Стамбульский бастард
Часть 36 из 40 Информация о книге
Для доступа к библиотеке пройдите авторизацию
Чиновник сдвинул очки на переносицу и впервые пристально посмотрел на Резу Селима Казанчи.
– Казанчи и правда прекрасная фамилия, но Левон… Это еще что за имя для мусульманина?
– Это не мусульманское имя, но его носил один хороший человек, – с напряжением ответил Реза Селим Казанчи.
– Что?! – повысил голос чиновник и продолжил с осознанным самодовольством: – Я знаю, что Казанчи – весьма влиятельное семейство. Имя вроде Левона сослужит вам дурную службу. Если я запишу мальчика как Левона, у него могут быть трудности в будущем. Все будут принимать его за христианина, хотя он стопроцентный мусульманин… Или я ошибаюсь? Разве он не мусульманин?
– Конечно-конечно, – поспешил заверить Реза Селим, – слава Аллаху!
Он подумал было признаться чиновнику, что мать мальчика – принявшая ислам армянка и имя он выбрал ради нее, но что-то подсказало ему, что лучше промолчать.
– Ну, тогда при всем уважении к доброму человеку, в честь которого вы хотите назвать ребенка, давайте внесем небольшие изменения. Подберем какое-нибудь исламское имя, и, если вам угодно, пускай оно звучит похоже на «Левон». Как насчет имени «Левент»? – И прибавил ласково, слишком ласково, так что тон совсем не вязался с суровым смыслом его слов: – В противном случае, боюсь, я не смогу его зарегистрировать.
Так и получился Левент Казанчи. Мальчик, рожденный на тлеющем пепле прошлого. Мальчик, о котором никто не знал, что отец когда-то хотел назвать его Левоном. Мальчик, которого бросила мать. Мальчик, который вырос мрачным и ожесточенным. Мальчик, который стал ужасным отцом своим детям.
Если бы не эта гранатовая брошь, решилась бы Шермин Казанчи оставить мужа и сына? Сложно сказать. С ними она обрела семью и начала новую жизнь, которая могла идти лишь в одном направлении. Чтобы иметь будущее, она должна была стать женщиной без прошлого. От детства у нее оставались лишь крупицы воспоминаний, крошки хлеба, которые она рассыпала, чтобы их склевали птицы, ведь ей самой уже никогда не найти по ним дорогу домой. Но даже когда со временем поблекли самые дорогие детские воспоминания, образ броши не покидал ее, крепко врезавшись в память. И когда многие годы спустя на пороге ее дома появился какой-то американец, именно эта самая брошь помогла ей осознать, что незнакомец этот не кто иной, как ее родной брат.
Ервант Стамбулян возник у ее порога. У него были блестящие темные глаза под кустистыми черными бровями, острый мощный нос и густые усы, спускавшиеся до самого подбородка, так что казалось, будто он улыбался, даже когда ему было грустно. С дрожью в голосе, не находя нужных слов, сказал ей, кто он такой, и на смеси турецкого и армянского сообщил, что приехал за ней из самой Америки. Как ему ни хотелось сразу обнять сестру, он помнил, что она была замужней мусульманкой, и оставался на крыльце. Вокруг них веял стамбульский ветерок, и на миг показалось, будто они выпали из времени.
По окончании их краткой беседы Ервант Стамбулян дал Шермин Казанчи золотую брошь в виде граната и время, чтобы подумать. Растерянная и потрясенная, она закрыла за ним дверь и замерла, пытаясь осознать то, что на нее обрушилось. Рядом с ней полный безудержного воодушевления ползал и лопотал маленький Левент. Она бросилась в свою спальню и быстро спрятала брошь в ящике платяного шкафа. А по возвращении обнаружила, что малыш только что умудрился встать на ноги и теперь радостно хохочет. Он простоял целую секунду, сделал шаг, другой, а потом плюхнулся на попу. Глаза у него блестели от восторга и страха. Вдруг мальчик улыбнулся во весь свой беззубый рот и сказал: «Ма-ма».
Весь дом наполнился каким-то нездешним волшебным, почти призрачным сиянием, и Шермин Казанчи вышла из оцепенения и повторила: «Ма-ма!» Это было его второе слово. За день до этого, поэкспериментировав с «да-да», он сказал: «Ба-ба». Она поняла, что ее сын произнес слово «отец» по-турецки, а слово «мать» – по-армянски. Мало того что ей самой пришлось разучиться говорить на столь дорогом ей языке, теперь ей надлежало проделать то же самое с сыном. Она смотрела на мальчика растерянно и задумчиво. Ей не хотелось поправлять его, заменять армянское «мама» на соответствующее турецкое слово. Откуда-то возникли далекие, но все еще яркие образы ее предков. Это новое имя, религия, национальность, семья, ее новое Я так и не смогли вытеснить ее истинное Я. Гранатовая брошь тихонько звала ее по имени, звала по-армянски.
Шермин Казанчи обняла сына и целых три дня умудрилась не вспоминать про брошь. Но на третий день она задумалась, сама не зная о чем, а сердце ее заныло от какой-то неведомой тоски. Она побежала в спальню, открыла ящик, достала брошь и крепко сжала ее в ладонях, чувствуя тепло камней.
Рубины – благородные камни, знаменитые своим огненно-красным цветом. Однако нередко бывает, что они меняют цвет и постепенно темнеют изнутри, особенно когда их владельцы в опасности. Существует особая разновидность рубинов, которую знатоки называют «голубиная кровь», – это драгоценный кроваво-красный рубин, с оттенком синего, словно затуманенный изнутри. Этот рубин был последней памятью о «Маленьком Голубке-потеряшке и Блаженной Стране».
Вечером третьего дня Шермин Казанчи улучила момент после ужина и незаметно прокралась в свою спальню. Ища утешения, которого никто не мог ей дать, она вглядывалась в «голубиную кровь».
И тогда она осознала, что надо делать.
Неделю спустя, воскресным утром, она отправилась в гавань, где ее поджидал брат, с бешено бьющимся сердцем и двумя билетами в Америку. Вместо чемодана у нее была лишь сумочка. Шермин оставила все свое имущество, а гранатовую брошь положила в конверт вместе с письмом к мужу. В письме была попытка объяснить случившееся и две просьбы: простить ее и передать брошь сыну как воспоминание о ней.
Когда самолет приземлился в Стамбуле, Роуз была совсем измучена. Она осторожно пошевелила опухшими ногами, опасаясь, что они не влезут в обувь, даже в такие удобные оранжевые кожаные туфли, как ее DKNY. И как только эти стюардессы выдерживают целые дни в полете на таких высоченных каблуках?
Еще полчаса ушло на то, чтобы пройти паспортный контроль и таможню, получить багаж, разменять деньги и найти автопрокат. Мустафа решил, что лучше им иметь собственную машину, а не пользоваться семейной. Изучив буклет, Роуз выбрала полноприводный «гранд-чероки-ларедо», но Мустафа убедил ее, что для тесных стамбульских улиц подойдет что-то поскромнее. В итоге сошлись на «тойоте-королле».
Вскоре после этого они вышли из зоны прилета, толкая перед собой тележку с комплектом одинаковых чемоданов. Снаружи их поджидали какие-то выстроившиеся полукругом люди. Первым делом прибывшие заметили Армануш, она улыбалась и махала. Рядом с ней была бабушка Гульсум, с прижатой к сердцу правой рукой, готовая потерять сознание от волнения. Чуть позади стояла тетушка Зелиха, высокая и отстраненная, на ней были темно-лиловые солнечные очки.
Глава 17
Белый рис
Первые два дня в Стамбуле Роуз и Мустафа провели за столом. При этом они также отвечали на множество вопросов, которыми их со всех сторон засыпали члены семейства Казанчи. Как живется в Америке? А в Аризоне действительно настоящая пустыня? А правда, что американцы питаются чудовищным количеством фастфуда, а потом худеют на телешоу? А какая версия шоу «Ученик» лучше, американская или турецкая? И так далее.
Потом пошли вопросы более личного свойства. Почему у них нет детей? Почему они раньше никогда не приезжали в Стамбул? Почему бы им не остаться подольше? ПОЧЕМУ?
Вопросы эти оказывали на супругов противоположное действие. Роуз этот допрос, кажется, нисколько не смущал. Скорее, наоборот, ей нравилось быть в центре внимания, тогда как Мустафа все больше отмалчивался и как-то съеживался. Он мало говорил и бóльшую часть времени проводил за чтением турецких газет как консервативного, так и прогрессивного направления, словно хотел наверстать упущенное за годы отсутствия. Время от времени что-то спрашивал про того или иного политика, ему отвечал, кто мог. Он, конечно, всегда любил читать газеты, но никогда так не интересовался политикой.
– Похоже на то, что консервативная партия власти обескровлена. Какие у них шансы на победу?
– Сволочи! Да это просто банда лжецов, – вместо ответа проворчала бабушка Гульсум. На коленях у нее было блюдо с горой риса, который она перебрала перед варкой, на случай если попадутся камушки или шелуха. – Только и знают, что наобещать народу с три короба и напрочь забыть все свои обещания на второй день после выборов.
Сидевший в кресле у окна Мустафа взглянул на мать поверх газеты:
– А как насчет оппозиционной партии? Социал-демократы?
– Без разницы, – последовал ответ, – они все – шайка обманщиков. Все политики – продажные твари.
– Все было бы иначе, будь у нас в парламенте больше женщин, – подключилась к беседе тетушка Фериде, облаченная в подаренную Роуз футболку с надписью: «I love Arizona».
– Мама права. Если меня спросить, в этой стране есть единственная достойная доверия организация, и это – армия, – заявила тетушка Севрие. – Слава богу, есть наша турецкая армия! Если бы не она…
– Да, но они должны разрешить женщинам служить, – перебила ее тетушка Фериде, – вот я лично пошла бы.
Асия перестала переводить для сидевших рядом с ней Роуз и Армануш и, хохоча, сказала по-английски:
– Одна тетка у меня феминистка, другая – непоколебимая милитаристка. И они прекрасно ладят. Вот дурдом!
Вдруг бабушка Гульсум, неожиданно встревожившись, обернулась к сыну:
– А ты, дорогой? Ты когда собираешься отслужить?
Роуз, которая, несмотря на мгновенный перевод, с трудом следила за разговором, повернулась к мужу, хлопая глазами.
– Обо мне не волнуйся, – сказал Мустафа, – мне не придется служить полный срок, надо только оплатить небольшой штраф и предоставить им свидетельства того, что я живу и работаю в Америке. Все ограничится базовым курсом. Месяц, не больше.
– А для этого не установлен крайний срок?
– Да, конечно, – ответил Мустафа, – надо пройти курс, пока не исполнится сорок один.
– Ну, тогда тебе надо пойти в этом году, – сказала бабушка Гульсум, – тебе ведь сейчас сорок…
Тетушка Зелиха, сидевшая на другом конце стола и красившая ногти блестящим вишневым лаком, подняла голову и неожиданно прошипела, метнув на брата злобный взгляд:
– О, какой роковой возраст! В этом возрасте умер твой отец, и дед, и прадед тоже… А теперь тебе самому сорок стукнуло. Ты, наверное, места себе не находишь, братик… Так близко подойти к смерти…
Повисла такая тишина, что Асия невольно сжалась.
– Как ты можешь так разговаривать с братом? – Бабушка Гульсум встала, держа в руках блюдо с рисом.
– Я могу говорить, что мне угодно и кому угодно, – передернула плечами тетушка Зелиха.
– Ты меня позоришь. Убирайся, милочка! – рявкнула бабушка Гульсум низким стальным голосом. – Немедленно убирайся из моего дома!
Так и не докрасив два ногтя, тетушка Зелиха оставила кисточку в бутылочке с лаком, отодвинула стул и ушла.
На третий день Мустафа сказался больным и целый день не выходил из комнаты. У него был жар, лишивший его не только сил, но, судя по всему, и способности говорить. Мустафа все больше молчал. Он осунулся, во рту пересохло, а глаза покраснели будто от слез или с похмелья. Он часами неподвижно лежал на спине и изучал еле различимые пыльные узоры на грязном потолке.
Тем временем Роуз, Армануш и три тетушки разгуливали по стамбульским улицам, особенно по тем, где были расположены торговые центры.
В ту ночь они легли спать раньше обычного.
– Роуз, милая, – прошептал Мустафа, гладя тонкие белокурые волосы жены.
Его всегда успокаивали ее прямые светлые гладкие волосы. Они словно окутывали его нежным покровом, отгораживали от всего этого темноволосого мира, мира его прошлого, мира, где осталась его семья. Она лежала рядом, такая теплая и мягкая.
– Роуз, любимая, по-моему, нам пора возвращаться. Давай завтра полетим домой.
– Ты с ума сошел? Да у меня до сих пор джетлаг, и все тело ломит.
Роуз зевнула и устало потянулась. В купленной сегодня на Гранд-базаре атласной вышитой ночной рубашке она казалась бледной и утомленной не столько джетлагом, сколько неистовым шопингом.
– Да что ты так дергаешься? Это же твоя семья. Ты что, и пару дней с ними побыть не можешь?
Она натянула мягкое покрывало до самого подбородка и, зарывшись в теплой постели, прижалась к нему грудью. Погладила его по руке, словно умасливала маленького мальчика, очень мягко, осторожно поцеловала в шею и попыталась отстраниться, но он, изголодавшись, хотел большего.
– Все хорошо, – сказала Роуз и вся вдруг напряглась, ее дыхание участилось, но тут же стихло. – Я так устала, прости, милый… Еще пять дней – и поедем домой. – С этими словами она выключила свет и через несколько секунд уже спала.
А Мустафа остался лежать в полутьме, разочарованный от неудовлетворенного желания. Глаза слипались, но уснуть явно не удастся. Он пролежал так довольно долго, когда в комнату постучали.
– Да?
Дверь со скрипом отворилась, и мгновение спустя в комнату заглянула тетушка Бану.
– Можно войти? – спросила она приглушенным, робким голосом.
Раздавшиеся в ответ звуки можно было более-менее истолковать как «да», и она осторожно прокралась по комнате, босыми ногами утопая в пушистом ковре. Ее красный платок таинственно светился в полутьме, а темные круги под глазами придавали ей призрачный вид.
– Ты весь день к нам не спускался. Я просто хотела тебя проведать, – прошептала она, поглядывая на Роуз, которая, обняв подушку, крепко спала на другой стороне кровати.
– Мне было нехорошо, – сказал Мустафа, посмотрев на нее, и отвернулся.
– Вот, держи, брат. – Бану протянула ему вазочку с ашуре, украшенную гранатовыми зернами. – Мама сварила для тебя целый котел. – Ее серьезное лицо осветилось улыбкой. – Надо сказать, что готовила, конечно, она, но украшала вазочки я.
– Спасибо, ты так добра, – проговорил Мустафа, запинаясь, и почувствовал, что у него мороз пробежал по коже.
– Казанчи и правда прекрасная фамилия, но Левон… Это еще что за имя для мусульманина?
– Это не мусульманское имя, но его носил один хороший человек, – с напряжением ответил Реза Селим Казанчи.
– Что?! – повысил голос чиновник и продолжил с осознанным самодовольством: – Я знаю, что Казанчи – весьма влиятельное семейство. Имя вроде Левона сослужит вам дурную службу. Если я запишу мальчика как Левона, у него могут быть трудности в будущем. Все будут принимать его за христианина, хотя он стопроцентный мусульманин… Или я ошибаюсь? Разве он не мусульманин?
– Конечно-конечно, – поспешил заверить Реза Селим, – слава Аллаху!
Он подумал было признаться чиновнику, что мать мальчика – принявшая ислам армянка и имя он выбрал ради нее, но что-то подсказало ему, что лучше промолчать.
– Ну, тогда при всем уважении к доброму человеку, в честь которого вы хотите назвать ребенка, давайте внесем небольшие изменения. Подберем какое-нибудь исламское имя, и, если вам угодно, пускай оно звучит похоже на «Левон». Как насчет имени «Левент»? – И прибавил ласково, слишком ласково, так что тон совсем не вязался с суровым смыслом его слов: – В противном случае, боюсь, я не смогу его зарегистрировать.
Так и получился Левент Казанчи. Мальчик, рожденный на тлеющем пепле прошлого. Мальчик, о котором никто не знал, что отец когда-то хотел назвать его Левоном. Мальчик, которого бросила мать. Мальчик, который вырос мрачным и ожесточенным. Мальчик, который стал ужасным отцом своим детям.
Если бы не эта гранатовая брошь, решилась бы Шермин Казанчи оставить мужа и сына? Сложно сказать. С ними она обрела семью и начала новую жизнь, которая могла идти лишь в одном направлении. Чтобы иметь будущее, она должна была стать женщиной без прошлого. От детства у нее оставались лишь крупицы воспоминаний, крошки хлеба, которые она рассыпала, чтобы их склевали птицы, ведь ей самой уже никогда не найти по ним дорогу домой. Но даже когда со временем поблекли самые дорогие детские воспоминания, образ броши не покидал ее, крепко врезавшись в память. И когда многие годы спустя на пороге ее дома появился какой-то американец, именно эта самая брошь помогла ей осознать, что незнакомец этот не кто иной, как ее родной брат.
Ервант Стамбулян возник у ее порога. У него были блестящие темные глаза под кустистыми черными бровями, острый мощный нос и густые усы, спускавшиеся до самого подбородка, так что казалось, будто он улыбался, даже когда ему было грустно. С дрожью в голосе, не находя нужных слов, сказал ей, кто он такой, и на смеси турецкого и армянского сообщил, что приехал за ней из самой Америки. Как ему ни хотелось сразу обнять сестру, он помнил, что она была замужней мусульманкой, и оставался на крыльце. Вокруг них веял стамбульский ветерок, и на миг показалось, будто они выпали из времени.
По окончании их краткой беседы Ервант Стамбулян дал Шермин Казанчи золотую брошь в виде граната и время, чтобы подумать. Растерянная и потрясенная, она закрыла за ним дверь и замерла, пытаясь осознать то, что на нее обрушилось. Рядом с ней полный безудержного воодушевления ползал и лопотал маленький Левент. Она бросилась в свою спальню и быстро спрятала брошь в ящике платяного шкафа. А по возвращении обнаружила, что малыш только что умудрился встать на ноги и теперь радостно хохочет. Он простоял целую секунду, сделал шаг, другой, а потом плюхнулся на попу. Глаза у него блестели от восторга и страха. Вдруг мальчик улыбнулся во весь свой беззубый рот и сказал: «Ма-ма».
Весь дом наполнился каким-то нездешним волшебным, почти призрачным сиянием, и Шермин Казанчи вышла из оцепенения и повторила: «Ма-ма!» Это было его второе слово. За день до этого, поэкспериментировав с «да-да», он сказал: «Ба-ба». Она поняла, что ее сын произнес слово «отец» по-турецки, а слово «мать» – по-армянски. Мало того что ей самой пришлось разучиться говорить на столь дорогом ей языке, теперь ей надлежало проделать то же самое с сыном. Она смотрела на мальчика растерянно и задумчиво. Ей не хотелось поправлять его, заменять армянское «мама» на соответствующее турецкое слово. Откуда-то возникли далекие, но все еще яркие образы ее предков. Это новое имя, религия, национальность, семья, ее новое Я так и не смогли вытеснить ее истинное Я. Гранатовая брошь тихонько звала ее по имени, звала по-армянски.
Шермин Казанчи обняла сына и целых три дня умудрилась не вспоминать про брошь. Но на третий день она задумалась, сама не зная о чем, а сердце ее заныло от какой-то неведомой тоски. Она побежала в спальню, открыла ящик, достала брошь и крепко сжала ее в ладонях, чувствуя тепло камней.
Рубины – благородные камни, знаменитые своим огненно-красным цветом. Однако нередко бывает, что они меняют цвет и постепенно темнеют изнутри, особенно когда их владельцы в опасности. Существует особая разновидность рубинов, которую знатоки называют «голубиная кровь», – это драгоценный кроваво-красный рубин, с оттенком синего, словно затуманенный изнутри. Этот рубин был последней памятью о «Маленьком Голубке-потеряшке и Блаженной Стране».
Вечером третьего дня Шермин Казанчи улучила момент после ужина и незаметно прокралась в свою спальню. Ища утешения, которого никто не мог ей дать, она вглядывалась в «голубиную кровь».
И тогда она осознала, что надо делать.
Неделю спустя, воскресным утром, она отправилась в гавань, где ее поджидал брат, с бешено бьющимся сердцем и двумя билетами в Америку. Вместо чемодана у нее была лишь сумочка. Шермин оставила все свое имущество, а гранатовую брошь положила в конверт вместе с письмом к мужу. В письме была попытка объяснить случившееся и две просьбы: простить ее и передать брошь сыну как воспоминание о ней.
Когда самолет приземлился в Стамбуле, Роуз была совсем измучена. Она осторожно пошевелила опухшими ногами, опасаясь, что они не влезут в обувь, даже в такие удобные оранжевые кожаные туфли, как ее DKNY. И как только эти стюардессы выдерживают целые дни в полете на таких высоченных каблуках?
Еще полчаса ушло на то, чтобы пройти паспортный контроль и таможню, получить багаж, разменять деньги и найти автопрокат. Мустафа решил, что лучше им иметь собственную машину, а не пользоваться семейной. Изучив буклет, Роуз выбрала полноприводный «гранд-чероки-ларедо», но Мустафа убедил ее, что для тесных стамбульских улиц подойдет что-то поскромнее. В итоге сошлись на «тойоте-королле».
Вскоре после этого они вышли из зоны прилета, толкая перед собой тележку с комплектом одинаковых чемоданов. Снаружи их поджидали какие-то выстроившиеся полукругом люди. Первым делом прибывшие заметили Армануш, она улыбалась и махала. Рядом с ней была бабушка Гульсум, с прижатой к сердцу правой рукой, готовая потерять сознание от волнения. Чуть позади стояла тетушка Зелиха, высокая и отстраненная, на ней были темно-лиловые солнечные очки.
Глава 17
Белый рис
Первые два дня в Стамбуле Роуз и Мустафа провели за столом. При этом они также отвечали на множество вопросов, которыми их со всех сторон засыпали члены семейства Казанчи. Как живется в Америке? А в Аризоне действительно настоящая пустыня? А правда, что американцы питаются чудовищным количеством фастфуда, а потом худеют на телешоу? А какая версия шоу «Ученик» лучше, американская или турецкая? И так далее.
Потом пошли вопросы более личного свойства. Почему у них нет детей? Почему они раньше никогда не приезжали в Стамбул? Почему бы им не остаться подольше? ПОЧЕМУ?
Вопросы эти оказывали на супругов противоположное действие. Роуз этот допрос, кажется, нисколько не смущал. Скорее, наоборот, ей нравилось быть в центре внимания, тогда как Мустафа все больше отмалчивался и как-то съеживался. Он мало говорил и бóльшую часть времени проводил за чтением турецких газет как консервативного, так и прогрессивного направления, словно хотел наверстать упущенное за годы отсутствия. Время от времени что-то спрашивал про того или иного политика, ему отвечал, кто мог. Он, конечно, всегда любил читать газеты, но никогда так не интересовался политикой.
– Похоже на то, что консервативная партия власти обескровлена. Какие у них шансы на победу?
– Сволочи! Да это просто банда лжецов, – вместо ответа проворчала бабушка Гульсум. На коленях у нее было блюдо с горой риса, который она перебрала перед варкой, на случай если попадутся камушки или шелуха. – Только и знают, что наобещать народу с три короба и напрочь забыть все свои обещания на второй день после выборов.
Сидевший в кресле у окна Мустафа взглянул на мать поверх газеты:
– А как насчет оппозиционной партии? Социал-демократы?
– Без разницы, – последовал ответ, – они все – шайка обманщиков. Все политики – продажные твари.
– Все было бы иначе, будь у нас в парламенте больше женщин, – подключилась к беседе тетушка Фериде, облаченная в подаренную Роуз футболку с надписью: «I love Arizona».
– Мама права. Если меня спросить, в этой стране есть единственная достойная доверия организация, и это – армия, – заявила тетушка Севрие. – Слава богу, есть наша турецкая армия! Если бы не она…
– Да, но они должны разрешить женщинам служить, – перебила ее тетушка Фериде, – вот я лично пошла бы.
Асия перестала переводить для сидевших рядом с ней Роуз и Армануш и, хохоча, сказала по-английски:
– Одна тетка у меня феминистка, другая – непоколебимая милитаристка. И они прекрасно ладят. Вот дурдом!
Вдруг бабушка Гульсум, неожиданно встревожившись, обернулась к сыну:
– А ты, дорогой? Ты когда собираешься отслужить?
Роуз, которая, несмотря на мгновенный перевод, с трудом следила за разговором, повернулась к мужу, хлопая глазами.
– Обо мне не волнуйся, – сказал Мустафа, – мне не придется служить полный срок, надо только оплатить небольшой штраф и предоставить им свидетельства того, что я живу и работаю в Америке. Все ограничится базовым курсом. Месяц, не больше.
– А для этого не установлен крайний срок?
– Да, конечно, – ответил Мустафа, – надо пройти курс, пока не исполнится сорок один.
– Ну, тогда тебе надо пойти в этом году, – сказала бабушка Гульсум, – тебе ведь сейчас сорок…
Тетушка Зелиха, сидевшая на другом конце стола и красившая ногти блестящим вишневым лаком, подняла голову и неожиданно прошипела, метнув на брата злобный взгляд:
– О, какой роковой возраст! В этом возрасте умер твой отец, и дед, и прадед тоже… А теперь тебе самому сорок стукнуло. Ты, наверное, места себе не находишь, братик… Так близко подойти к смерти…
Повисла такая тишина, что Асия невольно сжалась.
– Как ты можешь так разговаривать с братом? – Бабушка Гульсум встала, держа в руках блюдо с рисом.
– Я могу говорить, что мне угодно и кому угодно, – передернула плечами тетушка Зелиха.
– Ты меня позоришь. Убирайся, милочка! – рявкнула бабушка Гульсум низким стальным голосом. – Немедленно убирайся из моего дома!
Так и не докрасив два ногтя, тетушка Зелиха оставила кисточку в бутылочке с лаком, отодвинула стул и ушла.
На третий день Мустафа сказался больным и целый день не выходил из комнаты. У него был жар, лишивший его не только сил, но, судя по всему, и способности говорить. Мустафа все больше молчал. Он осунулся, во рту пересохло, а глаза покраснели будто от слез или с похмелья. Он часами неподвижно лежал на спине и изучал еле различимые пыльные узоры на грязном потолке.
Тем временем Роуз, Армануш и три тетушки разгуливали по стамбульским улицам, особенно по тем, где были расположены торговые центры.
В ту ночь они легли спать раньше обычного.
– Роуз, милая, – прошептал Мустафа, гладя тонкие белокурые волосы жены.
Его всегда успокаивали ее прямые светлые гладкие волосы. Они словно окутывали его нежным покровом, отгораживали от всего этого темноволосого мира, мира его прошлого, мира, где осталась его семья. Она лежала рядом, такая теплая и мягкая.
– Роуз, любимая, по-моему, нам пора возвращаться. Давай завтра полетим домой.
– Ты с ума сошел? Да у меня до сих пор джетлаг, и все тело ломит.
Роуз зевнула и устало потянулась. В купленной сегодня на Гранд-базаре атласной вышитой ночной рубашке она казалась бледной и утомленной не столько джетлагом, сколько неистовым шопингом.
– Да что ты так дергаешься? Это же твоя семья. Ты что, и пару дней с ними побыть не можешь?
Она натянула мягкое покрывало до самого подбородка и, зарывшись в теплой постели, прижалась к нему грудью. Погладила его по руке, словно умасливала маленького мальчика, очень мягко, осторожно поцеловала в шею и попыталась отстраниться, но он, изголодавшись, хотел большего.
– Все хорошо, – сказала Роуз и вся вдруг напряглась, ее дыхание участилось, но тут же стихло. – Я так устала, прости, милый… Еще пять дней – и поедем домой. – С этими словами она выключила свет и через несколько секунд уже спала.
А Мустафа остался лежать в полутьме, разочарованный от неудовлетворенного желания. Глаза слипались, но уснуть явно не удастся. Он пролежал так довольно долго, когда в комнату постучали.
– Да?
Дверь со скрипом отворилась, и мгновение спустя в комнату заглянула тетушка Бану.
– Можно войти? – спросила она приглушенным, робким голосом.
Раздавшиеся в ответ звуки можно было более-менее истолковать как «да», и она осторожно прокралась по комнате, босыми ногами утопая в пушистом ковре. Ее красный платок таинственно светился в полутьме, а темные круги под глазами придавали ей призрачный вид.
– Ты весь день к нам не спускался. Я просто хотела тебя проведать, – прошептала она, поглядывая на Роуз, которая, обняв подушку, крепко спала на другой стороне кровати.
– Мне было нехорошо, – сказал Мустафа, посмотрев на нее, и отвернулся.
– Вот, держи, брат. – Бану протянула ему вазочку с ашуре, украшенную гранатовыми зернами. – Мама сварила для тебя целый котел. – Ее серьезное лицо осветилось улыбкой. – Надо сказать, что готовила, конечно, она, но украшала вазочки я.
– Спасибо, ты так добра, – проговорил Мустафа, запинаясь, и почувствовал, что у него мороз пробежал по коже.