаем вместе. Разве не так?

Я кивнула, ощущая, как сильно у меня болят глаза и горло.

– Меня бы туда все равно не пустили, – сказал он, кивком указывая на вход и криво улыбаясь. – Это стало бы первым случаем за всю историю, когда преступник попытался бы вломиться в тюрьму. Я надеялся, что встречу тебя, когда ты выйдешь, и что я не опоздаю. – Его улыбка угасла. – Когда ты вышла из дома вчера, я чуть не умер.

– Я знаю, но…

– Если меня снова отправят в тюрьму, я отбуду наказание, и это будет самый легкий срок на свете. Потому что сейчас я здесь, с тобой, и оно того стоило.

Он тяжело сглотнул, не отрывая от меня глаз. Его ладони держали мое лицо крепко, но в то же время со всей добротой и мягкостью, которые жили в его сердце.

– Я люблю тебя, Зельда.

Я подняла на него глаза, чувствуя, как волна счастья накрывает меня и защищает от зимнего холода.

– Правда?

– Господи, да. – На мгновение он сжал зубы, и мышцы на его лице дернулись, но глаза по-прежнему сияли. – Я влюблен в тебя. Хотя этого не должно было случиться. Хотя я не уверен, что заслуживаю такое счастье, я все равно тебя люблю. Я люблю тебя и буду любить до конца жизни.

К горлу снова начали подступать слезы. Я впитывала в себя его слова, вдыхала их, словно воздух, который был мне необходим. Я много лет задыхалась из-за страха и вины, но теперь я от них освободилась.

Я была свободна…

Слезы навернулись на мои глаза, но ничего не могло помешать мне смотреть на человека, сидевшего передо мной – такого красивого, доброго и хорошего. Мой голос зазвучал тихо, но он не дрожал.

– Я тоже люблю тебя, Бекетт. Я так сильно тебя люблю. Я хочу сказать это миллион раз, чтобы наверстать упущенное – я должна была сказать тебе это раньше, но слишком боялась… – Я осеклась и дотронулась до его лица. – Что такое?

– Ничего, просто… – Его улыбка дрогнула, но он не отвел взгляда. – Когда я ехал сюда, я знал, что скажу тебе эти слова, и надеялся услышать их в ответ. Но когда это происходит на самом деле…

– Я люблю тебя. – Я поцеловала его, шепча в его губы. – Я влюблена в тебя, Бекетт, и так будет всегда.

– Вместе, – хрипло проговорил Бекетт. – На всю жизнь… Я хочу прожить ее с тобой.

Он поднес губы к моему рту и подарил мягкий, нежный поцелуй. Я чувствовала вкус наших слез – его и своих – и не могла различить, где чьи.





34. Зельда




25 января

Я отправила маме СМС, чтобы она знала, где я нахожусь, а потом решила вернуться в гостиницу вместе с Бекеттом. Я хотела побыть с родственниками, но чувствовала: если мы не доставим Бекетта в Нью-Йорк в ближайшее время, удача может нам изменить. Тем не менее он настоял, чтобы я дождалась свою семью.

– Ты им тоже нужна, малышка.

Такси до сих пор ожидало на стоянке, и в нем лежали костыли Бекетта. Только увидев, как Бекетт осторожно бредет к машине, подволакивая ногу в ортопедическом ботинке, я осознала, что он поднял меня с земли и пронес на руках больше пяти метров.

– Господи, как твоя щиколотка? – спросила я, когда мы отъезжали от тюрьмы.