Стамбульский бастард
Часть 20 из 40 Информация о книге
Для доступа к библиотеке пройдите авторизацию
– Можете спросить меня о том, что так хотите выяснить с того самого момента, как эта девушка из Америки рассказала все эти душераздирающие подробности про свою семью. Вы разве не мечтаете узнать, правда это или нет? Разве не хотите помочь ей тоже выяснить правду? Или ваши магические силы предназначены только для работы с клиентами? – Мсье Стервец говорил с вызовом, яростно и торжествующе выпучив горящие, как угольки, глаза, а потом добавил совсем тихо: – Я такой старый, что знаю. Могу рассказать. Я ведь сам там был.
– Прекрати! – почти закричала тетушка Бану; у нее скрутило живот, во рту был привкус желчи. – Не желаю ничего знать. Мне не интересно. Я до сих пор кляну тот день, когда спросила тебя про отца Асии. И зачем я это сделала? Что толку от знания, если все равно ничего уже не исправить? Это же яд, который искалечит тебя навсегда. Его не выблевать, и умереть от него невозможно. Не хочу больше. К тому же что ты, вообще, знаешь?
Она сама не понимала, почему сорвался с языка последний вопрос, ведь прекрасно знала, что если кто-то и мог рассказать ей о прошлом Армануш, то это мсье Стервец. Он был из числа гульябани. Самые из самых вероломных среди джиннов, гульябани лучше других осведомлены о трагических событиях. Обреченные солдаты, угодившие в засаду и убитые за сотни миль от дома, странники, насмерть замерзшие в горах, жертвы чумы, изгнанные в пустыню, путники, ограбленные и убитые разбойниками, путешественники, затерявшиеся неизвестно где, осужденные преступники, которым пришлось доживать свои дни на каком-то затерянном острове. Все это наблюдали гульябани. Они видели, как на поле боя погибали батальоны солдат, видели целые деревни, обреченные на голодную смерть, видели, как неприятельский огонь испепелял караваны.
Были они и в битве при Ярмуке, когда мусульмане разгромили огромную армию византийского императора Ираклия. Были и когда берберский полководец Тарик ибн Зияд прогремел своим солдатам: «За вами море, перед вами – враг! Куда же вам бежать, мои воины?» И тогда, сметая все живое, они вторглись в Вестготскую Испанию. Или когда Карл, впоследствии известный, как Мартелл, уничтожил в сражении при Туре триста тысяч арабов. Или когда одурманенные гашишем ассасины убили славного визиря Низам-аль-Мулька, а потом продолжали наводить ужас на весь Ближний Восток, до тех пор пока монгольский военачальник Хулагу не смел с лица земли все, что встречалось на его пути, в том числе их крепость. Все эти бедствия гульябани видели воочию.
Особенно любили они подстерегать заблудившихся в пустыне без воды и пищи путников. А если какой-то несчастный оставался без погребения, они обязательно появлялись рядом с трупом. Если надо, могли принять вид растений, скал или животных, но чаще всего оборачивались стервятниками. Обычно они наблюдали за бедствием сверху или со стороны. Но известны случаи, когда они преследовали караваны, похищали у несчастных необходимые для выживания припасы, вселяли ужас в паломников, направлявшихся к святым местам, нападали на процессии и шепотом напевали жуткую мелодию смерти осужденным на галеры каторжникам или узникам, которых гнали по этапу. Они наблюдали те страшные моменты истории, о которых у человечества не осталось ни записей, ни доказательств.
Гульябани были уродливыми свидетелями отвратительных преступлений, которые люди совершали по отношению к себе подобным. Следовательно, рассудила тетушка Бану, если Армануш говорит правду и ее родственников действительно погнали маршем смерти в 1915 году, мсье Стервец наверняка сможет об этом рассказать.
– Ну что, ни о чем не хотите меня спросить? – процедил джинн, примостившись на краешке кровати и явно наслаждаясь смятением хозяйки. – Я был стервятником, – продолжил он с ожесточением, ведь по-другому говорить не мог, – я все видел. Я смотрел, как они шли, и шли, и шли, женщины и дети. Я кружил над ними и ждал, когда они упадут на колени.
– Заткнись! – рявкнула тетушка Бану. – Не хочу ничего знать. Не забывай, кто тут главный.
– Да, госпожа, – отшатнулся мсье Стервец. – Слушаю и повинуюсь. Пока вы носите амулет, ваше желание для меня закон. Но если вы вдруг захотите узнать, что постигло семью этой девушки в тысяча девятьсот пятнадцатом, просто сообщите. Моя память к вашим услугам.
Тетушка Бану села в кровати и закусила губу, изо всех сил пытаясь изобразить непоколебимость. Она не допустит, чтобы мсье Стервец видел ее слабой. Она сидела очень прямо и старалась сохранить стойкость. Между тем в комнате запахло пылью и плесенью, словно все вокруг вдруг начало разлагаться, то ли настоящее стремительно распадалось, оставляя лишь гнилой осадок времени, то ли гнилой осадок прошлого просачивался в настоящее. Сокровенные врата времени готовы были отвориться. Чтобы не дать им открыться, чтобы оставить все как есть, тетушка Бану вытащила Священный Коран, который хранился у ее изголовья, завернутый в расшитый перламутром покров, раскрыла книгу наугад и прочитала: «Я ближе к тебе, чем твоя яремная вена» (50: 16).
– Аллах, – вздохнула она, – Ты ближе ко мне, чем моя яремная вена. Помоги мне сделать трудный выбор. Даруй мне блаженство неведения или дай силы вынести знание. Я с благодарностью приму и то и другое, только молю Тебя, не давай мне знания, не дав прежде сил, чтобы его вынести.
Помолившись, тетушка Бану выскользнула из постели, надела ночную рубашку и быстрыми неслышными шагами прокралась в ванную комнату, чтобы приготовиться к совершению утренней молитвы. Часы на серванте показывали семь сорок пять. Неужели она так долго пролежала в постели, препираясь с мсье Стервецом и с собственной совестью? Она поспешно вымыла лицо, руки и ноги и, накинув на голову газовый платок, вернулась в спальню, расстелила коврик и встала на молитву.
Если тетушка Бану и опоздала с завтраком, то Армануш заметила это в последнюю очередь. Она допоздна сидела в Интернете, а потом проснулась позже обычного и с удовольствием поспала бы еще. Она ворочалась, вертелась, то укрывалась с головой, то вылезала из-под одеяла, лишь бы урвать еще чуточку сна. С трудом приоткрыв один глаз, она увидела, что Асия сидит за письменным столом, читает книгу и слушает музыку через наушники.
– Что ты слушаешь? – громко спросила Армануш.
– А? – крикнула в ответ Асия. – Джонни Кэша!
– Ну да, конечно! А читаешь что?
– «Иррациональный человек. Обзор экзистенциальной философии»[11], – последовал такой же уверенный и громкий ответ.
– А ты не думаешь, что это тоже немного иррационально? Разве можно сосредоточиться на экзистенциальной философии, когда слушаешь музыку?
– Они прекрасно сочетаются, – ответила Асия. – Джонни Кэш делает то же самое, что философы-экзистенциалисты: они вскрывают человеческую душу, чтобы посмотреть, что там внутри, и, не удовлетворенные результатом, так и оставляют ее в разверстом состоянии.
Армануш не успела осмыслить эту идею, как в дверь постучали и напомнили девочкам, что они рискуют упустить свой последний шанс позавтракать.
Стол был накрыт на двоих, остальные уже поели. Бабушка Гульсум и Петит-Ma ушли в гости к родственникам, тетушка Севрие – на службу в школу, тетушка Зелиха – в салон татуировок, а тетушка Фериде в ванной комнате красила волосы в огненно-рыжий цвет. В гостиной оставалась только одна тетушка, и вид у нее был удивительно сердитый.
– Что случилось? Тебя что, твой джинн бросил? – спросила Асия.
Вместо ответа тетушка Бану рванула на кухню. За следующие два часа она рассортировала и по-новому расставила банки с крупами, вымыла полы, испекла печенье с изюмом и грецкими орехами, отмыла украшавшие прилавок пластмассовые фрукты и отскребла с угла плиты пятно присохшей горчицы.
Когда она вернулась в гостиную, девочки так и сидели за остатками завтрака и развлекались тем, что изощренно высмеивали практически каждый кадр очередной серии «Проклятия плюща любовной страсти», самого длинного сериала на турецком телевидении. Видя, как они глумятся над столь дорогой ее сердцу мыльной оперой, тетушка Бану даже не рассердилась. До нее вдруг дошло, что она напрочь забыла про свой любимый фильм и впервые за много-много лет пропустила новую серию. Прежде такое случилось только один раз, во время ее молитвенного затвора. Да и тогда, да простит ее Аллах, она частенько думала о «Проклятии плюща любовной страсти» и гадала, что же там происходит, пока она кается. Но сейчас ничто не заставляло ее пропускать очередную серию, и как ее только угораздило? И чем у нее голова была забита?
Тетушка Бану вдруг заметила, что Асия и Армануш с любопытством на нее поглядывают. Ей стало как-то не по себе, к тому же она поняла, что мыльная опера закончилась и девочки, наверное, ищут новый предмет для насмешек. Но, похоже, у Асии было другое на уме.
– Армануш спрашивает, не разложишь ли ты на нее карты Таро.
– К чему? – тихо проговорила тетушка Бану. – Скажи ей, она красивая, умная молодая женщина, и у нее все впереди, а узнавать о будущем надо только тем, у кого впереди ничего нет.
– Ну, погадай ей на жареном фундуке, – настаивала Асия, не утруждая себя переводом.
– Я этого больше не делаю. Оказался не такой уж надежный метод.
– Ах да, понимаешь, моя тетушка-гадалка – позитивист. Она проводит научное измерение допустимой погрешности своих гаданий, – сказала Асия по-английски и продолжила уже серьезным тоном, по-турецки: – Давай на кофейной гуще?
– Ну, это другое дело, – согласилась тетушка Бану, от гадания на кофейной гуще она уж никак не могла отказаться. – Это я всегда могу.
Сварили две чашки кофе, Армануш пила без сахара, Асия – очень сладкий, впрочем, ей не нужно было гадать, ее интересовал кофеин, а не предначертания судьбы.
Когда Армануш допила кофе, чашку плотно накрыли блюдечком, описали ею три круга в горизонтальной плоскости и опрокинули чашку вверх дном, так, чтобы гуща медленно стекла по стенкам, образуя разные узоры. Когда донышко остыло, чашку перевернули, и тетушка Бану принялась толковать кофейные подтеки, двигаясь по часовой стрелке.
– Вижу какую-то женщину, она очень беспокоится.
– Это наверняка мама, – вздохнула Армануш.
– Она страшно волнуется, думает о тебе день и ночь, очень тебя любит, но в душе у нее раздрай. Потом какой-то город, с красивыми мостами. Вода, море, ветер и… туман. Вижу семью: смотри сюда, много голов, много народу, много любви и заботы, и еды тоже много.
Армануш кивнула, ее немного смущало, что ее читали, словно книгу.
– Потом… – проговорила тетушка Бану, пропуская увиденные на донышке чашки плохие новости, цветы, которые скоро будут возложены на какую-то далекую могилу. Она повертела чашечку пухлыми пальцами и сказала громче, чем хотела, так что они даже вздрогнули: – А вот молодой человек, ты ему очень дорога. Но почему же он будто за каким-то покрывалом? Что-то вроде покрывала.
У Армануш замерло сердце.
– Это может быть экран компьютера? – лукаво спросила Асия и посадила на колени Султана Пятого.
– Нет, никаких компьютеров я в гуще не вижу, – возразила тетушка Бану, неохотно допускавшая современные технологии в свой магический мир. Она слегка повернула чашку, торжественно замерла и сказала с озадаченным видом: – Вижу девушку, твою ровесницу. У нее кудри, черные кудри… роскошная грудь…
– Спасибо, тетушка, я уже поняла, – рассмеялась Асия. – Но, знаешь, когда гадаешь, совсем не обязательно засовывать родственников в каждую чашку. Это называется непотизм.
Тетушка Бану только моргнула и сделала каменное лицо.
– Вот веревка, толстая, крепкая веревка, а на конце петля вроде лассо. Между вами, девочки, будет сильная связь… да, вижу духовную связь…
Больше она, к вящему разочарованию девушек, ничего не сказала. Закончив гадание, поставила чашку на блюдце и залила в нее холодную воду. Все узоры смешались и исчезли, так что никакой посторонний взгляд, злой или добрый, не смог бы в них заглянуть.
В этом большой плюс гадания на кофейной гуще: в отличие от предначертанной свыше судьбы, начертанное на кофе всегда можно смыть.
По дороге в кафе «Кундера» они проехали на пароме, чтобы Армануш могла увидеть грандиозную панораму города во всем его великолепии. Под стать самому судну все пассажиры имели какой-то ленивый, томный вид, который с них, впрочем, сдуло первым же порывом ветра, как только паром взял курс в лазурное море. Сначала толпа загалдела еще больше, но уже минуту спустя ее монотонный гул пошел на убыль, смешавшись с другими звуками: грохотом подвесного мотора, плеском волн, криком чаек. Армануш пришла в полный восторг, заметив, что за ними последовали и ленивые береговые чайки. Почти весь паром кормил их крошками симитов, которые эти хищные птицы просто обожали.
Скамейку напротив девушек занимали крупная статная дама в строгом костюме и подросток. Мать и сын вроде сидели рядом, но на деле их разделяла целая бездна. Армануш сразу поняла, что дама не любительница общественного транспорта. У нее на лице было написано, как глубоко она презирает всю эту публику и с какой радостью выбросила бы за борт плохо одетых пассажиров. Мальчик прятался за толстыми стеклами очков, было видно, что ему неловко от материнской чопорности.
«Они словно сошли со страниц Фланнери О’Коннор»[12], – подумала Армануш.
– Расскажи мне про этого своего Барона, – неожиданно попросила Асия. – Как он выглядит? Сколько ему лет?
Армануш покраснела. Прорывавшиеся из-за темных туч лучи зимнего солнца осветили лицо юной влюбленной.
– Не знаю. Мы с ним никогда не встречались лично. Мы кибердрузья. Наверное, меня восхищает страстная сила его ума.
– Неужели ты не хочешь с ним когда-нибудь встретиться?
– Да и нет, – призналась Армануш.
Она перегнулась через окружавшие палубу перила, отломила кусочек от купленного в переполненном буфете симита и протянула руку в ожидании чайки.
– Не надо дожидаться, пока они прилетят, – улыбнулась Асия. – Бросай кусочек в воздух, они сразу поймают.
Армануш послушалась. Лакомство тотчас исчезло в клюве неизвестно откуда появившейся чайки.
– Мне до смерти хочется узнать о нем побольше, и при этом в глубине души я понимаю, что не стремлюсь увидеть его в реальной жизни. Когда начинаешь встречаться с человеком, все волшебство пропадает. Я не переживу, если и с ним так выйдет. А отношения, секс… это совсем другая история, все слишком сложно.
Похоже, они вступали в туманную область «трех запретных тем». Хороший знак, они становились ближе.
– Волшебство! – бросила Асия. – Кому оно нужно, это волшебство? Все эти истории про Лейлу и Меджнуна, Юсуфа и Зулейху, Мотылька и Свечку, Соловья и Розу… Любовь издалека, совокупление без единого прикосновения, платонические отношения. Лестница любви, по которой надо бесконечно лезть наверх, все выше и выше, возвышая и себя, и другого. Платон недвусмысленно считает, что всякая телесная близость – грязная и низменная вещь, ибо истинной целью эроса полагает красоту. А разве в сексе нет красоты? Для Платона – нет. Его интересуют более возвышенные порывы. Но если меня спросить, то проблема Платона (и не только его) состояла в том, что его ни разу как следует не трахнули.
Армануш изумленно посмотрела на подругу:
– Я думала, ты любишь философию. – И осеклась, сама не понимая, зачем это сказала.
– Да, я преклоняюсь перед философией, – согласилась Асия, – но это совсем не значит, что я во всем согласна с философами.
– То есть я могу исходить из того, что ты не большая поклонница платонической любви?
А вот этого вопроса Асия предпочла бы не касаться, и не потому, что не могла на него ответить, просто она опасалась последствий честного ответа. Армануш была такая правильная, такая благовоспитанная, что Асия не хотела ее смущать.
Ну как она ей скажет, что в свои девятнадцать лет без малейших угрызений совести прошла через руки многих мужчин и нисколько в этом не раскаивается? К тому же разве она может рассказать правду, не создав у чужестранки превратного мнения о «целомудрии турецких девушек»? Вообще-то, Асии Казанчи было совершенно чуждо подобное представление о «национальной ответственности». Она никогда не считала себя частью коллектива и не планировала этого в будущем. Но сейчас она довольно удачно изображала кого-то совсем другого, кого-то, кто в одночасье сделался патриотом. Как же теперь сбросить эту маску национальной принадлежности и снова стать собой, такой какая есть, со всеми прегрешениями?
Признаться ли Армануш, что в глубине души она вот в чем уверена? Только переспав с мужчиной, можно наверняка понять, подходит ли он тебе вообще. Только в постели проявляются самые глубокие, скрытые комплексы; и что бы там люди ни говорили, секс – это, скорее, нечто чувственное, а не физическое.
Разве может она поведать Армануш обо всех своих бесчисленных связях? У нее их было так много, слишком много, словно она за что-то мстила мужчинам, неизвестно за что. У нее было столько любовников, часто параллельно, и после этих полигамных романов неизменно оставались груды разбитых сердец. Так у нее накопилась целая куча секретов, которую она предусмотрительно прятала подальше от стен родного дома. Может ли она посвятить Армануш во все это? Готова ли та понять и не осудить? Способна ли заглянуть к ней в душу с высоты своей башни из слоновой кости?
А можно ли рассказать ей о попытке самоубийства? Пренеприятная история, из которой Асия извлекла два важных урока: если хочешь наложить на себя руки, то, во-первых, не стоит делать это с помощью таблеток твоей чокнутой тетушки, а во-вторых, лучше заранее заготовить приличное оправдание, на случай если спасут, потому что только ленивый не спросит «почему?». А потом еще признаться, что она до сего дня не знает ответа на этот вопрос, разве что может вспомнить, что была слишком молода, слишком глупа, слишком яростна и слишком чувствительна для мира, в котором жила. Сможет ли Армануш это понять?
И рассказать ли о том, как в последнее время она несколько продвинулась в сторону стабильности и душевного спокойствия, вступив наконец в моногамные отношения, правда с женатым мужчиной вдвое старше ее, с которым они иногда делили постель, косяк и временное прибежище от одиночества?
И как признаться Армануш во всем этом, ведь, по правде говоря, она была сущим наказанием? С ней просто беда.
Вместо того чтобы отвечать, Асия вытащила из рюкзака плеер и спросила, можно ли послушать песню, всего одну. Ей было необходимо закинуться Джонни Кэшем.
Она предложила Армануш наушник, та взяла его с некоторой опаской и спросила:
– Прекрати! – почти закричала тетушка Бану; у нее скрутило живот, во рту был привкус желчи. – Не желаю ничего знать. Мне не интересно. Я до сих пор кляну тот день, когда спросила тебя про отца Асии. И зачем я это сделала? Что толку от знания, если все равно ничего уже не исправить? Это же яд, который искалечит тебя навсегда. Его не выблевать, и умереть от него невозможно. Не хочу больше. К тому же что ты, вообще, знаешь?
Она сама не понимала, почему сорвался с языка последний вопрос, ведь прекрасно знала, что если кто-то и мог рассказать ей о прошлом Армануш, то это мсье Стервец. Он был из числа гульябани. Самые из самых вероломных среди джиннов, гульябани лучше других осведомлены о трагических событиях. Обреченные солдаты, угодившие в засаду и убитые за сотни миль от дома, странники, насмерть замерзшие в горах, жертвы чумы, изгнанные в пустыню, путники, ограбленные и убитые разбойниками, путешественники, затерявшиеся неизвестно где, осужденные преступники, которым пришлось доживать свои дни на каком-то затерянном острове. Все это наблюдали гульябани. Они видели, как на поле боя погибали батальоны солдат, видели целые деревни, обреченные на голодную смерть, видели, как неприятельский огонь испепелял караваны.
Были они и в битве при Ярмуке, когда мусульмане разгромили огромную армию византийского императора Ираклия. Были и когда берберский полководец Тарик ибн Зияд прогремел своим солдатам: «За вами море, перед вами – враг! Куда же вам бежать, мои воины?» И тогда, сметая все живое, они вторглись в Вестготскую Испанию. Или когда Карл, впоследствии известный, как Мартелл, уничтожил в сражении при Туре триста тысяч арабов. Или когда одурманенные гашишем ассасины убили славного визиря Низам-аль-Мулька, а потом продолжали наводить ужас на весь Ближний Восток, до тех пор пока монгольский военачальник Хулагу не смел с лица земли все, что встречалось на его пути, в том числе их крепость. Все эти бедствия гульябани видели воочию.
Особенно любили они подстерегать заблудившихся в пустыне без воды и пищи путников. А если какой-то несчастный оставался без погребения, они обязательно появлялись рядом с трупом. Если надо, могли принять вид растений, скал или животных, но чаще всего оборачивались стервятниками. Обычно они наблюдали за бедствием сверху или со стороны. Но известны случаи, когда они преследовали караваны, похищали у несчастных необходимые для выживания припасы, вселяли ужас в паломников, направлявшихся к святым местам, нападали на процессии и шепотом напевали жуткую мелодию смерти осужденным на галеры каторжникам или узникам, которых гнали по этапу. Они наблюдали те страшные моменты истории, о которых у человечества не осталось ни записей, ни доказательств.
Гульябани были уродливыми свидетелями отвратительных преступлений, которые люди совершали по отношению к себе подобным. Следовательно, рассудила тетушка Бану, если Армануш говорит правду и ее родственников действительно погнали маршем смерти в 1915 году, мсье Стервец наверняка сможет об этом рассказать.
– Ну что, ни о чем не хотите меня спросить? – процедил джинн, примостившись на краешке кровати и явно наслаждаясь смятением хозяйки. – Я был стервятником, – продолжил он с ожесточением, ведь по-другому говорить не мог, – я все видел. Я смотрел, как они шли, и шли, и шли, женщины и дети. Я кружил над ними и ждал, когда они упадут на колени.
– Заткнись! – рявкнула тетушка Бану. – Не хочу ничего знать. Не забывай, кто тут главный.
– Да, госпожа, – отшатнулся мсье Стервец. – Слушаю и повинуюсь. Пока вы носите амулет, ваше желание для меня закон. Но если вы вдруг захотите узнать, что постигло семью этой девушки в тысяча девятьсот пятнадцатом, просто сообщите. Моя память к вашим услугам.
Тетушка Бану села в кровати и закусила губу, изо всех сил пытаясь изобразить непоколебимость. Она не допустит, чтобы мсье Стервец видел ее слабой. Она сидела очень прямо и старалась сохранить стойкость. Между тем в комнате запахло пылью и плесенью, словно все вокруг вдруг начало разлагаться, то ли настоящее стремительно распадалось, оставляя лишь гнилой осадок времени, то ли гнилой осадок прошлого просачивался в настоящее. Сокровенные врата времени готовы были отвориться. Чтобы не дать им открыться, чтобы оставить все как есть, тетушка Бану вытащила Священный Коран, который хранился у ее изголовья, завернутый в расшитый перламутром покров, раскрыла книгу наугад и прочитала: «Я ближе к тебе, чем твоя яремная вена» (50: 16).
– Аллах, – вздохнула она, – Ты ближе ко мне, чем моя яремная вена. Помоги мне сделать трудный выбор. Даруй мне блаженство неведения или дай силы вынести знание. Я с благодарностью приму и то и другое, только молю Тебя, не давай мне знания, не дав прежде сил, чтобы его вынести.
Помолившись, тетушка Бану выскользнула из постели, надела ночную рубашку и быстрыми неслышными шагами прокралась в ванную комнату, чтобы приготовиться к совершению утренней молитвы. Часы на серванте показывали семь сорок пять. Неужели она так долго пролежала в постели, препираясь с мсье Стервецом и с собственной совестью? Она поспешно вымыла лицо, руки и ноги и, накинув на голову газовый платок, вернулась в спальню, расстелила коврик и встала на молитву.
Если тетушка Бану и опоздала с завтраком, то Армануш заметила это в последнюю очередь. Она допоздна сидела в Интернете, а потом проснулась позже обычного и с удовольствием поспала бы еще. Она ворочалась, вертелась, то укрывалась с головой, то вылезала из-под одеяла, лишь бы урвать еще чуточку сна. С трудом приоткрыв один глаз, она увидела, что Асия сидит за письменным столом, читает книгу и слушает музыку через наушники.
– Что ты слушаешь? – громко спросила Армануш.
– А? – крикнула в ответ Асия. – Джонни Кэша!
– Ну да, конечно! А читаешь что?
– «Иррациональный человек. Обзор экзистенциальной философии»[11], – последовал такой же уверенный и громкий ответ.
– А ты не думаешь, что это тоже немного иррационально? Разве можно сосредоточиться на экзистенциальной философии, когда слушаешь музыку?
– Они прекрасно сочетаются, – ответила Асия. – Джонни Кэш делает то же самое, что философы-экзистенциалисты: они вскрывают человеческую душу, чтобы посмотреть, что там внутри, и, не удовлетворенные результатом, так и оставляют ее в разверстом состоянии.
Армануш не успела осмыслить эту идею, как в дверь постучали и напомнили девочкам, что они рискуют упустить свой последний шанс позавтракать.
Стол был накрыт на двоих, остальные уже поели. Бабушка Гульсум и Петит-Ma ушли в гости к родственникам, тетушка Севрие – на службу в школу, тетушка Зелиха – в салон татуировок, а тетушка Фериде в ванной комнате красила волосы в огненно-рыжий цвет. В гостиной оставалась только одна тетушка, и вид у нее был удивительно сердитый.
– Что случилось? Тебя что, твой джинн бросил? – спросила Асия.
Вместо ответа тетушка Бану рванула на кухню. За следующие два часа она рассортировала и по-новому расставила банки с крупами, вымыла полы, испекла печенье с изюмом и грецкими орехами, отмыла украшавшие прилавок пластмассовые фрукты и отскребла с угла плиты пятно присохшей горчицы.
Когда она вернулась в гостиную, девочки так и сидели за остатками завтрака и развлекались тем, что изощренно высмеивали практически каждый кадр очередной серии «Проклятия плюща любовной страсти», самого длинного сериала на турецком телевидении. Видя, как они глумятся над столь дорогой ее сердцу мыльной оперой, тетушка Бану даже не рассердилась. До нее вдруг дошло, что она напрочь забыла про свой любимый фильм и впервые за много-много лет пропустила новую серию. Прежде такое случилось только один раз, во время ее молитвенного затвора. Да и тогда, да простит ее Аллах, она частенько думала о «Проклятии плюща любовной страсти» и гадала, что же там происходит, пока она кается. Но сейчас ничто не заставляло ее пропускать очередную серию, и как ее только угораздило? И чем у нее голова была забита?
Тетушка Бану вдруг заметила, что Асия и Армануш с любопытством на нее поглядывают. Ей стало как-то не по себе, к тому же она поняла, что мыльная опера закончилась и девочки, наверное, ищут новый предмет для насмешек. Но, похоже, у Асии было другое на уме.
– Армануш спрашивает, не разложишь ли ты на нее карты Таро.
– К чему? – тихо проговорила тетушка Бану. – Скажи ей, она красивая, умная молодая женщина, и у нее все впереди, а узнавать о будущем надо только тем, у кого впереди ничего нет.
– Ну, погадай ей на жареном фундуке, – настаивала Асия, не утруждая себя переводом.
– Я этого больше не делаю. Оказался не такой уж надежный метод.
– Ах да, понимаешь, моя тетушка-гадалка – позитивист. Она проводит научное измерение допустимой погрешности своих гаданий, – сказала Асия по-английски и продолжила уже серьезным тоном, по-турецки: – Давай на кофейной гуще?
– Ну, это другое дело, – согласилась тетушка Бану, от гадания на кофейной гуще она уж никак не могла отказаться. – Это я всегда могу.
Сварили две чашки кофе, Армануш пила без сахара, Асия – очень сладкий, впрочем, ей не нужно было гадать, ее интересовал кофеин, а не предначертания судьбы.
Когда Армануш допила кофе, чашку плотно накрыли блюдечком, описали ею три круга в горизонтальной плоскости и опрокинули чашку вверх дном, так, чтобы гуща медленно стекла по стенкам, образуя разные узоры. Когда донышко остыло, чашку перевернули, и тетушка Бану принялась толковать кофейные подтеки, двигаясь по часовой стрелке.
– Вижу какую-то женщину, она очень беспокоится.
– Это наверняка мама, – вздохнула Армануш.
– Она страшно волнуется, думает о тебе день и ночь, очень тебя любит, но в душе у нее раздрай. Потом какой-то город, с красивыми мостами. Вода, море, ветер и… туман. Вижу семью: смотри сюда, много голов, много народу, много любви и заботы, и еды тоже много.
Армануш кивнула, ее немного смущало, что ее читали, словно книгу.
– Потом… – проговорила тетушка Бану, пропуская увиденные на донышке чашки плохие новости, цветы, которые скоро будут возложены на какую-то далекую могилу. Она повертела чашечку пухлыми пальцами и сказала громче, чем хотела, так что они даже вздрогнули: – А вот молодой человек, ты ему очень дорога. Но почему же он будто за каким-то покрывалом? Что-то вроде покрывала.
У Армануш замерло сердце.
– Это может быть экран компьютера? – лукаво спросила Асия и посадила на колени Султана Пятого.
– Нет, никаких компьютеров я в гуще не вижу, – возразила тетушка Бану, неохотно допускавшая современные технологии в свой магический мир. Она слегка повернула чашку, торжественно замерла и сказала с озадаченным видом: – Вижу девушку, твою ровесницу. У нее кудри, черные кудри… роскошная грудь…
– Спасибо, тетушка, я уже поняла, – рассмеялась Асия. – Но, знаешь, когда гадаешь, совсем не обязательно засовывать родственников в каждую чашку. Это называется непотизм.
Тетушка Бану только моргнула и сделала каменное лицо.
– Вот веревка, толстая, крепкая веревка, а на конце петля вроде лассо. Между вами, девочки, будет сильная связь… да, вижу духовную связь…
Больше она, к вящему разочарованию девушек, ничего не сказала. Закончив гадание, поставила чашку на блюдце и залила в нее холодную воду. Все узоры смешались и исчезли, так что никакой посторонний взгляд, злой или добрый, не смог бы в них заглянуть.
В этом большой плюс гадания на кофейной гуще: в отличие от предначертанной свыше судьбы, начертанное на кофе всегда можно смыть.
По дороге в кафе «Кундера» они проехали на пароме, чтобы Армануш могла увидеть грандиозную панораму города во всем его великолепии. Под стать самому судну все пассажиры имели какой-то ленивый, томный вид, который с них, впрочем, сдуло первым же порывом ветра, как только паром взял курс в лазурное море. Сначала толпа загалдела еще больше, но уже минуту спустя ее монотонный гул пошел на убыль, смешавшись с другими звуками: грохотом подвесного мотора, плеском волн, криком чаек. Армануш пришла в полный восторг, заметив, что за ними последовали и ленивые береговые чайки. Почти весь паром кормил их крошками симитов, которые эти хищные птицы просто обожали.
Скамейку напротив девушек занимали крупная статная дама в строгом костюме и подросток. Мать и сын вроде сидели рядом, но на деле их разделяла целая бездна. Армануш сразу поняла, что дама не любительница общественного транспорта. У нее на лице было написано, как глубоко она презирает всю эту публику и с какой радостью выбросила бы за борт плохо одетых пассажиров. Мальчик прятался за толстыми стеклами очков, было видно, что ему неловко от материнской чопорности.
«Они словно сошли со страниц Фланнери О’Коннор»[12], – подумала Армануш.
– Расскажи мне про этого своего Барона, – неожиданно попросила Асия. – Как он выглядит? Сколько ему лет?
Армануш покраснела. Прорывавшиеся из-за темных туч лучи зимнего солнца осветили лицо юной влюбленной.
– Не знаю. Мы с ним никогда не встречались лично. Мы кибердрузья. Наверное, меня восхищает страстная сила его ума.
– Неужели ты не хочешь с ним когда-нибудь встретиться?
– Да и нет, – призналась Армануш.
Она перегнулась через окружавшие палубу перила, отломила кусочек от купленного в переполненном буфете симита и протянула руку в ожидании чайки.
– Не надо дожидаться, пока они прилетят, – улыбнулась Асия. – Бросай кусочек в воздух, они сразу поймают.
Армануш послушалась. Лакомство тотчас исчезло в клюве неизвестно откуда появившейся чайки.
– Мне до смерти хочется узнать о нем побольше, и при этом в глубине души я понимаю, что не стремлюсь увидеть его в реальной жизни. Когда начинаешь встречаться с человеком, все волшебство пропадает. Я не переживу, если и с ним так выйдет. А отношения, секс… это совсем другая история, все слишком сложно.
Похоже, они вступали в туманную область «трех запретных тем». Хороший знак, они становились ближе.
– Волшебство! – бросила Асия. – Кому оно нужно, это волшебство? Все эти истории про Лейлу и Меджнуна, Юсуфа и Зулейху, Мотылька и Свечку, Соловья и Розу… Любовь издалека, совокупление без единого прикосновения, платонические отношения. Лестница любви, по которой надо бесконечно лезть наверх, все выше и выше, возвышая и себя, и другого. Платон недвусмысленно считает, что всякая телесная близость – грязная и низменная вещь, ибо истинной целью эроса полагает красоту. А разве в сексе нет красоты? Для Платона – нет. Его интересуют более возвышенные порывы. Но если меня спросить, то проблема Платона (и не только его) состояла в том, что его ни разу как следует не трахнули.
Армануш изумленно посмотрела на подругу:
– Я думала, ты любишь философию. – И осеклась, сама не понимая, зачем это сказала.
– Да, я преклоняюсь перед философией, – согласилась Асия, – но это совсем не значит, что я во всем согласна с философами.
– То есть я могу исходить из того, что ты не большая поклонница платонической любви?
А вот этого вопроса Асия предпочла бы не касаться, и не потому, что не могла на него ответить, просто она опасалась последствий честного ответа. Армануш была такая правильная, такая благовоспитанная, что Асия не хотела ее смущать.
Ну как она ей скажет, что в свои девятнадцать лет без малейших угрызений совести прошла через руки многих мужчин и нисколько в этом не раскаивается? К тому же разве она может рассказать правду, не создав у чужестранки превратного мнения о «целомудрии турецких девушек»? Вообще-то, Асии Казанчи было совершенно чуждо подобное представление о «национальной ответственности». Она никогда не считала себя частью коллектива и не планировала этого в будущем. Но сейчас она довольно удачно изображала кого-то совсем другого, кого-то, кто в одночасье сделался патриотом. Как же теперь сбросить эту маску национальной принадлежности и снова стать собой, такой какая есть, со всеми прегрешениями?
Признаться ли Армануш, что в глубине души она вот в чем уверена? Только переспав с мужчиной, можно наверняка понять, подходит ли он тебе вообще. Только в постели проявляются самые глубокие, скрытые комплексы; и что бы там люди ни говорили, секс – это, скорее, нечто чувственное, а не физическое.
Разве может она поведать Армануш обо всех своих бесчисленных связях? У нее их было так много, слишком много, словно она за что-то мстила мужчинам, неизвестно за что. У нее было столько любовников, часто параллельно, и после этих полигамных романов неизменно оставались груды разбитых сердец. Так у нее накопилась целая куча секретов, которую она предусмотрительно прятала подальше от стен родного дома. Может ли она посвятить Армануш во все это? Готова ли та понять и не осудить? Способна ли заглянуть к ней в душу с высоты своей башни из слоновой кости?
А можно ли рассказать ей о попытке самоубийства? Пренеприятная история, из которой Асия извлекла два важных урока: если хочешь наложить на себя руки, то, во-первых, не стоит делать это с помощью таблеток твоей чокнутой тетушки, а во-вторых, лучше заранее заготовить приличное оправдание, на случай если спасут, потому что только ленивый не спросит «почему?». А потом еще признаться, что она до сего дня не знает ответа на этот вопрос, разве что может вспомнить, что была слишком молода, слишком глупа, слишком яростна и слишком чувствительна для мира, в котором жила. Сможет ли Армануш это понять?
И рассказать ли о том, как в последнее время она несколько продвинулась в сторону стабильности и душевного спокойствия, вступив наконец в моногамные отношения, правда с женатым мужчиной вдвое старше ее, с которым они иногда делили постель, косяк и временное прибежище от одиночества?
И как признаться Армануш во всем этом, ведь, по правде говоря, она была сущим наказанием? С ней просто беда.
Вместо того чтобы отвечать, Асия вытащила из рюкзака плеер и спросила, можно ли послушать песню, всего одну. Ей было необходимо закинуться Джонни Кэшем.
Она предложила Армануш наушник, та взяла его с некоторой опаской и спросила: