Стамбульский бастард
Часть 25 из 40 Информация о книге
Для доступа к библиотеке пройдите авторизацию
– Беги, сынок, беги к дяде Левону… Позови его сюда, пускай сразу придет. Расскажи ему, что случилось.
Левон жил совсем рядом, за углом рыночной площади. Жил он один, в скромном двухэтажном домике, с расположенной внизу мастерской. Когда-то Левон посватался к прекрасной армянке, которую полюбил в юности и, возможно, никогда не переставал любить. Получив отказ, он не захотел жениться больше ни на ком и впредь всего себя отдавал своей, ставшей со временем знаменитой мастерской. Левон был котельщиком и делал лучшие котлы во всей империи.
Выскочив на улицу, Ервант сделал было пару шагов к дому дяди Левона, но сразу остановился, резко развернулся и бросился в противоположном направлении, туда, куда солдаты увели отца. Он пробежал улицу из конца в конец, но не нашел ни следа. Ничего. Никого. Словно они просто исчезли, испарились – и солдаты, и отец.
Чуть позже он добрался до дядиного дома. Наверху никого не было. Ервант постучался в мастерскую, вдруг Левон там, он часто засиживался за работой допоздна. Открыл ему подмастерье Реза Селим, тихий, прилежный турецкий юноша, с фарфоровой кожей и буйными черными кудрями.
– Где дядя? – спросил Ервант.
– Мастера Левона нет, – с трудом выдавил из себя Реза Селим, – днем пришли солдаты и увели его.
Выговорив эти жуткие слова, он дал волю слезам. Мальчик был сиротой, и в последние шесть лет дядя Левон заменил ему отца.
– Что же делать, я не знаю. Сижу тут, жду.
Обратно Ервант бежал, петляя по извилистым, горбатым улицам. Он бежал на запад, и бежал на восток, и все искал что-то, хоть что-нибудь, хоть какой-то добрый знак. Он пробегал мимо пустых кофеен на загаженных площадях, мимо ветхих развалюх, где пахло похлебкой и непрерывно орали дети. Нигде ни малейшего признака жизни. И только у грязной канавы сидел рыжий котенок, жалобно мяукал и вылизывал себе брюшко, с распухшей и запекшейся раной.
Прошли годы, но, вспоминая отца, Ервант невольно представлял и этого котенка. Он помнил его всегда. И в Сивасе, и в католической армянской деревушке Пиркиник, куда они бежали к дедушке и бабушке и откуда их как-то ночью выгнали ворвавшиеся в дом солдаты. И когда оказался среди тысяч изможденных, оголодавших, избитых армян, которые шли и шли куда-то под конвоем конных солдат. И когда плелся с ними, увязая в густой смеси из грязи, блевотины, крови и дерьма. И когда тщетно пытался унять горько плакавшую сестренку Шушан, и когда потерял ее посреди всей этой сутолоки и хаоса, лишь на долю секунды отпустив маленькую ручку. И когда у него на глазах мамины ноги превратились в две посиневшие окровавленные лепешки, и когда она умерла, тихая и легкая, как сухой ивовый листок, кружимый порывами ветра. И когда видел наваленные вдоль дороги раздувшиеся, зловонные трупы. И когда им с братьями совсем нечего было есть, и они, как овцы, жевали траву в сирийской пустыне. И когда их спасли американские миссионеры, собиравшие потерявшихся на дорогах изгнания армянских сирот. И когда привезли обратно в Сивас, приютили в Американском колледже и оттуда переправили в Штаты. И когда годы спустя он наконец нашел крошку Шушан в Стамбуле и забрал ее к себе в Сан-Франциско. Даже во главе веселой трапезы, в кругу детей и внуков, Ервант не мог забыть этого котенка.
– Хватит! – воскликнула тетушка Бану, содрогнувшись, как от боли.
Она сняла с головы платок и накрыла им серебряную чашу со словами:
– Больше не желаю этого видеть. Я узнала все, что хотела…
– Но вы еще не все видели, – проскрежетал мсье Стервец, – я не успел рассказать о вшах.
– В-в-в-шах? – проговорила, запинаясь, тетушка Бану, явно передумав заканчивать сеанс.
– О да, вши, госпожа, это важная деталь, – сказал мсье Стервец. – Помните, когда маленькая Шушан отпустила руку старшего брата и затерялась в толпе? Она там подцепила вшей от одного семейства, к которому попробовала прибиться в надежде, что ее покормят. Но им самим было нечего есть, и они прогнали девочку. А пару дней спустя Шушан вся горела: у нее был тиф. – (Тетушка Бану тяжело вздохнула.) – Я там был, я все видел. Шушан упала. Но никто во всей колонне не был в состоянии ей помочь. И они оставили ее лежать на земле, лоб весь в испарине, волосы кишели вшами.
– Хватит! – перебила его тетушка Бану и поднялась.
– Неужели вы не хотите услышать самое интересное? Неужели не хотите узнать, что сталось с малышкой Шушан? – обиженно спросил мсье Стервец. – Вы же хотели узнать о семье вашей гостьи? Так вот, эта малышка Шушан и есть ее бабушка.
– Да, это я уже и так поняла, – ответила тетушка Бану. – Продолжай!
– Хорошо! – возликовал мсье Стервец, упиваясь своим триумфом.
– Колонна скрылась из виду, а маленькая Шушан осталась умирать посреди дороги. Там ее подобрали две крестьянки из ближайшей деревни, мать и дочь. Они принесли ее домой, искупали травяным мылом и вывели вшей настоями собранных в долине диких растений. Они кормили и лечили ее. А когда три недели спустя в деревню заехал какой-то высокопоставленный офицер с отрядом солдат и стал выпытывать у жителей, не находили ли они случайно в окрестностях каких-нибудь армянских сирот, эта женщина спасла Шушан, спрятав ее в сундуке, где хранилось приданое дочери. За месяц они поставили девочку на ноги, только она все больше молчала и часто плакала во сне.
– Я думала, ее привезли в Стамбул?
– В конечном счете да, там она и оказалась. Она прожила у этих женщин еще шесть месяцев, и обе, мать и дочь, пеклись о ней, как о родной, и наверняка с радостью продолжали бы о ней заботиться и дальше. Но в округе появилась разбойничья шайка. Бандиты не щадили ни одной деревни, им было все равно, кто там живет, турки или курды. Они рыскали по домам и грабили крестьян. Довольно быстро они прознали про маленькую армянскую девочку, и никакие вопли и причитания добрых женщин не помешали им забрать Шушан. Было известно, что власти распорядились доставлять всех армянских сирот моложе двенадцати лет в специально созданные по всей стране приюты. И вскоре Шушан оказалась в приюте в Алеппо, а когда этот приют переполнился, ее отправили в Cтамбул, в особую школу. Там за детьми надзирали учителя, одни благожелательные и участливые, другие – холодные и строгие. Шушан, как и всех прочих детей, одели в белый балахон и черную куртку без пуговиц. Там были и мальчики, и девочки. Мальчикам сделали обрезание, и всем детям дали новые имена. Шушан тоже. Теперь ее называли Шермин. Фамилию она тоже получила: номер шестьсот двадцать шесть.
– Все, всему есть предел. – Тетушка Бану снова накрыла серебряную чашу платком и пристально посмотрела на джинна.
– Как вам будет угодно, госпожа, – пробормотал мсье Стервец, – но не могу не заметить, что вы пропускаете самое интересное. Если все-таки захотите услышать, то я к вашим услугам. Нам, гульябани, известно все. Госпожа, мы с вами побывали там, я рассказал вам историю Шушан, которая тогда была маленькой девочкой, а теперь – бабушка Армануш. Ваша гостья всего этого не знает. Вы ей расскажете? Вы не считаете, что она имеет право знать?
Тетушка Бану стояла молча. Открыть Армануш все то, что она сегодня узнала? Даже при всем желании ей что, сказать, что гульябани, ужаснейший из джиннов, показал ей картины прошлого в серебряной чаше с водой? Поверит ли ей Армануш? А даже если поверит, не лучше ли девочке не знать всех этих ужасных подробностей?
В надежде на утешение тетушка Бану обернулась к мадам Милашке. Но добрая джинния ничего не ответила, а только смущенно улыбнулась и сверкнула короной, вспыхнув множеством вишневых, розовых и пурпурных огоньков. В этом мерцании тетушка Бану словно читала вопрос: а стоит ли людям вообще узнавать тайны своего прошлого? Сначала одну, потом другую? Может быть, чем меньше знаешь, тем лучше? Может, стоит забыть и то немногое, что еще помнишь?
Уже рассвело. Остался лишь шаг до таинственной черты, разделяющей ночную тьму и день. Удивительный час, когда еще достаточно рано, чтобы лелеять надежды на то, что твои сны сбудутся, но уже слишком поздно и слишком далеко от царства Морфея, чтобы видеть сами сны.
Око Аллаха всесильно и всеведуще. Это око никогда не смыкается и даже не мигает. И все же нет никакой гарантии, что вся земля в равной степени доступна наблюдению. И если мир – это сцена, на которой перед Небесным взором вновь и вновь разыгрываются представления, то возможно, время от времени занавес опускается и серебряную чашу закрывает прозрачное покрывало.
Стамбул – это котел, в котором смешиваются десять миллионов жизней, это открытая книга, в которой перепуталось десять миллионов историй. Стамбул пробуждается после беспокойного сна, он готов к сумятице часа пик. Теперь Божественному взору будет чем заняться: надо ответить на столько молитв, взять на заметку столько богохульств и не спускать глаз с великого множества грешников и праведников.
В Стамбуле уже утро.
Глава 13
Сушеный инжир
Все месяцы в году знают, что приписаны к определенному времени года, и ведут себя соответствующим образом. Все, кроме марта. В Стамбуле март – самый неустойчивый месяц, и физически, и психологически. Вот ему вздумалось поиграть в теплую благоуханную весну, а через пару дней надоело, и он снова напускает зиму с ледяным ветром и мокрым снегом.
Было девятнадцатое марта, суббота, и стояла удивительно солнечная и теплая погода, большая редкость в это время.
Асия и Армануш шли по широкой, открытой всем ветрам дороге, ведущей от района Ортакёй к площади Таксим. Девушкам стало жарко, они сняли свитера. На Асии было длинное платье из ткани, расписанной в технике батик в бежевых и карамельно-коричневых тонах. Каждый ее шаг сопровождался позвякиванием великого множества бус и браслетов. Армануш, в свою очередь, сохраняла верность избранному для поездки стилю: синие джинсы и свободная толстовка с логотипом Аризонского университета, бледно-розовая, как балетные тапочки. Они шли в салон татуировок.
– Я так рада, что ты познакомишься с Арамом, – лучезарно улыбнулась Асия, перекинув на другое плечо холщовую сумку. – Он такой милый.
– Да, я слышала от тебя это имя, но понятия не имею, кто он такой.
– Ну, он… – Асия замялась, подыскивая подходящее английское слово.
«Бойфренд» звучало как-то несерьезно, «муж» не соответствовало действительности, «будущий муж» – тоже не слишком правдоподобно. Слово «жених» могло бы подойти, но, по правде говоря, они не были официально помолвлены.
– Он близкий человек тетушки Зелихи, – нашлась Асия.
На другой стороне дороги под изящной резной аркой османской поры они заметили двух цыганят. Один вытаскивал из мусорных баков жестяные банки и складывал их в ветхую тележку. Другой сидел на бортике тележки и сортировал банки с таким видом, словно усердно трудится, хотя на самом деле просто нежился на солнце.
«Какая райская жизнь», – подумала Асия.
Она бы все отдала за то, чтобы поменяться местами с этим мальчиком в тележке. Первым делом она купила бы самую ленивую клячу, какую только можно найти в городе. Запрягла бы ее в телегу и каждый божий день разъезжала бы по улицам Стамбула, прихватывая всякую всячину. Она бы подбирала самые малопривлекательные продукты человеческой жизнедеятельности, не побрезговала бы никакими отходами, что гниют и разлагаются под блестящей поверхностью нашей жизни. Асии казалось, что у мусорщика в Стамбуле куда более спокойная и расслабленная жизнь, чем у нее и ее друзей из кафе «Кундера».
Стань она мусорщиком, ей можно будет бродить по городу и насвистывать песенки Джонни Кэша, подставив волосы благоуханному ветерку и до костей прогреваясь под солнечными лучами. А если кто-то посмеет нарушить ее блаженное гармоничное существование, она его насмерть запугает, пригрозив позвать на помощь свой многочисленный цыганский клан, почти все члены которого отсидели за то или иное преступление.
«Да, – заключила Асия, – несмотря на нищету, у мусорщика отличная жизнь, только, конечно, не зимой».
Надо не забыть о таком варианте, если не придумает себе лучшего занятия после получения диплома. Она принялась насвистывать и, только досвистев куплет, заметила, что Армануш все еще ждет от нее более подробного ответа.
– Ну да, тетушка Зелиха и Арам уже бог знает как давно встречаются. Он что-то типа моего отчима, вернее, логичнее было бы назвать его моим приемным дядей… Не важно.
– А почему они не поженятся?
– Поженятся? – Асия выплюнула это слово, как застрявшие между зубами остатки еды.
Проходя мимо сборщиков банок и приглядевшись к ним повнимательнее, Асия поняла, что это не мальчики, а девочки. Так даже лучше, больше оснований взять их за образец для подражания. Размывание гендерных границ – еще один плюс того, чтобы стать мусорщиком. Она сунула в рот сигарету, но, вместо того чтобы закурить, принялась сосать кончик, словно это шоколадная палочка в форме сигареты, завернутая в сахарную бумагу.
– Вообще-то, я уверена, что Арам с удовольствием женился бы на Зелихе, но ей это на фиг не нужно, – поделилась вслух Асия своей сокровенной мыслью.
– Почему нет? – полюбопытствовала Армануш.
Вдруг ветер поменял направление, и на Армануш повеяло острым морским воздухом. В этом городе было намешано столько запахов, от нестерпимого зловония до сладостных и возбуждающих ароматов. Почти все эти запахи наводили на мысль о какой-нибудь еде, так что Армануш стала воспринимать сам город как нечто съедобное. Она провела здесь уже восемь дней, и чем дальше, тем более сложным и многогранным представал перед ней Стамбул. Наверное, она начинала привыкать к тому, чтобы быть иностранкой в этом городе, а может быть, привыкала к самому городу.
– Могу предположить, это все из-за истории с моим отцом, кто бы он ни был, – продолжила Асия. – Наверное, поэтому она так настроена против брака. Думаю, ей сложно доверять мужчинам.
– Ну, могу понять, – сказала Армануш.
– Тебе не кажется, что женщины и мужчины очень по-разному отходят от неудачных романов? Ну, то есть женщины, пережив ужасный роман или брак и все такое, обычно довольно долго стараются не вступать в новые отношения. А мужчины, наоборот, развязавшись с одной бедой, сразу ищут на свою голову другую. Они просто не способны оставаться одни.
Армануш отрывисто кивнула в знак согласия, хотя у ее родителей дело обстояло совсем по-другому. В их случае мать вышла замуж во второй раз, а отец по сей день был один.
– А этот Арам, он откуда? – спросила Армануш.
– Отсюда, как и мы, – пожала плечами Асия, но до нее вдруг дошло, в чем суть вопроса.
Она поразилась собственному невежеству, закурила сигарету, которую прежде только посасывала, и затянулась. Как это ей не пришло в голову? Арам – из исконно стамбульской армянской семьи, то есть он, по идее, армянин.
В некотором смысле Арам не мог быть ни армянином, ни турком, к нему вообще были не применимы критерии национальности. Арам мог быть только Арамом, единственным в своем роде. Он был уникальным представителем уникального вида. Он был чародей, великий романтик, профессор политологии, который нередко признавался, что гораздо больше склонен к жизни простого рыбака в какой-нибудь жалкой деревушке на берегу Средиземного моря. У него было нежное и ранимое сердце, доверчивая душа, а сам он был ходячая энтропия. Это был полный надежд идеалист, который мог легкомысленно наобещать с три короба, на редкость беспорядочный, остроумный и благородный человек. Он был исключительный, и Асии никогда и в голову не приходило причислять его к какой-то группе, приписывать ему коллективную идентичность.
Но как бы Асия ни хотела высказаться в таком смысле, она только ответила:
– Вообще-то, он армянин.
– Так я и подумала, – улыбнулась Армануш.
Пять минут спустя они уже были в салоне татуировок.
– Добро пожаловать! – немного хрипло и протяжно приветствовала их тетушка Зелиха и сердечно обняла девушек.
Духи у нее были резкие: смесь пряностей, дерева и жасмина. Черные волосы рассыпались по плечам буйными кудрями, отдельные пряди были опрысканы чем-то блестящим, и вся великолепная грива мерцала при каждом движении в свете галогеновых ламп. Армануш взирала на нее в изумлении, теперь ей стала понятна смесь восторга и страха, которую Асия с самого детства испытывала по отношению к матери.
Внутри салона было что-то вроде маленького музея. При входе висела огромная фотография: женщина неопределенной национальности повернулась спиной к зрителям, чтобы те могли во всех подробностях разглядеть украшающую ее тело затейливую татуировку. Миниатюра была османской поры. Похоже на изображение какого-то празднества, от плеча к плечу натянут канат, акробат балансирует над пирующими. Старинная миниатюра на спине современной женщины производила потрясающее впечатление. Под картинкой шла английская надпись: «ТАТУИРОВКА – ПОСЛАНИЕ ВНЕ ВРЕМЕНИ».
По всему салону были расставлены витрины с образцами татуировок и украшениями для пирсинга. Рисунки для татуировок делились на несколько категорий: «Розы и шипы», «Истекающие кровью сердца», «Пронзенные сердца», «Путь шамана», «Жуткие мохнатые чудовища», «Гладкие, но не менее жуткие драконы», «Патриотические мотивы», «Имена и числа», «Симург и собрание птиц» и, наконец, «Суфийские символы».
Левон жил совсем рядом, за углом рыночной площади. Жил он один, в скромном двухэтажном домике, с расположенной внизу мастерской. Когда-то Левон посватался к прекрасной армянке, которую полюбил в юности и, возможно, никогда не переставал любить. Получив отказ, он не захотел жениться больше ни на ком и впредь всего себя отдавал своей, ставшей со временем знаменитой мастерской. Левон был котельщиком и делал лучшие котлы во всей империи.
Выскочив на улицу, Ервант сделал было пару шагов к дому дяди Левона, но сразу остановился, резко развернулся и бросился в противоположном направлении, туда, куда солдаты увели отца. Он пробежал улицу из конца в конец, но не нашел ни следа. Ничего. Никого. Словно они просто исчезли, испарились – и солдаты, и отец.
Чуть позже он добрался до дядиного дома. Наверху никого не было. Ервант постучался в мастерскую, вдруг Левон там, он часто засиживался за работой допоздна. Открыл ему подмастерье Реза Селим, тихий, прилежный турецкий юноша, с фарфоровой кожей и буйными черными кудрями.
– Где дядя? – спросил Ервант.
– Мастера Левона нет, – с трудом выдавил из себя Реза Селим, – днем пришли солдаты и увели его.
Выговорив эти жуткие слова, он дал волю слезам. Мальчик был сиротой, и в последние шесть лет дядя Левон заменил ему отца.
– Что же делать, я не знаю. Сижу тут, жду.
Обратно Ервант бежал, петляя по извилистым, горбатым улицам. Он бежал на запад, и бежал на восток, и все искал что-то, хоть что-нибудь, хоть какой-то добрый знак. Он пробегал мимо пустых кофеен на загаженных площадях, мимо ветхих развалюх, где пахло похлебкой и непрерывно орали дети. Нигде ни малейшего признака жизни. И только у грязной канавы сидел рыжий котенок, жалобно мяукал и вылизывал себе брюшко, с распухшей и запекшейся раной.
Прошли годы, но, вспоминая отца, Ервант невольно представлял и этого котенка. Он помнил его всегда. И в Сивасе, и в католической армянской деревушке Пиркиник, куда они бежали к дедушке и бабушке и откуда их как-то ночью выгнали ворвавшиеся в дом солдаты. И когда оказался среди тысяч изможденных, оголодавших, избитых армян, которые шли и шли куда-то под конвоем конных солдат. И когда плелся с ними, увязая в густой смеси из грязи, блевотины, крови и дерьма. И когда тщетно пытался унять горько плакавшую сестренку Шушан, и когда потерял ее посреди всей этой сутолоки и хаоса, лишь на долю секунды отпустив маленькую ручку. И когда у него на глазах мамины ноги превратились в две посиневшие окровавленные лепешки, и когда она умерла, тихая и легкая, как сухой ивовый листок, кружимый порывами ветра. И когда видел наваленные вдоль дороги раздувшиеся, зловонные трупы. И когда им с братьями совсем нечего было есть, и они, как овцы, жевали траву в сирийской пустыне. И когда их спасли американские миссионеры, собиравшие потерявшихся на дорогах изгнания армянских сирот. И когда привезли обратно в Сивас, приютили в Американском колледже и оттуда переправили в Штаты. И когда годы спустя он наконец нашел крошку Шушан в Стамбуле и забрал ее к себе в Сан-Франциско. Даже во главе веселой трапезы, в кругу детей и внуков, Ервант не мог забыть этого котенка.
– Хватит! – воскликнула тетушка Бану, содрогнувшись, как от боли.
Она сняла с головы платок и накрыла им серебряную чашу со словами:
– Больше не желаю этого видеть. Я узнала все, что хотела…
– Но вы еще не все видели, – проскрежетал мсье Стервец, – я не успел рассказать о вшах.
– В-в-в-шах? – проговорила, запинаясь, тетушка Бану, явно передумав заканчивать сеанс.
– О да, вши, госпожа, это важная деталь, – сказал мсье Стервец. – Помните, когда маленькая Шушан отпустила руку старшего брата и затерялась в толпе? Она там подцепила вшей от одного семейства, к которому попробовала прибиться в надежде, что ее покормят. Но им самим было нечего есть, и они прогнали девочку. А пару дней спустя Шушан вся горела: у нее был тиф. – (Тетушка Бану тяжело вздохнула.) – Я там был, я все видел. Шушан упала. Но никто во всей колонне не был в состоянии ей помочь. И они оставили ее лежать на земле, лоб весь в испарине, волосы кишели вшами.
– Хватит! – перебила его тетушка Бану и поднялась.
– Неужели вы не хотите услышать самое интересное? Неужели не хотите узнать, что сталось с малышкой Шушан? – обиженно спросил мсье Стервец. – Вы же хотели узнать о семье вашей гостьи? Так вот, эта малышка Шушан и есть ее бабушка.
– Да, это я уже и так поняла, – ответила тетушка Бану. – Продолжай!
– Хорошо! – возликовал мсье Стервец, упиваясь своим триумфом.
– Колонна скрылась из виду, а маленькая Шушан осталась умирать посреди дороги. Там ее подобрали две крестьянки из ближайшей деревни, мать и дочь. Они принесли ее домой, искупали травяным мылом и вывели вшей настоями собранных в долине диких растений. Они кормили и лечили ее. А когда три недели спустя в деревню заехал какой-то высокопоставленный офицер с отрядом солдат и стал выпытывать у жителей, не находили ли они случайно в окрестностях каких-нибудь армянских сирот, эта женщина спасла Шушан, спрятав ее в сундуке, где хранилось приданое дочери. За месяц они поставили девочку на ноги, только она все больше молчала и часто плакала во сне.
– Я думала, ее привезли в Стамбул?
– В конечном счете да, там она и оказалась. Она прожила у этих женщин еще шесть месяцев, и обе, мать и дочь, пеклись о ней, как о родной, и наверняка с радостью продолжали бы о ней заботиться и дальше. Но в округе появилась разбойничья шайка. Бандиты не щадили ни одной деревни, им было все равно, кто там живет, турки или курды. Они рыскали по домам и грабили крестьян. Довольно быстро они прознали про маленькую армянскую девочку, и никакие вопли и причитания добрых женщин не помешали им забрать Шушан. Было известно, что власти распорядились доставлять всех армянских сирот моложе двенадцати лет в специально созданные по всей стране приюты. И вскоре Шушан оказалась в приюте в Алеппо, а когда этот приют переполнился, ее отправили в Cтамбул, в особую школу. Там за детьми надзирали учителя, одни благожелательные и участливые, другие – холодные и строгие. Шушан, как и всех прочих детей, одели в белый балахон и черную куртку без пуговиц. Там были и мальчики, и девочки. Мальчикам сделали обрезание, и всем детям дали новые имена. Шушан тоже. Теперь ее называли Шермин. Фамилию она тоже получила: номер шестьсот двадцать шесть.
– Все, всему есть предел. – Тетушка Бану снова накрыла серебряную чашу платком и пристально посмотрела на джинна.
– Как вам будет угодно, госпожа, – пробормотал мсье Стервец, – но не могу не заметить, что вы пропускаете самое интересное. Если все-таки захотите услышать, то я к вашим услугам. Нам, гульябани, известно все. Госпожа, мы с вами побывали там, я рассказал вам историю Шушан, которая тогда была маленькой девочкой, а теперь – бабушка Армануш. Ваша гостья всего этого не знает. Вы ей расскажете? Вы не считаете, что она имеет право знать?
Тетушка Бану стояла молча. Открыть Армануш все то, что она сегодня узнала? Даже при всем желании ей что, сказать, что гульябани, ужаснейший из джиннов, показал ей картины прошлого в серебряной чаше с водой? Поверит ли ей Армануш? А даже если поверит, не лучше ли девочке не знать всех этих ужасных подробностей?
В надежде на утешение тетушка Бану обернулась к мадам Милашке. Но добрая джинния ничего не ответила, а только смущенно улыбнулась и сверкнула короной, вспыхнув множеством вишневых, розовых и пурпурных огоньков. В этом мерцании тетушка Бану словно читала вопрос: а стоит ли людям вообще узнавать тайны своего прошлого? Сначала одну, потом другую? Может быть, чем меньше знаешь, тем лучше? Может, стоит забыть и то немногое, что еще помнишь?
Уже рассвело. Остался лишь шаг до таинственной черты, разделяющей ночную тьму и день. Удивительный час, когда еще достаточно рано, чтобы лелеять надежды на то, что твои сны сбудутся, но уже слишком поздно и слишком далеко от царства Морфея, чтобы видеть сами сны.
Око Аллаха всесильно и всеведуще. Это око никогда не смыкается и даже не мигает. И все же нет никакой гарантии, что вся земля в равной степени доступна наблюдению. И если мир – это сцена, на которой перед Небесным взором вновь и вновь разыгрываются представления, то возможно, время от времени занавес опускается и серебряную чашу закрывает прозрачное покрывало.
Стамбул – это котел, в котором смешиваются десять миллионов жизней, это открытая книга, в которой перепуталось десять миллионов историй. Стамбул пробуждается после беспокойного сна, он готов к сумятице часа пик. Теперь Божественному взору будет чем заняться: надо ответить на столько молитв, взять на заметку столько богохульств и не спускать глаз с великого множества грешников и праведников.
В Стамбуле уже утро.
Глава 13
Сушеный инжир
Все месяцы в году знают, что приписаны к определенному времени года, и ведут себя соответствующим образом. Все, кроме марта. В Стамбуле март – самый неустойчивый месяц, и физически, и психологически. Вот ему вздумалось поиграть в теплую благоуханную весну, а через пару дней надоело, и он снова напускает зиму с ледяным ветром и мокрым снегом.
Было девятнадцатое марта, суббота, и стояла удивительно солнечная и теплая погода, большая редкость в это время.
Асия и Армануш шли по широкой, открытой всем ветрам дороге, ведущей от района Ортакёй к площади Таксим. Девушкам стало жарко, они сняли свитера. На Асии было длинное платье из ткани, расписанной в технике батик в бежевых и карамельно-коричневых тонах. Каждый ее шаг сопровождался позвякиванием великого множества бус и браслетов. Армануш, в свою очередь, сохраняла верность избранному для поездки стилю: синие джинсы и свободная толстовка с логотипом Аризонского университета, бледно-розовая, как балетные тапочки. Они шли в салон татуировок.
– Я так рада, что ты познакомишься с Арамом, – лучезарно улыбнулась Асия, перекинув на другое плечо холщовую сумку. – Он такой милый.
– Да, я слышала от тебя это имя, но понятия не имею, кто он такой.
– Ну, он… – Асия замялась, подыскивая подходящее английское слово.
«Бойфренд» звучало как-то несерьезно, «муж» не соответствовало действительности, «будущий муж» – тоже не слишком правдоподобно. Слово «жених» могло бы подойти, но, по правде говоря, они не были официально помолвлены.
– Он близкий человек тетушки Зелихи, – нашлась Асия.
На другой стороне дороги под изящной резной аркой османской поры они заметили двух цыганят. Один вытаскивал из мусорных баков жестяные банки и складывал их в ветхую тележку. Другой сидел на бортике тележки и сортировал банки с таким видом, словно усердно трудится, хотя на самом деле просто нежился на солнце.
«Какая райская жизнь», – подумала Асия.
Она бы все отдала за то, чтобы поменяться местами с этим мальчиком в тележке. Первым делом она купила бы самую ленивую клячу, какую только можно найти в городе. Запрягла бы ее в телегу и каждый божий день разъезжала бы по улицам Стамбула, прихватывая всякую всячину. Она бы подбирала самые малопривлекательные продукты человеческой жизнедеятельности, не побрезговала бы никакими отходами, что гниют и разлагаются под блестящей поверхностью нашей жизни. Асии казалось, что у мусорщика в Стамбуле куда более спокойная и расслабленная жизнь, чем у нее и ее друзей из кафе «Кундера».
Стань она мусорщиком, ей можно будет бродить по городу и насвистывать песенки Джонни Кэша, подставив волосы благоуханному ветерку и до костей прогреваясь под солнечными лучами. А если кто-то посмеет нарушить ее блаженное гармоничное существование, она его насмерть запугает, пригрозив позвать на помощь свой многочисленный цыганский клан, почти все члены которого отсидели за то или иное преступление.
«Да, – заключила Асия, – несмотря на нищету, у мусорщика отличная жизнь, только, конечно, не зимой».
Надо не забыть о таком варианте, если не придумает себе лучшего занятия после получения диплома. Она принялась насвистывать и, только досвистев куплет, заметила, что Армануш все еще ждет от нее более подробного ответа.
– Ну да, тетушка Зелиха и Арам уже бог знает как давно встречаются. Он что-то типа моего отчима, вернее, логичнее было бы назвать его моим приемным дядей… Не важно.
– А почему они не поженятся?
– Поженятся? – Асия выплюнула это слово, как застрявшие между зубами остатки еды.
Проходя мимо сборщиков банок и приглядевшись к ним повнимательнее, Асия поняла, что это не мальчики, а девочки. Так даже лучше, больше оснований взять их за образец для подражания. Размывание гендерных границ – еще один плюс того, чтобы стать мусорщиком. Она сунула в рот сигарету, но, вместо того чтобы закурить, принялась сосать кончик, словно это шоколадная палочка в форме сигареты, завернутая в сахарную бумагу.
– Вообще-то, я уверена, что Арам с удовольствием женился бы на Зелихе, но ей это на фиг не нужно, – поделилась вслух Асия своей сокровенной мыслью.
– Почему нет? – полюбопытствовала Армануш.
Вдруг ветер поменял направление, и на Армануш повеяло острым морским воздухом. В этом городе было намешано столько запахов, от нестерпимого зловония до сладостных и возбуждающих ароматов. Почти все эти запахи наводили на мысль о какой-нибудь еде, так что Армануш стала воспринимать сам город как нечто съедобное. Она провела здесь уже восемь дней, и чем дальше, тем более сложным и многогранным представал перед ней Стамбул. Наверное, она начинала привыкать к тому, чтобы быть иностранкой в этом городе, а может быть, привыкала к самому городу.
– Могу предположить, это все из-за истории с моим отцом, кто бы он ни был, – продолжила Асия. – Наверное, поэтому она так настроена против брака. Думаю, ей сложно доверять мужчинам.
– Ну, могу понять, – сказала Армануш.
– Тебе не кажется, что женщины и мужчины очень по-разному отходят от неудачных романов? Ну, то есть женщины, пережив ужасный роман или брак и все такое, обычно довольно долго стараются не вступать в новые отношения. А мужчины, наоборот, развязавшись с одной бедой, сразу ищут на свою голову другую. Они просто не способны оставаться одни.
Армануш отрывисто кивнула в знак согласия, хотя у ее родителей дело обстояло совсем по-другому. В их случае мать вышла замуж во второй раз, а отец по сей день был один.
– А этот Арам, он откуда? – спросила Армануш.
– Отсюда, как и мы, – пожала плечами Асия, но до нее вдруг дошло, в чем суть вопроса.
Она поразилась собственному невежеству, закурила сигарету, которую прежде только посасывала, и затянулась. Как это ей не пришло в голову? Арам – из исконно стамбульской армянской семьи, то есть он, по идее, армянин.
В некотором смысле Арам не мог быть ни армянином, ни турком, к нему вообще были не применимы критерии национальности. Арам мог быть только Арамом, единственным в своем роде. Он был уникальным представителем уникального вида. Он был чародей, великий романтик, профессор политологии, который нередко признавался, что гораздо больше склонен к жизни простого рыбака в какой-нибудь жалкой деревушке на берегу Средиземного моря. У него было нежное и ранимое сердце, доверчивая душа, а сам он был ходячая энтропия. Это был полный надежд идеалист, который мог легкомысленно наобещать с три короба, на редкость беспорядочный, остроумный и благородный человек. Он был исключительный, и Асии никогда и в голову не приходило причислять его к какой-то группе, приписывать ему коллективную идентичность.
Но как бы Асия ни хотела высказаться в таком смысле, она только ответила:
– Вообще-то, он армянин.
– Так я и подумала, – улыбнулась Армануш.
Пять минут спустя они уже были в салоне татуировок.
– Добро пожаловать! – немного хрипло и протяжно приветствовала их тетушка Зелиха и сердечно обняла девушек.
Духи у нее были резкие: смесь пряностей, дерева и жасмина. Черные волосы рассыпались по плечам буйными кудрями, отдельные пряди были опрысканы чем-то блестящим, и вся великолепная грива мерцала при каждом движении в свете галогеновых ламп. Армануш взирала на нее в изумлении, теперь ей стала понятна смесь восторга и страха, которую Асия с самого детства испытывала по отношению к матери.
Внутри салона было что-то вроде маленького музея. При входе висела огромная фотография: женщина неопределенной национальности повернулась спиной к зрителям, чтобы те могли во всех подробностях разглядеть украшающую ее тело затейливую татуировку. Миниатюра была османской поры. Похоже на изображение какого-то празднества, от плеча к плечу натянут канат, акробат балансирует над пирующими. Старинная миниатюра на спине современной женщины производила потрясающее впечатление. Под картинкой шла английская надпись: «ТАТУИРОВКА – ПОСЛАНИЕ ВНЕ ВРЕМЕНИ».
По всему салону были расставлены витрины с образцами татуировок и украшениями для пирсинга. Рисунки для татуировок делились на несколько категорий: «Розы и шипы», «Истекающие кровью сердца», «Пронзенные сердца», «Путь шамана», «Жуткие мохнатые чудовища», «Гладкие, но не менее жуткие драконы», «Патриотические мотивы», «Имена и числа», «Симург и собрание птиц» и, наконец, «Суфийские символы».