Стамбульский бастард

Бану обычно добавляла в перцы то, что больше никто никогда не клал, например арахис, кешью или миндаль. Фериде так набивала перцы рисом, что их было не откусить, сразу лопались. К тому же она обожала пряности, и долма у нее была до отказа наполнена не только рисом, но и всякими специями и травами. В зависимости от того, что именно Фериде намешала, блюдо получалось либо исключительно вкусным, либо просто несъедобным. А вот если стряпала Севрие, перцы всегда были сладковатые. Она в любое блюдо добавляла сахарную пудру, будто хотела подсластить свою постную жизнь. Случилось так, что сегодня долму делала как раз она.

– Я была у врача, – проговорила Зелиха, осторожно снимая с долмы бледно-зеленую шкурку.

– У врача? – поморщилась Фериде и, как указку, высоко подняла вилку, словно перед ней были не домашние, а школьники на уроке географии, которым надо было продемонстрировать на карте какой-то далекий горный хребет.

Фериде было сложно смотреть людям в глаза. Ей было проще разговаривать с неодушевленными предметами, поэтому она обратилась к тарелке Зелихи:

– Ты что, не читала утреннюю газету? Делали операцию девятилетнему ребенку, вырезали аппендицит и забыли внутри ножницы. Представляешь, сколько в стране таких врачей? Да их под суд надо отдать за преступную халатность.

Из всех дам семейства Казанчи Фериде лучше других была знакома со всяческими медицинскими процедурами. За последние шесть лет у нее нашли восемь заболеваний, одно экзотичнее другого. То ли врачи никак не могли решить, что с ней, то ли сама Фериде исправно обзаводилась новыми недугами, этого никто не знал. Со временем это стало не важно.

Душевное здоровье было для нее обетованной землей, земным раем, из которого ее изгнали еще подростком и куда она надеялась когда-нибудь вернуться. А по дороге периодически делала привал на очередной транзитной остановке со странным названием, где снова подвергалась изматывающим лечебным процедурам.

Фериде уже в детстве была со странностями. В школе с ней намучились. Она не интересовалась ничем, кроме физической географии, а на уроках географии – несколькими определенными вопросами, которые все имели отношение к изучению слоев атмосферы. Ее любимыми темами были распад озона в стратосфере и связь между поверхностными океанскими течениями и моделями атмосферной циркуляции. Она собирала всю доступную информацию об атмосферной циркуляции в северных широтах, о характеристиках мезосферы, о долинных ветрах и морских бризах, о солнечных циклах и тропических широтах, о размере и форме Земли. Все, выученное в школе, она залпом выдавала дома, так что любой разговор непременно сдабривался изрядной долей сведений об атмосферных явлениях. Когда Фериде демонстрировала свои обширные познания в физической географии, то всегда говорила с беспримерным энтузиазмом, возносилась в заоблачную высь и прыгала с одного слоя атмосферы на другой.

А потом, где-то через год после окончания школы, Фериде ушла в себя, и у нее стали появляться странности. Она продолжала интересоваться физической географией, но интерес этот постепенно вызвал к жизни новое, всецело захватившее ее увлечение: Фериде стали занимать несчастные случаи и природные бедствия. Каждый день она изучала третью полосу бульварных газет. Автомобильные аварии, серийные убийства, землетрясения, пожары и наводнения, неизлечимые болезни, инфекции и неизвестные науке вирусы… – все это Фериде внимательнейшим образом штудировала. Ее избирательная память впитывала в себя все несчастья, происходившие в городе, стране или в мире, а потом ни с того ни с сего Фериде сообщала о них окружающим. В считаные минуты она могла омрачить любой разговор, ведь с самого рождения имела обыкновение любое происшествие трактовать как несчастье, а если несчастья ну никак не наблюдались, могла и присочинить какое-нибудь горестное событие.

Впрочем, возвещенные ею ужасные новости никогда никого не расстраивали, ведь родные давно перестали ей верить. Они на свой лад приспособились к ее помешательству: безумное просто считали недостаточно правдоподобным.

Сначала у Фериде нашли «язву на почве стресса», но к этому диагнозу никто серьезно не отнесся, ведь модное слово «стресс» уже всем набило оскомину. Став частью турецкой культуры, это слово особенно полюбилось стамбульцам. Они с энтузиазмом приняли его в свой лексикон, и в городе появилось множество пациентов, лечившихся от стресса и его последствий. От одного вызванного стрессом заболевания Фериде сразу переходила к другому и поражалась тому, какой тут простор: казалось, практически все было так или иначе связано со стрессом. После этого ее заносило то в обсессивно-компульсивное расстройство, то в диссоциативную амнезию, то в психотическую депрессию. Однажды она пыталась отравиться, и в медицинском заключении упоминался горько-сладкий паслен. Этот диагноз был особенно мил ее сердцу.

На каждом этапе своего путешествия в страну безумия Фериде меняла прическу и перекрашивала волосы. Тогда врачи, чтобы хоть как-то уследить за переменами в ее душевном состоянии, завели специальную таблицу, в которую вносили данные о ее волосах. Короткие, до плеч, очень длинные, сбритые налысо, поставленные торчком, выпрямленные, уложенные волнами, заплетенные в косички, покрытые тоннами лака, геля, воска или пенки для укладки, украшенные заколками, бижутерией или лентами, обстриженные, как у панка, заколотые в высокий пучок, как у балерины, выкрашенные во все возможные цвета целиком или отдельными прядями… Прически сменяли одна другую, только болезнь оставалась.

После довольно долгого периода «большого депрессивного расстройства» Фериде переместилась в область «пограничного расстройства личности», диагноз, который разные члены семьи толковали весьма произвольно. Мать слово «граница» сразу наводило на мысли о проблемах с полицией, таможенниками, чем-то нелегальным, поэтому Фериде стала представляться ей какой-то беглой преступницей. Она и так не особо доверяла помешанной дочери, а тут уж преисполнилась самых страшных подозрений. Сестры связывали слово «граница» с гранью, а грань заставляла их думать о смертельно опасном обрыве. Довольно долго они дрожали над ней, словно она была лунатиком и могла вот-вот свалиться с высокой стены. А вот Петит-Ma при слове «граница» думала о бордюре решетчатой вышивки и приглядывалась к внучке с глубоким интересом и симпатией.

Недавно Фериде сменила диагноз. Новый даже выговорить было невозможно, а уж толковать его и подавно никто не осмеливался: гебефреническая шизофрения. Этот термин ее удовлетворил, и она оставалась ему верна, наконец получив столь желанное ясное определение своего состояния. Независимо от диагноза, жила она по законам царства фантазии, пределы которого никогда не покидала.

Но сегодня, в первую пятницу июля, Зелиха проигнорировала известную всем нелюбовь сестры к докторам. Приступив к еде, она поняла, как проголодалась за весь день. Почти на автомате съела кусок борека, налила айрана, подцепила вилкой еще одну долму и сообщила распиравшее ее известие:

– Я сегодня была у гинеколога…

– У гинеколога? – тотчас переспросила Фериде, но ничего конкретного говорить не стала.

Гинекологи были единственным видом врачей, с которыми она почти не имела дела.

– Я ходила к гинекологу, чтобы сделать аборт, – договорила Зелиха, ни на кого не глядя.

Бану выронила куриное крылышко и зачем-то уставилась на свои ноги. Севрие плотно сжала губы. Фериде взвизгнула, а потом судорожно захохотала. Мать принялась напряженно тереть лоб, чувствуя приближение страшной мигрени, а Петит-Ma… Ну, Петит-Ma продолжала есть йогуртовый суп. Может быть, она совсем оглохла в последнее время. Может быть, начинала впадать в маразм. А может быть, полагала, что не о чем особо волноваться. Петит-Ma так просто не поймешь.

– Как ты могла убить ребенка? – с ужасом спросила Севрие.

– Это не ребенок! – отмахнулась Зелиха. – На данном этапе это, скорее, можно назвать капелькой. Так будет научнее.

– Научно? Это не научно, это бесчувственно, – расплакалась Севрие. – Ты бессердечная, вот ты кто!

– Ну, тогда у меня хорошие новости. Я это… ее… в общем, называй как хочешь, не убила. – Зелиха спокойно повернулась к сестре. – Но действительно хотела. Я пыталась избавиться от этой капельки, только почему-то не вышло.

– То есть? – спросила Бану.

Зелиха набралась храбрости и постаралась сделать хорошую мину при плохой игре.

– Аллах послал мне знамение свыше, – сказала она безучастным тоном, хотя и понимала, что в ее семье такого говорить не стоит. – Вот лежу я под наркозом, с одной стороны доктор, с другой – сестра. Через минуту должна начаться операция, и все, этого ребенка не будет. Никогда! Но буквально за секунду до того, как отключиться, я слышу призыв на молитву с соседнего минарета… Такие нежные звуки, они, как бархат, окутывают мое тело. А когда все затихает, я слышу, словно кто-то шепчет мне на ухо: «Не убивай это дитя!»

Севрие задрожала, Фериде нервно кашлянула в салфетку, Бану тяжело сглотнула, а Гульсум нахмурилась. Только Петит-Ма пребывала где-то далеко, в лучшей реальности, и, доев суп, покорно ожидала следующего блюда.

– А потом, – продолжала Зелиха, – таинственный голос возвещает: «О Зелиха, о паршивая овца в праведном семействе Казанчи! Не убивай дитя, дай ему жить! Тебе еще неведома его судьба! Этот ребенок будет великим вождем. Он будет монархом!»

– Не может он стать монархом, – вмешалась Севрие, которая никак не могла не блеснуть своим учительским авторитетом. – У нас больше нет монархов, мы современное государство.

– «Услышь, грешница, это дитя будет управлять людьми, – вещала Зелиха, пропустив мимо ушей преподанный урок обществознания. – Имя его услышат не только в этой стране, не только на всем Ближнем Востоке и Балканах, но и во всем мире. Это твое дитя поведет вперед массы и принесет человечеству мир и справедливость». – Она перевела дыхание и закончила: – В любом случае у меня для вас хорошие новости! Ребенок остался во мне! Недалек тот день, когда мы поставим на стол еще одну тарелку.

– Приблуда! – воскликнула Гульсум. – Хочешь принести в подоле внебрачного ребенка, нагульного!

Слово прозвучало как всплеск от брошенного в тихие воды камня.

– Стыд какой! Ты всегда нашу семью позорила, – не унималась мать, и ее лицо исказилось от гнева. – Вы только посмотрите на это кольцо в носу… А вся эта косметика, и эти юбки ужасные, еле зад прикрывают, и каблуки, эти каблуки! Вот что бывает, когда одеваешься… как шлюха! Да тебе надо днем и ночью благодарить Аллаха за то, что в этой семье нет мужчин, а то бы они тебя убили.

Это было не совсем так. То есть про убийство, может быть, и правда, а вот насчет того, что в семье мужчин не было, – не совсем. Мужчины были. Где-то. Но женщин в семействе Казанчи действительно было намного больше, чем мужчин. Казалось, на весь род кто-то наложил проклятие: из поколения в поколение мужчин настигала внезапная и безвременная смерть.

Вот, например, Реза Селим Казанчи, муж Петит-Ma, неожиданно упал замертво в шестьдесят лет, задохнулся. А в следующем поколении Левент Казанчи умер от инфаркта, не дожив до пятьдесят первого дня рождения, пошел по стопам отца и деда. Казалось, в каждом следующем поколении мужчины жили все меньше и меньше.

Был еще двоюродный дедушка, который сбежал с русской проституткой, а она в итоге его ограбила и оставила замерзать где-то в Петербурге. Еще один родственник пытался в пьяном виде перейти автостраду и попал под машину. Многочисленные племянники погибали в двадцать с небольшим: кто-то утонул во время пьяного купания при луне, другого случайно подстрелил бурно праздновавший победу своей команды футбольный фанат, а еще один провалился в четырехметровый котлован, который городские власти прорыли для ремонта канализации. Да и троюродный брат Зия погиб, застрелившись без всякой видимой причины.


И так из поколения в поколение, словно следуя неписаному закону, все мужчины в роду Казанчи умирали молодыми. Представители нынешнего поколения доживали самое большее до сорока одного года. Ни за что не желая разделить их участь, один из двоюродных дедушек проявлял крайнюю осторожность, старался вести исключительно здоровый образ жизни, никогда не переедал, не имел дела с проститутками и хулиганами, не пил и не принимал наркотики – и окончил свои дни раздавленный глыбой бетона, свалившейся ему на голову, когда он шел мимо стройки.

Был у них и дальний родственник Селал. Он внушил Севрие великую любовь, стал ее мужем и вскоре оставил вдовой, погибнув в драке. До сих пор неизвестно, почему Селала обвинили во взяточничестве и посадили на два года. На протяжении всего этого срока Селал присутствовал в форме приходивших из тюрьмы писем, написанных столь расплывчато и сухо, что известие о его гибели для всех, кроме жены, прозвучало как сообщение об утрате третьей руки, которой, собственно, никогда не было. Он ушел из жизни во время драки, но отнюдь не сраженный смертельным ударом. Его убило током высоковольтного кабеля, на который он наступил, пытаясь получше разглядеть дерущихся. Потеряв обожаемого мужа, Севрие продала дом и вернулась под родительский кров. В особняк Казанчи въехала занудная учительница истории, воплощение спартанской дисциплины и самообладания. В школе она ополчилась на списывание и плагиат, а дома с такой же неумолимостью боролась с любыми проявлениями горячности, беспорядка и спонтанности.

Еще был Сабахаттин, мягкосердечный, добродушный и скромный муж Бану. Хотя официально они все еще оставались мужем и женой, а сам Сабахаттин с виду был крепкий здоровяк и не приходился им кровным родственником, Бану толком и не жила с ним, разве что сразу после медового месяца, и бóльшую часть времени проводила в родительском особняке. Особой телесной близости у них не было, что выглядело заметным даже со стороны. И когда Бану вдруг объявила, что в положении и ожидает близнецов мужского пола, все только шутили насчет того, как она вообще умудрилась забеременеть. Увы, злая судьба, уготованная всем мужчинам рода Казанчи, не обошла и близнецов. Детские болезни унесли малышей до того, как они научились толком ходить и говорить. А Бану окончательно переехала к родственникам и впредь лишь изредка навещала мужа. Время от времени она наведывалась узнать, как у него дела, но, скорее, не как любящая жена, а как участливая знакомая.

Еще, конечно, был Мустафа, в этом поколении – единственный сын, драгоценная жемчужина, дарованная Аллахом наряду с четырьмя дочерьми. Левент Казанчи был одержим рождением наследника, так что все четыре сестры росли, словно незваные гости. Сначала родились три девочки подряд. Бану, Севрие и Фериде ощущали себя прологом к чему-то настоящему, результатом промаха в супружеской жизни родителей, твердо настроенных произвести на свет мальчика. Зелиха, пятый ребенок в семье, была зачата в надежде на еще один подарок судьбы. Обретя наконец сына, родители хотели проверить, не повезет ли им еще раз.

С самого рождения над Мустафой тряслись, как над бесценным сокровищем. Был принят целый комплекс мер, чтобы отвести от него злую участь, предначертанную всем мужчинам в роду. Младенцем его заматывали во всяческие обереги и амулеты от сглаза, не выпускали его из поля зрения, как только он стал ползать, и до восьми лет не стригли, словно девочку, чтобы обмануть ангела смерти Азраила. К ребенку обращались только «девочка», «эй, девочка, иди сюда!». Мустафа хорошо учился, но совершенно не умел общаться, и это отравляло ему жизнь в старших классах. Привыкнув быть королем дома, мальчик, казалось, не желал быть одним из многих в классе. Он был настолько нелюдим, что, когда Гульсум захотела отпраздновать с его друзьями окончание школы, оказалось, что ему некого приглашать. Мустафа был крайне высокомерен и неприветлив с посторонними. Дома его единодушно лелеяли, словно царственную особу, а каждый день рождения неумолимо приближал его к роковому концу, постигавшему всех мужчин рода Казанчи. Учитывая все это, было решено, что лучше отправить его за границу. Не прошло и месяца, как необходимую сумму собрали, продав драгоценности Петит-Ma, и восемнадцатилетний отпрыск семейства Казанчи покинул Стамбул и отправился в Аризону. Там он стал изучать инженерные основы сельского хозяйства, агротехнику, а также биотехнологию, и хотелось бы надеяться, что доживет до старости…

В общем, когда Гульсум в первую пятницу июля выговаривала Зелихе и призывала благодарить небо за то, что в семье у них нет мужчин, в словах ее была некоторая доля правды. Зелиха на это ничего не сказала. Вместо ответа она пошла на кухню, где думала найти и покормить единственного самца в доме, серебристого полосатого кота. Кот этот был вечно голоден, странным образом обожал воду и, кроме того, обнаруживал многочисленные симптомы социального стресса, так что мог считаться в лучшем случае обладателем нелюдимого нрава, а в худшем – законченным невротиком. Звали его Паша Третий.

В особняке Казанчи поколения кошек сменяли друг друга, так же как поколения людские. Всех этих кошек любили, а умирали они, в отличие от людей, исключительно от старости. Каждая из них обладала своим особым характером. С одной стороны, это было благородное наследие длинношерстной белоснежной курносой персидской кошки, которую Петит-Ма привезла с собой в конце 1920-х годов, когда новобрачной вступила в дом Казанчи. Видать, кошка – все ее приданое, глумились соседки. C другой стороны, был уличный ген, от некоего неизвестного, но, очевидно, рыжего бродячего кота, с которым белая персидская кошечка сошлась во время одного из своих похождений. Из поколения в поколение эти два генотипа поочередно проявлялись у рожденных под крышей особняка кошек.

Со временем Казанчи уже не давали себе труда подыскивать кошкам какие-то другие имена, а просто исходили из кошачьей генеалогии. Если они видели, что котенок пошел в знатных предков, белый, пушистый и с приплюснутым носом, то его называли соответственно Паша Первый, Паша Второй, Паша Третий. А если в котенке проявлялась дворовая порода, ему давали имя Султан. Этот, еще более высокий титул был знаком особого уважения к уличным котам. Считалось, что они независимые и свободомыслящие существа, которые никогда ни перед кем не заискивают. Пока что эти имена неизменно отражали характер проживавших в доме кошек. Кошки-аристократы были надменные, требовательные и вялые, а стоило их погладить, как они тотчас принимались стирать с себя малейший след человеческих рук и поэтому постоянно себя вылизывали. Кошки-плебеи были куда более бодрые и любознательные и охотно предавались всяким необычным излишествам, например лакомились шоколадом.

Паша Третий был ярким воплощением всех династических черт. Он важно вышагивал, словно ступал по битому стеклу. У него было два излюбленных занятия, которым он предавался при каждом удобном случае: грызть электрические провода и глядеть на птичек и бабочек. Ловить их ему было лень. Первое занятие могло ему надоесть, но второе – никогда. Он так или иначе привел в негодность все провода в доме – они были не раз изжеваны, изгрызены и разодраны в клочья. Пашу Третьего постоянно било током, но это не помешало ему дожить до весьма преклонного возраста.

– Давай, Паша, давай, хороший мальчик, – подбодрила кота Зелиха, протянув ему любимое лакомство, кусочки брынзы.

Она повязала фартук и принялась усердно мыть гору кастрюль, сковородок и тарелок. Перемыв всю посуду и немного успокоившись, она проскользнула обратно к столу, над которым так и висело слово «приблуда», а мать сидела нахмурившись. Они застыли в оцепенении, пока кто-то не вспомнил про десерт. Комната наполнилась сладким нежным ароматом: это Севрие черпала рисовый пудинг из огромного котла и разливала его по маленьким плошечкам. Севрие с привычной ловкостью отмеряла порцию за порцией, а Фериде шла следом и посыпала каждую плошку кокосовой стружкой.

– С корицей было бы намного вкуснее, – вздохнула Бану. – Ну почему ты забыла купить корицу?

Зелиха откинулась на спинку стула, подняла нос… и глубоко вдохнула, словно затянулась невидимой сигаретой. А выдохнув, выпустила из себя всю усталость и почувствовала, что маятник снова качнулся и безразличие отступает. На нее навалился груз всего, что случилось и не случилось за этот адски долгий день, и настроение упало. Она окинула взглядом обеденный стол – все чашки с рисовым пудингом были увенчаны шапкой из кокосовой стружки, и каждая служила ей укором.

Не поднимая глаз, Зелиха проговорила так мягко и нежно, будто не своим голосом:

– Простите меня… простите.





Глава 2

Нут




Супермаркеты – опасное место. Отчаявшихся и сбитых с толку покупателей в них подстерегает множество ловушек – так, по крайней мере, думала Роуз, направляясь к полке со сменными мешками для утилизации подгузников. На этот раз она была полна решимости не покупать ничего, кроме действительно необходимого. К тому же сейчас было не время слоняться по магазину. Она оставила маленькую дочку в машине на парковке, и на душе было неспокойно. Вот всегда так и бывало: сделаешь что-то и сразу пожалеешь, а сделанного уже не воротишь. И честно говоря, за последние месяцы, точнее, за последние три с половиной месяца такое происходило все чаще и не могло не вызывать тревогу. Три адских месяца, пока распадался ее брак, а она сначала сопротивлялась, потом оплакивала потерю, затем умоляла не уходить и наконец смирилась с произошедшим. Может быть, супружество – не более чем мимолетная блажь. Поддавшись ей, ты начинаешь верить, что это навсегда, а потом можешь даже смеяться над тем, как обманулся, но только если сам ушел первый. То обстоятельство, что, прежде чем погибнуть без возврата, брак еще какое-то время агонизирует, давало обманчивую надежду, пока ты не осознавал, что надеяться можно не на то, что все образуется, а на то, что оба в итоге отмучаются и разойдутся, каждый своим путем.

Именно это Роуз и решила теперь делать: идти своим путем. И если этот путь был темным туннелем, по которому Бог заставляет ее ползти, то она выберется из него преображенной, и никто не узнает в ней прежнюю слабую женщину.

В знак своей решимости Роуз попыталась усмехнуться, но смешок застрял в горле. Вместо него вырвался вздох, прозвучавший, пожалуй, слишком озабоченно. И все потому, что она оказалась в отсеке, который предпочла бы обойти стороной: «Сладости и шоколад». Пробегая мимо «Изысканного темного шоколада без сахара со вкусом ванильного крема» фирмы «Carb Watchers», она резко затормозила. Схватила плитку, другую, всего пять. Она покупала продукцию фирмы не потому, что следила за количеством углеводов в диете. Просто ей нравилось название, вернее, нравилась сама мысль о том, чтобы бдительно следить хоть за чем-то. Ее столько раз обвиняли в том, что она никудышная хозяйка и плохая мать, поэтому она жаждала доказать обратное любым доступным способом.

Она резко развернула тележку, но снова оказалась перед полкой с фастфудом. Где же, черт возьми, эти подгузники?! Взгляд упал на лежащие штабелями пачки поджаренного кокосового маршмэллоу, и она глазом моргнуть не успела, как в тележке оказались одна, две… шесть упаковок.

Не надо, Роуз, не надо… Ты сегодня уже слопала целую кварту мороженого «Черри Гарсия»… Посмотри, как растолстела…

Если это был внутренний голос, то, увы, прозвучал он слишком тихо… Ему не удалось ее остановить, он лишь пробудил дремавшее в подсознании чувство вины. Роуз представила свою фигуру, словно на миг заглянула в воображаемое зеркало, хотя и весьма ловко обошла зеркальную стенку за рядами маленьких кочанов биосалата. С замиранием сердца взирала она на свои раздавшиеся бедра и зад, но заставила себя улыбнуться, глядя на высокие скулы, золотистые волосы, голубые глаза с поволокой и безупречной формы уши. Из всех частей тела только на уши можно по-настоящему положиться. Как ни толстей, они останутся прежними, никогда тебя не предадут. К сожалению, об остальном этого не скажешь.

Телесная оболочка Роуз не отличалась верностью. Ее комплекция была такой капризной, что даже не подпадала ни под какие классификации типов телосложения, которые предлагал читательницам журнал «Хелси ливинг мэгэзин». Если бы она, например, имела фигуру «груша», то бедра у нее были бы намного шире плеч, а если «яблоко» – толстела бы в области живота и груди. Роуз сочетала в себе и то и другое и не знала, к какой группе относится, разве что там забыли описать еще один тип фигуры, «манго». Это когда ты толстеешь везде, и особенно – ниже пояса. Черт возьми, подумалось ей, надо сбросить пару фунтов! Вот теперь, когда развод позади, закончится черная полоса, и Роуз преобразится. Точно! Она всегда говорила «точно» вместо «да», а когда надо было сказать «нет», говорила «точно, нет».

Воодушевившись мыслью о том, как бывший муж и вся его многочисленная родня поразятся ее скорому перерождению, Роуз оглядела стеллажи. Руки потянулись к конфетам и тянучкам, она забросила все это в тележку и поспешила прочь, словно за ней кто-то гнался. Но, поддавшись тяге к сладкому, Роуз, очевидно, пробудила свою задремавшую было совесть и почувствовала волну раскаяния. Как она могла оставить крошку в машине? Каждый день в новостях сообщают, что опять какого-то малыша похитили прямо перед домом, а матери инкриминируют, что она опрометчиво подвергла ребенка опасности. Вот на прошлой неделе в округе Тусон женщина устроила пожар, и спавшие в доме дети чуть не сгорели. О, если с ней случится что-то подобное, подумала Роуз, свекровь будет в восторге – всемогущая матриарх Шушан тотчас подаст в суд, чтобы получить право опеки над внучкой.

Эта мрачная перспектива заставила Роуз содрогнуться. Да, в последнее время она немного не в себе, то и дело забывает разные мелочи, но никто, никто, пребывающий в здравом уме, не вправе обвинять ее в том, что она плохая мать. И она им это докажет: и бывшему мужу, и всему его гигантскому армянскому семейству. Его родственники приехали из страны, где у людей были непроизносимые фамилии и недоступные ее пониманию тайны. С первого же дня она ощутила себя изгоем среди них, и к ней прилипло слово «ОТАР» – чужак. Ни на секунду она не переставала его чувствовать.

Какое мучение, когда твои мысли и эмоции все так же привязаны к человеку, с которым ты расстался физически! Когда все улеглось, Роуз осознала, что после продлившегося год и восемь месяцев брака у нее не осталось ничего, только ребенок на руках и глубокая обида в душе.

– Да, все, что у меня есть, – прошептала Роуз.

Обычные издержки развода: застарелая непреходящая горечь, от которой еще и разговариваешь сама с собой. Сколько ни дискутируй с воображаемыми собеседниками, всегда есть что сказать. На протяжении последних нескольких недель Роуз снова и снова препиралась со всеми без исключения членами семейства Чахмахчян, решительно отстаивала свои позиции и каждый раз выходила победительницей. Ее до сих пор грызло, что она столько всего не смогла высказать им во время развода, а сейчас ей удавалось изложить это так свободно и четко.

Наконец вот и они – супервпитывающие подгузники без латекса. Роуз положила их в тележку и заметила, как ей улыбается какой-то господин с эспаньолкой и сединой в волосах. По правде говоря, Роуз нравилось, когда ее видели в амплуа матери. Под взорами восхищенной публики она невольно расплылась в улыбке и со счастливым видом потянулась за огромной коробкой мягко ароматизированных влажных салфеток с алоэ вера и витамином Е. Слава богу, были люди, способные оценить, какая она мать! Ей хотелось еще больше покрасоваться, и она пару раз прошлась туда-сюда вдоль полок с товарами для младенцев. Тут было столько разных вещей! Она вроде и не собиралась это все покупать, но, с другой стороны, почему бы и нет? Три бутылочки антибактериального лосьона от опрелостей, уточка для купания, крякавшая, если вода в ванночке была слишком горячей, набор из шести пластмассовых предохранителей для дверей, чтобы не прищемить пальчики, автомобильный контейнер для мусора в виде Обезьянки Макса и охлаждающий прорезыватель в форме бабочки (залить внутрь воду и поместить в морозилку).

Все это она сложила в тележку. У кого бы язык повернулся сказать, что она безответственная мать? Обвинить ее в том, что она мало печется о нуждах малышки? Разве она не ушла из колледжа, после того как родила? Разве не билась из последних сил, чтобы только сохранить брак? Время от времени Роуз воображала, как ее лучшая версия продолжает учиться в колледже, сохраняет невинность и стройность. Она недавно устроилась работать в университетской столовой, что могло как-то приблизить ее к первой составляющей идеала, хотя с двумя другими дело обстояло сложнее.

Роуз прошла в соседний отдел, и ее аж перекосило. Этнические деликатесы. Она украдкой взглянула на банки с баклажанным пюре и жестянки с солеными виноградными листьями. Никаких больше патлыджанов! Никакой больше сармы! Хватит с нее всей этой непонятной этнической еды! От одного вида мерзкой мясной кавурмы ей делалось дурно. Все, впредь она будет готовить что душе угодно. Да, она намерена кормить дочку настоящей едой, как в Кентукки. Например… Роуз на секунду задумалась: идеальный обед – это… гамбургеры! Она просияла от одной мысли о гамбургерах. Точно! Гамбургеры! Что еще? Яичница, и блинчики, политые кленовым сиропом, и хот-доги с жареным луком, и барбекю из баранины, да, особенно барбекю… И пить они будут яблочный сидр, а не этот противно булькающий соленый напиток из йогурта с водой, от которого ее каждый раз за столом воротило. Да, с сегодняшнего дня их меню составят блюда южной кухни, острый чили, копченый бекон или… или нут. Да, она бы с радостью готовила. Все, что ей нужно, – это чтобы под вечер с ней за стол садился мужчина. Мужчина, который бы ее любил. И ее стряпню тоже. Определенно, именно это ей и нужно: просто мужчина, без всякого национального багажа за плечами, без непроизносимых имен и фамилий, без многочисленной родни; новый мужчина, который отдавал бы дань нуту.

Было время, когда они с Барсамом любили друг друга. Время, когда Барсам едва ли замечал, что она там ставит на стол, и уж точно был рад всему, потому что смотрел-то он не на еду. Он на нее смотрел, упоенный любовью, от ее глаз не мог оторвать взгляда. Роуз зарделась при воспоминании о страстных мгновениях, но тотчас остыла, стоило ей вспомнить, что было дальше. Увы, его жуткая семейка не заставила себя ждать и впредь уже не сходила со сцены. С тех самых пор их любовь стала потихоньку иссякать. Если бы вся эта банда Чахмахчян не совала нос в их семейную жизнь, они бы с мужем сейчас были вместе.

«Почему вы постоянно во все встревали?» – спрашивала она у воображаемой Шушан, которая восседала в кресле и считала петли на вязании – еще одном одеяльце в подарок внучке. Свекровь не отвечала. Роуз злилась и продолжала допытываться.