Срезающий время
Часть 9 из 37 Информация о книге
Для доступа к библиотеке пройдите авторизацию
Как-то сразу с криками: «бежим» и «рятуйте» утихла и стрельба. А под эти крики отчетливо слышался топот лошадей и щелчки кнута. И совсем скоро мы с Тимофеем появились во дворе. При свете луны пейзаж вышел несколько страшноватым. На крыльце, прямо на ступеньках, с распоротым брюхом лежало тело, в двух шагах от него труп не имел половины головы, а у вентиляционного окошка амбара с фитильной пищалью валялся еще один. Полушкин показал дулом револьвера на последнего и прокомментировал:
– Тать пищаль уже в окошко совал. Там картечи с полторы дюжины в ствол влезет. Если б не дождик, он бы выстрелил…
«Однако, – подумал я, – и на старуху бывает проруха. Мне как-то в голову даже не пришло, что подобный выстрел „вслепую“ мог оказаться роковым, и за этим окошком я даже не поглядывал. На волоске был, как говорится».
За полчаса до рассвета, когда луна утратила всю свою значимость, из монастыря появился монах, принимавший нас на постой. Он жил по своему собственному расписанию и был освобожден от обязанности, посещать заутреннюю службу. Молча оценив побоище, он лишь протянул руку и, получив в нее пятирублевую ассигнацию, прошептал: «Грех, грех…»
Цветущий кустарник и расположенные в стройном порядке, явно возделанные местными монахами, садовые растения нежились в обилии тепла и света; прозрачная тень огромных ив, поистине величественных, как бы с каждым часом становилась гуще, и они и спокойные воды Вепрейки постепенно удалялись от нас. Прощай, Тихонова пустошь. В глубокой, обычно ничем не нарушаемой тишине беспрепятственно разносился дальний колокольный звон. Монахи собирались к заутрене.
4. Завод
Лет так сорок пять назад в одном отдаленном уголке доброй старой Бельгии, который именуется Льеж, стоял под соломенной крышей двухэтажный фахверковый дом мастера Мэтьюса Бранда. Ничего примечательного, а тем более милых финтифлюшек, которые изредка скрашивают жизнь всякой чувствующей натуры, в нем не было. Особняк с беленными известью и выделяющимися просмоленными балками стенами был строен, строг и крепок, как подобает всякому мужчине. Но стоило лишь пройти через калитку, как можно было обнаружить и частичку женского начала. А именно обвитым каприфолью крыльцом и любовно возделанным яблоневым садиком, да высаженными у изгороди фиалками, возвещающими случайному прохожему, что здешние обитатели живут в мире и согласии, не совсем обездолены и не утратили свои германские корни, привечающие традиции и порядок. Местность, окружающая этот счастливый уголок, с севера примыкала к вытянутому и покатому хребту, над которым постоянно висел туман. На запад и на юг тянулась плодородная равнина, орошаемая живоносными водами Мааса, на юго-востоке к ней мостился менее полноводный Урт, и где-то там вековые ели плотно обступали холм, на котором по преданиям жил великан.
Стояло теплое солнечное утро, почти на исходе мая, когда мастер Мэтьюс Бранд склонился над своей женой Изольдой и принял на руки кричащий сверток.
– Сын! У меня родился сын! – закричал счастливый отец.
Под закопченным от чадящих фитилей потолком, где прожили два десятка с лишним лет так счастливо, как только может быть счастлива супружеская чета в нашем мире забот и треволнений, шел праздник. Огонь горел ярко и весело. На столе томились яства, а друзья поднимали кружки с пивом и, расплескивая пену, славили наследника и надежду славного мастера.
Иван Матвеевич часто вспоминал свое детство: заботливые ладони матери, гибкие розги в крепких руках отца, первую прочитанную книгу в кирхе, запах мастерской и ту сказочную атмосферу любви и благополучия. Он помнил все, вплоть до того момента, когда страшная болезнь выкосила весь род. И в эти тягостные мгновенья он находил утешение в чтении Библии. Вот и сейчас он был погружен в мудрость Вечной книги, чей узкий черный готический шрифт и пожелтелые страницы свидетельствовали со всей явственностью, что это не эфемерное создание нынешних дней, а труд, заботливо передаваемый из поколения в поколение. Наконец, он с красноречивым вздохом закрыл почтенный фолиант, щелкнул бронзовой застежкой и повернулся к жене спросить, скоро ли ужин. Софья, сразу отложившая вязанье, ответила утвердительно и принялась собирать на стол. Через несколько минут там появились пироги, сырная похлебка и кружка домашнего пива. Бранд придвинул стул и уже поднял руки, чтобы благословить трапезу, когда снаружи раздался стук. Иван Матвеевич вздрогнул: сегодня было воскресенье, и оружейная лавка не работала, и лишь совершенно не знающий распорядка или явно приезжий незнакомец мог проявить неуважение к законному отдыху.
– Что это за шум? – спросил он недовольно.
– Не знаю, – ответила Софья. – Помолчим, может, уйдет.
– Наверно, клиент, – вслух стал рассуждать хозяин дома, – ты же знаешь, нам сейчас нужны деньги.
Они внимательно прислушались, однако различили только судорожные завывания ветра да стук копыт по мостовой.
– Все, уехал, – сказал Бранд жене. – Если есть надобность, потерпит до утра.
Супруги уже собрались вернуться к ужину, но тут в порыве ветра вновь прозвучал стук, гораздо сильнее и отчетливее. Иван Матвеевич встал, открыл окошечко в двери и выглянул в темноту, однако вокруг опять воцарилась полная тишь, и хорошо узнаваемый голос прозвучал неожиданно:
– Иван Матвеевич, сколько можно стучать? Это я, Полушкин!
– Матерь Божья! Иван Иванович, подождите, я сейчас, сей момент. Софья, неси свечу.
Бранд отодвинул засов и впустил в дом гостей.
– Знакомьтесь, – поручик отодвинулся в сторону, показывая меня. – Алексей Николаевич, помещик. Сосед нашего Генриха Вальдемаровича.
И тут я понял, о каком Бранде мне все время рассказывал Полушкин. Мы с ним уже несколько раз виделись и даже беседовали. Да, тот самый продавец из оружейной лавки.
Он был невысок, лицо его испещряли морщины, гармонично уживавшиеся со шрамами, явно оставленными острым оружием. В волосах отчетливо серебрилась седина, но взгляд еще держал искорки задора. Хотя старым его все же не назовешь, позади уже явно проглядывала та черта, перейдя которую, уже можно было называться дедушкой. И даже если убрать придававшие ему лишние годы бакенбарды, это мало бы что изменило. Черты его несли печать образованности, присущую человеку, который так возделывал свой интеллект, что этот труд не мог не отразиться физически, придав ему определенные приметы. К тому же, несмотря на кажущуюся небрежность его разномастной одежды, он явно пытался скрыть свое бедственное положение.
– Ты уж прости меня, Иван Матвеевич, – вновь заговорил Полушкин, – что на ночь глядя. Только из Тулы вернулись. Сдержал свое слово Гольтяков.
– Давайте-ка к столу, – позвал нас за собой хозяин дома, – что мы как непонятно кто в дверях разговор ведем.
После долгого повествования событий, рассказанных в красках и, не скрывая эпитетов, поручик поднес было ко рту пустую кружку и, не обнаружив в ней искомого, с сожаленьем поставил обратно на стол. Воцарилась долгая тишина и первым не выдержал хозяин дома:
– Das ist unsinn[27]! Но должна же быть какая-то справедливость, – с возмущением сказал Бранд. – Как вообще можно так спокойно говорить о ситуации, будто это какая-то мелочь! Словно речь идет не о новом ружье, а о каких-то булках?
– Без пули это просто штуцер с двумя нарезами, – стал успокаивать оружейника Полушкин. – Любой специалист посмотрит и скажет, что это просто недоделка.
– А если сообразит? – Иван Матвеевич вопросительно посмотрел на поручика.
– Ты вспомни Генриха, как тот пытался заколотить простую пулю в тот пистоль! Скажешь, наш капитан не разбирается в оружии?
– Я этого не хочу сказать. Разбирается. Софья! – позвал жену Бранд. – Принеси-ка, душа моя, нам еще пива. Чувствую, оно нам сейчас потребуется. А теперь, – когда пустые кружки были убраны со стола, – я хотел бы посмотреть на то оружие, из которого ты так ловко стрелял шесть раз подряд.
На утро понедельника оружейный магазин Бранда не открылся. Мы все поехали в гости к Полушкину, где в глухом лесу у него находилась охотничья заимка, и было место и возможность без лишних глаз и ушей опробовать некоторые виды огнестрельного оружия. К привезенному штуцеру отношение вышло особенное. Иван Матвеевич тщательно вымерял шагами расстояние до мишеней, самостоятельно проводил на аптекарских весах развеску пороха и вес пули и тут же надиктовывал данные, а Софья записывала.
Вскоре мы уселись за стол и вновь атаковали бочонок, который за прошлый раз успели уполовинить. На протяжении некоторого времени супруга Бранда приносила нам тарелки из бересты с закуской, а потом лишь развела руками: съели все запасы – ни соленого сыра, ни вяленой рыбы больше не осталось. Но вот Полушкин открыл краник, попробовал наклонить бочонок, и, оставив бесполезные попытки, встал из-за стола, проклиная малую вместимость всех бочонков на свете. А спустя пару секунд вышел из охотничьего домика, пошатываясь и невнятно чертыхаясь себе под нос.
– Знаете, Алексей Николаевич, – вдруг произнес Бранд, – пожалуй, я смогу разрешить вашу задачу и ствол ружья удастся сохранить практически без изменений. Я сделаю переходник под этот ваш пистон. Вместо струбцины для крепления кремня[28] – молоточек. Огниво с пружиной придется убрать и немного доработать прицельную планку. Я просто уверен, все получится. И еще, не сочтите за гордыню. У меня мало что осталось за душой и, уйдя в могилу, я ничего не оставлю после себя, кроме своего смешного, непримечательного, жалкого имени. А потом люди скажут, что Бранд был тщеславен, эгоистичен и пекся только о себе! Так вот, я хотел бы, чтобы этот переходник назвали моим именем.
– Нет ничего проще, Иван Матвеевич. Да и фамилия в переводе на русский у вас созвучная вышла.
– Да, это так. Но то заслуга не моя.
За пять минут, буквально на пальцах и с помощью свинцового карандаша и листка бумаги, он разложил все по полочкам так ясно, как будто был во власти высших сил и не смог говорить иначе. Как? Подскажите мне, как, не имея инженерного образования, Бранд буквально один к одному начертил чертеж замка капсюльного ружья, которое в моей истории изобрели спустя пару десятков лет. Трубка Бранда или брандтрубка, – какая разница? Пусть будет первое.
* * *
Мне нравился едва уловимый аромат травы, свежие и такие приятные дуновения ветра, поджидавшие меня на изгибах дороги. По пути мне встречался то лесок из прямоствольных сосен, хранящий в себе частицу закатного огня, то старый и слегка скособоченный соломой дом на краю деревни, взиравший на меня от развилки дорог, с высоты деревянных свай. Я внезапно понял, насколько устал от монотонности в дороге, день за днем выполняя повторяющийся ритуал перемещений по бескрайним полям губерний, способный свести с ума любого путешественника своими размерами. А сколько их еще предстояло пройти?
Наверно, целые сутки я отсыпался, нежась на пуховой перине и огромных подушках. Как здорово, что не надо думать о дровах, хлебе, скотине, навозе, урожае конопли и прочего, прочего, прочего, о чем ежедневно должен размышлять правильный помещик. Потому что если у него появляются какие-либо другие мысли, то это уже караул! Деревенское житье-бытье, как тот «Титаник» – однозначно пойдет на дно. И даже если у вас есть целый управляющий, то это ничего не значит. А я, стало быть, – помещик неправильный, временщик. И на доклад Семечкина «о семи десятин клевера наместо оболог», которые с будущего года станут поднимать под коноплю, и о двух десятках телят, которые принесут чудо-коровы, купленные на ярмарке, и свиньях, гусях и прочих курицах просто махнул рукой. Только письменный доклад и только в цифрах. Сколько и чего куплено, кому отдано и когда вернется с прибылью. Все! И Семечкин меня не понимает. Для него все это верный доход, все равно, что жалованье для служащего в той же Москве или Петербурге, которые живут от копейки к копейке. Упустишь сегодня – и завтра уже кусочек чистого ржаного хлеба покажется пшеничной булкой, а то и вовсе все поголовно перейдут на пушной. И хочешь не хочешь, приходится подниматься с перины и топать в кабинет, садясь за гроссбухи.
Если смотреть поверхностно и огородить себя от повседневных забот, то жизнь текла здесь с несравненной приятностью. Ровно как сто лет назад и, дай бог, через сто лет после. На заре кукарекали петухи, и усадьба просыпалась: из будок показывали носы сторожевые псы, начинали похрюкивать свиньи, женщины шли доить коров и запаривать брюкву, пастух брал на плечо свой кнут, крестьяне обихаживали инвентарь, дабы приступить к полевым работам – и трудовой день начинался. Труд на земле кажется здесь нескончаемым праздником, потому что работники все время поют. Голоса высоко, вольно несутся в чуткой тишине оттуда – с нив, со вспаханных полей, где белеют рубашки из сурового полотна и алеют, точно маки, платочки с аккуратной вышивкой. В этом труде не чувствуется ни усилия, ни напряжения. Он совершается легко, как хлеб зреет на солнце. Плуг словно не бороздит, а ласкает землю. Колос сам собой любовно падает в лоно увлекающего его серпа. Вода знает, где почве нужна влага, и, сверкая, сама хлопотливо бежит туда. В этих благословенных краях, между Жересплей и Лущенкой, Церера осталась богиней земли и всему благоволит, всему споспешествует. Она укрепляет руку земледельца, освежает его потное лицо, снимает с его сердца всякую заботу. И те, кто ей служит, сохраняют веселую ясность духа в самом тяжком труде. Такой была благостная жизнь деревни, как на картинке. Пусть она такой и останется, без кровавых мозолей и сбитых ног, где мужики трудятся без роздыха до седьмого пота; сгорбленных и превращавшихся к сорока годам в старух женщин, постоянно голодающих детей и тощей скотины, которую зимой придется пускать под нож, так как из-за барщины не успели заготовить впрок сена.
Если дух лени отказывался работать в подобный час, его вполне можно было признать врагом всего живого и мысленно расстрелять. Солнечный свет в кабинете из распахнутых окон, ярко заливавший ковер и высвечивающий все узоры на нем так четко, что делал видимым все до мелочей. Как я давно заметил, это свойственно утренним лучам, лучшему помощнику для чтения. Уют ставшей мне уже привычной комнаты, где у каждого предмета свои особенности, где на столе стоит хрустальный прибор с письменными принадлежностями, а возле него лежит стопка канцелярской бумаги рядом с калильной лампой. Тут же диван, книжный шкаф, карта на стене – все эти детали, вполне явственно видимые, настолько зачарованы необычным освещением, что, кажется, теряют материальность из-за солнечных зайчиков и сами становятся плодом воображения. Но только не в бухгалтерской книге. Ничто не может затеряться или ускользнуть от внимания и избежать этой перемены, сохранив тем самым реальность. А она такова, что завтра выплата аванса нанятым рабочим. С этим мы справимся легко, но скоро приедут новые, и их надо расселять. Вот тут уже начинаются сложности. Между тем это маленькое разочарование заставило меня еще больше радоваться готовности окружавших меня людей помогать. Правда, ровно до того момента, когда обнаружил подчеркнутую красным карандашом строчку цифр. Деревенская стройка выходила с дефицитом. Выкопанный канал пришлось укреплять камнем, и стоимость его возросла почти в девять раз. Опорные стены заводского цеха добавили еще двадцать процентов к и так не маленькой стоимости здания, но самыми затратными вышли новые дома. Замахнувшись на маленький поселок, я едва ли ожидал, что это выльется в такие проблемы. Сорок пять каменщиков не справлялись, и нанятая дополнительно бригада в семь человек существенных улучшений не произвела. Не хватало строительных материалов. На возведение каждого здания выделялось двадцать четыре тысячи кирпичей, их везли ко мне чуть ли не со всей губернии, и вроде бы беспокоиться было не о чем, если бы… Первая и самая основная беда вылезла со связующим раствором, а именно с недостатком извести. Оказалось совершенно неважно, сколько я готов был платить. Извести от этого больше не станет. Издешковское месторождение еле освоено, а о шикарных мергелях Доброминского участка еще не слышали. И если говорить открыто, в Российской империи много чего не наблюдалось в достаточном количестве. Одни говорят, это из-за войны, другие – из-за блокады и торговых санкций, пришедших с Тильзитским миром, а мне кажется, все гораздо серьезнее. Практически нулевая механизация труда и, не постесняюсь сказать: чуть ли не первобытнообщинные средства производства. Может быть, в каких-то областях народного хозяйства все представлялось иначе, но в строительной сфере в Смоленской губернии неудач вырисовывалось больше, нежели успехов. Следующим недостатком значилось отсутствие должной квалификации у нанятых работников. На словах все были мастерами, а на самом деле класть кирпич без переделки могли лишь двое из десяти. И хорошо, если эти восемь «спорных специалистов» чему-то научатся у своих старших товарищей, ведь получить знания другим способом им просто негде. Впрочем, стоит отметить, что многие введенные мною новинки осваиваются весьма шустро: тот же ватерпас или приспособление для ускоренной кладки кирпича. Так что если темпы не упадут, то с каждым днем все должно становиться лучше и лучше. Однако говоря о квалификации, я имел в виду не только каменщиков.
– Что ж, – сказал я, закрывая гроссбух, – задача ваша, господин Семечкин, остается прежней. Но, в связи с недобросовестностью поставщиков, придется сместить сроки по вводу жилья для работников и все силы бросить на окончание строительства цеха.
«Господин» в пеньковых чунях капельку смутился и шумно выдохнул, так как последние дни жил ожиданиями грандиозного разноса из-за срыва практически всех графиков, планов и революционных прожектов. А тут, оказывается, подрядчики во всем виноваты и на мое предложение, естественно, закивал головой, сопровождая словами:
– Сию же минуту всех на цех!
Наша реактивная память устроена так, что подталкивает человека стремиться все намеченное доводить до конца, и если она сконцентрирована на какой-то задаче, то пока она не придет к какому-то логическому концу, эта задача станет приоритетом, на нее будет обращена львиная доля внимания, хотите вы этого или нет. От нее достаточно сложно отвлечься и практически невозможно забыть. Да что говорить, даже сны станут напоминать, и если вдруг будет найден способ отвертеться от задачи, она все равно возникнет где-то рядом с сознанием и станет стучать в голове, как назойливый посетитель. Так что Семечкин, сам того не сознавая, лишь отложил на время главенство приоритетов.
Распрощавшись с управляющим, я попытался выяснить, станут ли меня кормить. В домашней жизни мало что может сравниться с приятностью правильно подготовленного и разнообразного завтрака. Мы выходим к нему свежими, на заре нового дня, когда наши чувственные и духовные элементы настроены куда тоньше, чем в более позднее время, и материальные радости утренней трапезы можно вкушать в полной мере, без мрачной укоризны желудка или сознания того, что мы слишком поддались животной части нашей природы. В точности, как в той пословице, предписывающей, что с кем делить, а что отдавать врагу. К тому же мысли наши с утра обладают остротой, а зачастую и искренностью, которую редко способны сохранить до обеда. Я ни в коем случае не призываю повторять завтраки императора Вителлия, упаси господь, нельзя впадать в крайность, а вот немного окунуться в бассейне чревоугодия – вполне по силам.
Гостиной как таковой у «тети» не наблюдалось: вся мебель была в свое время продана. Но кое-что все же удалось вернуть и даже приумножить. Раскладной обеденный столик «сороконожка» на тонких и грациозных ножках, накрытый скатертью, привезенной с последней ярмарки, был достоин стать центром и сценой самой радостной трапезы. Запах поджаренных блинчиков с творогом витал вокруг, как благовония в ассирийском храме Мамоны, а тонкость кофейного аромата могла бы порадовать ноздри самой Мании (с легкостью бы поменявшей жертвенную бобовую кашу на эти зерна арабики) или некой иной силы, которая наблюдает за современными завтраками. Лучшим угощением стали сырники со сметаной, своим происхождением напоминавшие о благородном металле, – будучи ярко-желтыми, они походили на тот хлеб, который превратился в чистое золото, когда царь Мидас попытался его съесть. Масло также не было забыто – масло, которое Маруся наловчилась сбивать в новой маслобойке еще до моего отъезда, пахнущее клевером, чуточку сладкое и привносящее очарование пасторали при распахнутых окнах. Все это, в окружении роскошного – по деревенским меркам – фарфора чашек и блюдец, выкупленных у ростовщика фамильных серебряных ложек и с выступившими капельками конденсата на охлажденной масленке, было расставлено в порядке, который одобрили бы самые важные гости самого губернатора Оша. Впрочем, мне на их мнения… куда важнее для меня одобрение Авдотьи Никитичны, которая впервые с моего появления вышла к завтраку. По недавно приобретенной привычке привносить в окружающую обстановку всю возможную красоту, Маруся собрала букет полевых цветов и поставила в оловянный кувшин, у которого отпаялась ручка, а потому вполне подходивший на роль вазы. Раннее солнце, столь же свежее, как и все на столе, проникало сквозь крону раскидистой вишни и прекрасно освещало весь стол. Все было готово. Расставлены стулья и тарелки, под крышками и салфетками сохраняющие свое тепло блюда. Все здесь к месту, и даже Маруся, в белом переднике смотрящая на свою хозяйку глазами, полными чистого экстаза легкости и счастья. Насколько я понял, поход в монастырь отменялся. Я поздоровался, пожелал приятного аппетита и, как только сделал глоток кофе, услышал новость:
– Сашенька приезжает.
Поставив чашку на стол, я посмотрел на «тетю»: правду ли она говорит или выдает желаемое за действительное, как нередко случается в момент душевных расстройств и личных потерь. Авдотья Никитична выглядела бледнее, чем обычно, и меж ее бровей залегла глубокая складка мрачной суровой задумчивости. Но стоило мне лишь обозначить улыбку и произнести: «Это самая желанная новость за последнее время», как она тут же ответила своей. Все же улыбка ее была исполнена искреннего тепла, даже радости – едва ли не восторга. И это было самое живое из выражений ее лица, которое я когда-либо здесь видел. Улыбка светилась сквозь сдержанность, но крохотная слезинка… Женщина по привычке скрывала ее, как, впрочем, и все чувства, переполнявшие ее сердце. Такое выражение лица бывает у человека, который слишком долго пробыл наедине с ужасной мыслью в каком-нибудь мрачном подземелье или непролазном дремучем лесу или и того хуже – в иссушающей пустыне, и вдруг увидел знакомые черты самого драгоценного друга, отражающие мирные мысли, домашний уют и плавное течение повседневных дел.
– Алешенька, – продолжила разговор Авдотья Никитична, – я тут подумала… сыночек приедет, а в его комнате…
– А в его комнате живу я? – продолжил я за нее.
– Да!
Ну вот, начались словесные комбинации в три хода – от бытия к Платону. Отчего же за недолгих пару месяцев, прошедших после начала нахождения в «срезе», я не столько заметил, сколько с гнетущим унынием ощутил, что люди по своей сути не меняются. Вместо широких просторов и свежего ветра, которые я обретал в грезах (перед тем, как в последний раз взялся за «ядро»), приобщившись к духовному миру начала XIX века, вновь окунулся в тесные прихожие и запутанные коридоры своего беспринципного времени. Так когда же испортил людей квартирный вопрос? Как будто никуда не ведущие разговоры, хочешь не хочешь, все равно упираются в хлеб насущный.
– Авдотья Никитична, не вижу никаких сложностей, – с максимальной вежливостью ответил я. – Как скоро появится Александр?
– В конце августа, – как бы извиняясь произнесла женщина. – Раньше только с сентября по март можно было приехать, но у него очень добрый полковник.
– Стало быть, – размышляя вслух, произнес я, – к пятнадцатому числу я перееду, и надо бы создать достойную обстановку в комнате Сашеньки, да и в гостиной навести порядок.
* * *
Через несколько дней после моего не самого теплого общения с «назваными родственниками» в усадьбу прискакал гонец, передал письмо, дождался, пока я прочту его, и, убедившись в этом, исчез так же лихо, как и появился. В письме было приглашение.
Да, сегодня у Малкина разворачивалось одно из самых важных событий текущего года: совершалась рекордная по сумме сделка. Меня посадили на почетное место за столом, уставленным изысканными кушаньями, и собрание приготовилось внимать моему звучному и внушительному голосу, а вернее щелчкам объемного кейса и шелеста билетов. Однако для всех это был не публичный обед, а всего лишь встреча десятка друзей из разных губерний: людей выдающихся характеров и влияния, которые собрались, почти неофициально, в доме общего друга, пригласившего их отметить некоторое улучшение своего благосостояния. Банкету было далеко до французской кухни аристократов, и все же он был чудесен. Чуть ли не парная медвежатина, куропатки, лосось, говяжьи копчености, свинина, баранина, добротный ростбиф и другие подобные лакомства, достойные аппетитов торговых мужей, коими и являлись большинство приглашенных. Где те три четверти часа, когда за столом не было не произнесено ни слова? Лишь свойственный доброму застолью шум челюстей, скрежет ножей по тарелкам, да журчание подливаемых напитков. Кушанья, редкие в это время года, были поданы в сочетании со старым сортом мадеры, – рекомендованным самим Жозе Велью – который великолепен в любые времена. Знаменитое вино из сорта Серсиаль, ароматное, мягкой крепости. Закупоренное в бутылки счастье, я бы сказал золотая жидкость, ценой превосходящая жидкое золото, столь редкий и восхитительный сорт, что старые любители вин отсчитывали эпохи своих жизней по возможности его попробовать! Оно уносило сердечные боли, не оставляя похмелья и разливалось в бокалы только друзьями. А посему в зале не осталось никого, кто мог бы помешать торжественной и интимной атмосфере заключения сделки.
Барсук, сияя, потирал руки. Вот, наконец, достойное его дело на закате карьеры! Ведь это даже элегантно, с этаким налетом разбойничьей романтики: вырвать из лап казны такие деньжища. Еще в Вологде он рассчитал всю комбинацию и уже отдал распоряжение своему сыну, Марку, подсуетиться с обратным грузом. Причем таким образом, дабы не ставить в известность французских партнеров, отвечавших за безопасность дороги морем. Да, риск, но кто не ходит с ним рука об руку, тот не пьет мадеру, а довольствуется лишь кружкой эля. И как только гость из Калькутты реализует контрабандный товар здесь, то можно будет поднять вопрос в обществе об экспроприации его капитала. И плевать на письма уважаемых людей и даже самого лорда Кольчестера. Они далеко, а жирный гусь под самым носом. Однако эту идею уже следовало обозначить среди друзей, но не здесь и не сейчас, а пока пришло время вытягивать невод.
– Уважаемое общество! – торжественно произнес Барсук, встав из-за стола. – Наш почетный гость! – делая кивок в мою сторону. – Спешу сообщить, что ранее достигнутая договоренность приняла силу Договора. Не позднее двадцатых чисел сентября весь груз будет отправлен к нам.
– Рад это слышать, – ответил я.
– Так же хочу сообщить, – продолжал Барсук, чуть прикусив губу, – что наши партнеры настаивали на присутствии представителя заказчика в момент погрузки.
– Так и настаивали? – уточнил я.
– Скорее рекомендовали, – нехотя сказал оратор. – Сами понимаете, сумма немалая, и в случае чего разбираться будет каждый шаг.
– Тать пищаль уже в окошко совал. Там картечи с полторы дюжины в ствол влезет. Если б не дождик, он бы выстрелил…
«Однако, – подумал я, – и на старуху бывает проруха. Мне как-то в голову даже не пришло, что подобный выстрел „вслепую“ мог оказаться роковым, и за этим окошком я даже не поглядывал. На волоске был, как говорится».
За полчаса до рассвета, когда луна утратила всю свою значимость, из монастыря появился монах, принимавший нас на постой. Он жил по своему собственному расписанию и был освобожден от обязанности, посещать заутреннюю службу. Молча оценив побоище, он лишь протянул руку и, получив в нее пятирублевую ассигнацию, прошептал: «Грех, грех…»
Цветущий кустарник и расположенные в стройном порядке, явно возделанные местными монахами, садовые растения нежились в обилии тепла и света; прозрачная тень огромных ив, поистине величественных, как бы с каждым часом становилась гуще, и они и спокойные воды Вепрейки постепенно удалялись от нас. Прощай, Тихонова пустошь. В глубокой, обычно ничем не нарушаемой тишине беспрепятственно разносился дальний колокольный звон. Монахи собирались к заутрене.
4. Завод
Лет так сорок пять назад в одном отдаленном уголке доброй старой Бельгии, который именуется Льеж, стоял под соломенной крышей двухэтажный фахверковый дом мастера Мэтьюса Бранда. Ничего примечательного, а тем более милых финтифлюшек, которые изредка скрашивают жизнь всякой чувствующей натуры, в нем не было. Особняк с беленными известью и выделяющимися просмоленными балками стенами был строен, строг и крепок, как подобает всякому мужчине. Но стоило лишь пройти через калитку, как можно было обнаружить и частичку женского начала. А именно обвитым каприфолью крыльцом и любовно возделанным яблоневым садиком, да высаженными у изгороди фиалками, возвещающими случайному прохожему, что здешние обитатели живут в мире и согласии, не совсем обездолены и не утратили свои германские корни, привечающие традиции и порядок. Местность, окружающая этот счастливый уголок, с севера примыкала к вытянутому и покатому хребту, над которым постоянно висел туман. На запад и на юг тянулась плодородная равнина, орошаемая живоносными водами Мааса, на юго-востоке к ней мостился менее полноводный Урт, и где-то там вековые ели плотно обступали холм, на котором по преданиям жил великан.
Стояло теплое солнечное утро, почти на исходе мая, когда мастер Мэтьюс Бранд склонился над своей женой Изольдой и принял на руки кричащий сверток.
– Сын! У меня родился сын! – закричал счастливый отец.
Под закопченным от чадящих фитилей потолком, где прожили два десятка с лишним лет так счастливо, как только может быть счастлива супружеская чета в нашем мире забот и треволнений, шел праздник. Огонь горел ярко и весело. На столе томились яства, а друзья поднимали кружки с пивом и, расплескивая пену, славили наследника и надежду славного мастера.
Иван Матвеевич часто вспоминал свое детство: заботливые ладони матери, гибкие розги в крепких руках отца, первую прочитанную книгу в кирхе, запах мастерской и ту сказочную атмосферу любви и благополучия. Он помнил все, вплоть до того момента, когда страшная болезнь выкосила весь род. И в эти тягостные мгновенья он находил утешение в чтении Библии. Вот и сейчас он был погружен в мудрость Вечной книги, чей узкий черный готический шрифт и пожелтелые страницы свидетельствовали со всей явственностью, что это не эфемерное создание нынешних дней, а труд, заботливо передаваемый из поколения в поколение. Наконец, он с красноречивым вздохом закрыл почтенный фолиант, щелкнул бронзовой застежкой и повернулся к жене спросить, скоро ли ужин. Софья, сразу отложившая вязанье, ответила утвердительно и принялась собирать на стол. Через несколько минут там появились пироги, сырная похлебка и кружка домашнего пива. Бранд придвинул стул и уже поднял руки, чтобы благословить трапезу, когда снаружи раздался стук. Иван Матвеевич вздрогнул: сегодня было воскресенье, и оружейная лавка не работала, и лишь совершенно не знающий распорядка или явно приезжий незнакомец мог проявить неуважение к законному отдыху.
– Что это за шум? – спросил он недовольно.
– Не знаю, – ответила Софья. – Помолчим, может, уйдет.
– Наверно, клиент, – вслух стал рассуждать хозяин дома, – ты же знаешь, нам сейчас нужны деньги.
Они внимательно прислушались, однако различили только судорожные завывания ветра да стук копыт по мостовой.
– Все, уехал, – сказал Бранд жене. – Если есть надобность, потерпит до утра.
Супруги уже собрались вернуться к ужину, но тут в порыве ветра вновь прозвучал стук, гораздо сильнее и отчетливее. Иван Матвеевич встал, открыл окошечко в двери и выглянул в темноту, однако вокруг опять воцарилась полная тишь, и хорошо узнаваемый голос прозвучал неожиданно:
– Иван Матвеевич, сколько можно стучать? Это я, Полушкин!
– Матерь Божья! Иван Иванович, подождите, я сейчас, сей момент. Софья, неси свечу.
Бранд отодвинул засов и впустил в дом гостей.
– Знакомьтесь, – поручик отодвинулся в сторону, показывая меня. – Алексей Николаевич, помещик. Сосед нашего Генриха Вальдемаровича.
И тут я понял, о каком Бранде мне все время рассказывал Полушкин. Мы с ним уже несколько раз виделись и даже беседовали. Да, тот самый продавец из оружейной лавки.
Он был невысок, лицо его испещряли морщины, гармонично уживавшиеся со шрамами, явно оставленными острым оружием. В волосах отчетливо серебрилась седина, но взгляд еще держал искорки задора. Хотя старым его все же не назовешь, позади уже явно проглядывала та черта, перейдя которую, уже можно было называться дедушкой. И даже если убрать придававшие ему лишние годы бакенбарды, это мало бы что изменило. Черты его несли печать образованности, присущую человеку, который так возделывал свой интеллект, что этот труд не мог не отразиться физически, придав ему определенные приметы. К тому же, несмотря на кажущуюся небрежность его разномастной одежды, он явно пытался скрыть свое бедственное положение.
– Ты уж прости меня, Иван Матвеевич, – вновь заговорил Полушкин, – что на ночь глядя. Только из Тулы вернулись. Сдержал свое слово Гольтяков.
– Давайте-ка к столу, – позвал нас за собой хозяин дома, – что мы как непонятно кто в дверях разговор ведем.
После долгого повествования событий, рассказанных в красках и, не скрывая эпитетов, поручик поднес было ко рту пустую кружку и, не обнаружив в ней искомого, с сожаленьем поставил обратно на стол. Воцарилась долгая тишина и первым не выдержал хозяин дома:
– Das ist unsinn[27]! Но должна же быть какая-то справедливость, – с возмущением сказал Бранд. – Как вообще можно так спокойно говорить о ситуации, будто это какая-то мелочь! Словно речь идет не о новом ружье, а о каких-то булках?
– Без пули это просто штуцер с двумя нарезами, – стал успокаивать оружейника Полушкин. – Любой специалист посмотрит и скажет, что это просто недоделка.
– А если сообразит? – Иван Матвеевич вопросительно посмотрел на поручика.
– Ты вспомни Генриха, как тот пытался заколотить простую пулю в тот пистоль! Скажешь, наш капитан не разбирается в оружии?
– Я этого не хочу сказать. Разбирается. Софья! – позвал жену Бранд. – Принеси-ка, душа моя, нам еще пива. Чувствую, оно нам сейчас потребуется. А теперь, – когда пустые кружки были убраны со стола, – я хотел бы посмотреть на то оружие, из которого ты так ловко стрелял шесть раз подряд.
На утро понедельника оружейный магазин Бранда не открылся. Мы все поехали в гости к Полушкину, где в глухом лесу у него находилась охотничья заимка, и было место и возможность без лишних глаз и ушей опробовать некоторые виды огнестрельного оружия. К привезенному штуцеру отношение вышло особенное. Иван Матвеевич тщательно вымерял шагами расстояние до мишеней, самостоятельно проводил на аптекарских весах развеску пороха и вес пули и тут же надиктовывал данные, а Софья записывала.
Вскоре мы уселись за стол и вновь атаковали бочонок, который за прошлый раз успели уполовинить. На протяжении некоторого времени супруга Бранда приносила нам тарелки из бересты с закуской, а потом лишь развела руками: съели все запасы – ни соленого сыра, ни вяленой рыбы больше не осталось. Но вот Полушкин открыл краник, попробовал наклонить бочонок, и, оставив бесполезные попытки, встал из-за стола, проклиная малую вместимость всех бочонков на свете. А спустя пару секунд вышел из охотничьего домика, пошатываясь и невнятно чертыхаясь себе под нос.
– Знаете, Алексей Николаевич, – вдруг произнес Бранд, – пожалуй, я смогу разрешить вашу задачу и ствол ружья удастся сохранить практически без изменений. Я сделаю переходник под этот ваш пистон. Вместо струбцины для крепления кремня[28] – молоточек. Огниво с пружиной придется убрать и немного доработать прицельную планку. Я просто уверен, все получится. И еще, не сочтите за гордыню. У меня мало что осталось за душой и, уйдя в могилу, я ничего не оставлю после себя, кроме своего смешного, непримечательного, жалкого имени. А потом люди скажут, что Бранд был тщеславен, эгоистичен и пекся только о себе! Так вот, я хотел бы, чтобы этот переходник назвали моим именем.
– Нет ничего проще, Иван Матвеевич. Да и фамилия в переводе на русский у вас созвучная вышла.
– Да, это так. Но то заслуга не моя.
За пять минут, буквально на пальцах и с помощью свинцового карандаша и листка бумаги, он разложил все по полочкам так ясно, как будто был во власти высших сил и не смог говорить иначе. Как? Подскажите мне, как, не имея инженерного образования, Бранд буквально один к одному начертил чертеж замка капсюльного ружья, которое в моей истории изобрели спустя пару десятков лет. Трубка Бранда или брандтрубка, – какая разница? Пусть будет первое.
* * *
Мне нравился едва уловимый аромат травы, свежие и такие приятные дуновения ветра, поджидавшие меня на изгибах дороги. По пути мне встречался то лесок из прямоствольных сосен, хранящий в себе частицу закатного огня, то старый и слегка скособоченный соломой дом на краю деревни, взиравший на меня от развилки дорог, с высоты деревянных свай. Я внезапно понял, насколько устал от монотонности в дороге, день за днем выполняя повторяющийся ритуал перемещений по бескрайним полям губерний, способный свести с ума любого путешественника своими размерами. А сколько их еще предстояло пройти?
Наверно, целые сутки я отсыпался, нежась на пуховой перине и огромных подушках. Как здорово, что не надо думать о дровах, хлебе, скотине, навозе, урожае конопли и прочего, прочего, прочего, о чем ежедневно должен размышлять правильный помещик. Потому что если у него появляются какие-либо другие мысли, то это уже караул! Деревенское житье-бытье, как тот «Титаник» – однозначно пойдет на дно. И даже если у вас есть целый управляющий, то это ничего не значит. А я, стало быть, – помещик неправильный, временщик. И на доклад Семечкина «о семи десятин клевера наместо оболог», которые с будущего года станут поднимать под коноплю, и о двух десятках телят, которые принесут чудо-коровы, купленные на ярмарке, и свиньях, гусях и прочих курицах просто махнул рукой. Только письменный доклад и только в цифрах. Сколько и чего куплено, кому отдано и когда вернется с прибылью. Все! И Семечкин меня не понимает. Для него все это верный доход, все равно, что жалованье для служащего в той же Москве или Петербурге, которые живут от копейки к копейке. Упустишь сегодня – и завтра уже кусочек чистого ржаного хлеба покажется пшеничной булкой, а то и вовсе все поголовно перейдут на пушной. И хочешь не хочешь, приходится подниматься с перины и топать в кабинет, садясь за гроссбухи.
Если смотреть поверхностно и огородить себя от повседневных забот, то жизнь текла здесь с несравненной приятностью. Ровно как сто лет назад и, дай бог, через сто лет после. На заре кукарекали петухи, и усадьба просыпалась: из будок показывали носы сторожевые псы, начинали похрюкивать свиньи, женщины шли доить коров и запаривать брюкву, пастух брал на плечо свой кнут, крестьяне обихаживали инвентарь, дабы приступить к полевым работам – и трудовой день начинался. Труд на земле кажется здесь нескончаемым праздником, потому что работники все время поют. Голоса высоко, вольно несутся в чуткой тишине оттуда – с нив, со вспаханных полей, где белеют рубашки из сурового полотна и алеют, точно маки, платочки с аккуратной вышивкой. В этом труде не чувствуется ни усилия, ни напряжения. Он совершается легко, как хлеб зреет на солнце. Плуг словно не бороздит, а ласкает землю. Колос сам собой любовно падает в лоно увлекающего его серпа. Вода знает, где почве нужна влага, и, сверкая, сама хлопотливо бежит туда. В этих благословенных краях, между Жересплей и Лущенкой, Церера осталась богиней земли и всему благоволит, всему споспешествует. Она укрепляет руку земледельца, освежает его потное лицо, снимает с его сердца всякую заботу. И те, кто ей служит, сохраняют веселую ясность духа в самом тяжком труде. Такой была благостная жизнь деревни, как на картинке. Пусть она такой и останется, без кровавых мозолей и сбитых ног, где мужики трудятся без роздыха до седьмого пота; сгорбленных и превращавшихся к сорока годам в старух женщин, постоянно голодающих детей и тощей скотины, которую зимой придется пускать под нож, так как из-за барщины не успели заготовить впрок сена.
Если дух лени отказывался работать в подобный час, его вполне можно было признать врагом всего живого и мысленно расстрелять. Солнечный свет в кабинете из распахнутых окон, ярко заливавший ковер и высвечивающий все узоры на нем так четко, что делал видимым все до мелочей. Как я давно заметил, это свойственно утренним лучам, лучшему помощнику для чтения. Уют ставшей мне уже привычной комнаты, где у каждого предмета свои особенности, где на столе стоит хрустальный прибор с письменными принадлежностями, а возле него лежит стопка канцелярской бумаги рядом с калильной лампой. Тут же диван, книжный шкаф, карта на стене – все эти детали, вполне явственно видимые, настолько зачарованы необычным освещением, что, кажется, теряют материальность из-за солнечных зайчиков и сами становятся плодом воображения. Но только не в бухгалтерской книге. Ничто не может затеряться или ускользнуть от внимания и избежать этой перемены, сохранив тем самым реальность. А она такова, что завтра выплата аванса нанятым рабочим. С этим мы справимся легко, но скоро приедут новые, и их надо расселять. Вот тут уже начинаются сложности. Между тем это маленькое разочарование заставило меня еще больше радоваться готовности окружавших меня людей помогать. Правда, ровно до того момента, когда обнаружил подчеркнутую красным карандашом строчку цифр. Деревенская стройка выходила с дефицитом. Выкопанный канал пришлось укреплять камнем, и стоимость его возросла почти в девять раз. Опорные стены заводского цеха добавили еще двадцать процентов к и так не маленькой стоимости здания, но самыми затратными вышли новые дома. Замахнувшись на маленький поселок, я едва ли ожидал, что это выльется в такие проблемы. Сорок пять каменщиков не справлялись, и нанятая дополнительно бригада в семь человек существенных улучшений не произвела. Не хватало строительных материалов. На возведение каждого здания выделялось двадцать четыре тысячи кирпичей, их везли ко мне чуть ли не со всей губернии, и вроде бы беспокоиться было не о чем, если бы… Первая и самая основная беда вылезла со связующим раствором, а именно с недостатком извести. Оказалось совершенно неважно, сколько я готов был платить. Извести от этого больше не станет. Издешковское месторождение еле освоено, а о шикарных мергелях Доброминского участка еще не слышали. И если говорить открыто, в Российской империи много чего не наблюдалось в достаточном количестве. Одни говорят, это из-за войны, другие – из-за блокады и торговых санкций, пришедших с Тильзитским миром, а мне кажется, все гораздо серьезнее. Практически нулевая механизация труда и, не постесняюсь сказать: чуть ли не первобытнообщинные средства производства. Может быть, в каких-то областях народного хозяйства все представлялось иначе, но в строительной сфере в Смоленской губернии неудач вырисовывалось больше, нежели успехов. Следующим недостатком значилось отсутствие должной квалификации у нанятых работников. На словах все были мастерами, а на самом деле класть кирпич без переделки могли лишь двое из десяти. И хорошо, если эти восемь «спорных специалистов» чему-то научатся у своих старших товарищей, ведь получить знания другим способом им просто негде. Впрочем, стоит отметить, что многие введенные мною новинки осваиваются весьма шустро: тот же ватерпас или приспособление для ускоренной кладки кирпича. Так что если темпы не упадут, то с каждым днем все должно становиться лучше и лучше. Однако говоря о квалификации, я имел в виду не только каменщиков.
– Что ж, – сказал я, закрывая гроссбух, – задача ваша, господин Семечкин, остается прежней. Но, в связи с недобросовестностью поставщиков, придется сместить сроки по вводу жилья для работников и все силы бросить на окончание строительства цеха.
«Господин» в пеньковых чунях капельку смутился и шумно выдохнул, так как последние дни жил ожиданиями грандиозного разноса из-за срыва практически всех графиков, планов и революционных прожектов. А тут, оказывается, подрядчики во всем виноваты и на мое предложение, естественно, закивал головой, сопровождая словами:
– Сию же минуту всех на цех!
Наша реактивная память устроена так, что подталкивает человека стремиться все намеченное доводить до конца, и если она сконцентрирована на какой-то задаче, то пока она не придет к какому-то логическому концу, эта задача станет приоритетом, на нее будет обращена львиная доля внимания, хотите вы этого или нет. От нее достаточно сложно отвлечься и практически невозможно забыть. Да что говорить, даже сны станут напоминать, и если вдруг будет найден способ отвертеться от задачи, она все равно возникнет где-то рядом с сознанием и станет стучать в голове, как назойливый посетитель. Так что Семечкин, сам того не сознавая, лишь отложил на время главенство приоритетов.
Распрощавшись с управляющим, я попытался выяснить, станут ли меня кормить. В домашней жизни мало что может сравниться с приятностью правильно подготовленного и разнообразного завтрака. Мы выходим к нему свежими, на заре нового дня, когда наши чувственные и духовные элементы настроены куда тоньше, чем в более позднее время, и материальные радости утренней трапезы можно вкушать в полной мере, без мрачной укоризны желудка или сознания того, что мы слишком поддались животной части нашей природы. В точности, как в той пословице, предписывающей, что с кем делить, а что отдавать врагу. К тому же мысли наши с утра обладают остротой, а зачастую и искренностью, которую редко способны сохранить до обеда. Я ни в коем случае не призываю повторять завтраки императора Вителлия, упаси господь, нельзя впадать в крайность, а вот немного окунуться в бассейне чревоугодия – вполне по силам.
Гостиной как таковой у «тети» не наблюдалось: вся мебель была в свое время продана. Но кое-что все же удалось вернуть и даже приумножить. Раскладной обеденный столик «сороконожка» на тонких и грациозных ножках, накрытый скатертью, привезенной с последней ярмарки, был достоин стать центром и сценой самой радостной трапезы. Запах поджаренных блинчиков с творогом витал вокруг, как благовония в ассирийском храме Мамоны, а тонкость кофейного аромата могла бы порадовать ноздри самой Мании (с легкостью бы поменявшей жертвенную бобовую кашу на эти зерна арабики) или некой иной силы, которая наблюдает за современными завтраками. Лучшим угощением стали сырники со сметаной, своим происхождением напоминавшие о благородном металле, – будучи ярко-желтыми, они походили на тот хлеб, который превратился в чистое золото, когда царь Мидас попытался его съесть. Масло также не было забыто – масло, которое Маруся наловчилась сбивать в новой маслобойке еще до моего отъезда, пахнущее клевером, чуточку сладкое и привносящее очарование пасторали при распахнутых окнах. Все это, в окружении роскошного – по деревенским меркам – фарфора чашек и блюдец, выкупленных у ростовщика фамильных серебряных ложек и с выступившими капельками конденсата на охлажденной масленке, было расставлено в порядке, который одобрили бы самые важные гости самого губернатора Оша. Впрочем, мне на их мнения… куда важнее для меня одобрение Авдотьи Никитичны, которая впервые с моего появления вышла к завтраку. По недавно приобретенной привычке привносить в окружающую обстановку всю возможную красоту, Маруся собрала букет полевых цветов и поставила в оловянный кувшин, у которого отпаялась ручка, а потому вполне подходивший на роль вазы. Раннее солнце, столь же свежее, как и все на столе, проникало сквозь крону раскидистой вишни и прекрасно освещало весь стол. Все было готово. Расставлены стулья и тарелки, под крышками и салфетками сохраняющие свое тепло блюда. Все здесь к месту, и даже Маруся, в белом переднике смотрящая на свою хозяйку глазами, полными чистого экстаза легкости и счастья. Насколько я понял, поход в монастырь отменялся. Я поздоровался, пожелал приятного аппетита и, как только сделал глоток кофе, услышал новость:
– Сашенька приезжает.
Поставив чашку на стол, я посмотрел на «тетю»: правду ли она говорит или выдает желаемое за действительное, как нередко случается в момент душевных расстройств и личных потерь. Авдотья Никитична выглядела бледнее, чем обычно, и меж ее бровей залегла глубокая складка мрачной суровой задумчивости. Но стоило мне лишь обозначить улыбку и произнести: «Это самая желанная новость за последнее время», как она тут же ответила своей. Все же улыбка ее была исполнена искреннего тепла, даже радости – едва ли не восторга. И это было самое живое из выражений ее лица, которое я когда-либо здесь видел. Улыбка светилась сквозь сдержанность, но крохотная слезинка… Женщина по привычке скрывала ее, как, впрочем, и все чувства, переполнявшие ее сердце. Такое выражение лица бывает у человека, который слишком долго пробыл наедине с ужасной мыслью в каком-нибудь мрачном подземелье или непролазном дремучем лесу или и того хуже – в иссушающей пустыне, и вдруг увидел знакомые черты самого драгоценного друга, отражающие мирные мысли, домашний уют и плавное течение повседневных дел.
– Алешенька, – продолжила разговор Авдотья Никитична, – я тут подумала… сыночек приедет, а в его комнате…
– А в его комнате живу я? – продолжил я за нее.
– Да!
Ну вот, начались словесные комбинации в три хода – от бытия к Платону. Отчего же за недолгих пару месяцев, прошедших после начала нахождения в «срезе», я не столько заметил, сколько с гнетущим унынием ощутил, что люди по своей сути не меняются. Вместо широких просторов и свежего ветра, которые я обретал в грезах (перед тем, как в последний раз взялся за «ядро»), приобщившись к духовному миру начала XIX века, вновь окунулся в тесные прихожие и запутанные коридоры своего беспринципного времени. Так когда же испортил людей квартирный вопрос? Как будто никуда не ведущие разговоры, хочешь не хочешь, все равно упираются в хлеб насущный.
– Авдотья Никитична, не вижу никаких сложностей, – с максимальной вежливостью ответил я. – Как скоро появится Александр?
– В конце августа, – как бы извиняясь произнесла женщина. – Раньше только с сентября по март можно было приехать, но у него очень добрый полковник.
– Стало быть, – размышляя вслух, произнес я, – к пятнадцатому числу я перееду, и надо бы создать достойную обстановку в комнате Сашеньки, да и в гостиной навести порядок.
* * *
Через несколько дней после моего не самого теплого общения с «назваными родственниками» в усадьбу прискакал гонец, передал письмо, дождался, пока я прочту его, и, убедившись в этом, исчез так же лихо, как и появился. В письме было приглашение.
Да, сегодня у Малкина разворачивалось одно из самых важных событий текущего года: совершалась рекордная по сумме сделка. Меня посадили на почетное место за столом, уставленным изысканными кушаньями, и собрание приготовилось внимать моему звучному и внушительному голосу, а вернее щелчкам объемного кейса и шелеста билетов. Однако для всех это был не публичный обед, а всего лишь встреча десятка друзей из разных губерний: людей выдающихся характеров и влияния, которые собрались, почти неофициально, в доме общего друга, пригласившего их отметить некоторое улучшение своего благосостояния. Банкету было далеко до французской кухни аристократов, и все же он был чудесен. Чуть ли не парная медвежатина, куропатки, лосось, говяжьи копчености, свинина, баранина, добротный ростбиф и другие подобные лакомства, достойные аппетитов торговых мужей, коими и являлись большинство приглашенных. Где те три четверти часа, когда за столом не было не произнесено ни слова? Лишь свойственный доброму застолью шум челюстей, скрежет ножей по тарелкам, да журчание подливаемых напитков. Кушанья, редкие в это время года, были поданы в сочетании со старым сортом мадеры, – рекомендованным самим Жозе Велью – который великолепен в любые времена. Знаменитое вино из сорта Серсиаль, ароматное, мягкой крепости. Закупоренное в бутылки счастье, я бы сказал золотая жидкость, ценой превосходящая жидкое золото, столь редкий и восхитительный сорт, что старые любители вин отсчитывали эпохи своих жизней по возможности его попробовать! Оно уносило сердечные боли, не оставляя похмелья и разливалось в бокалы только друзьями. А посему в зале не осталось никого, кто мог бы помешать торжественной и интимной атмосфере заключения сделки.
Барсук, сияя, потирал руки. Вот, наконец, достойное его дело на закате карьеры! Ведь это даже элегантно, с этаким налетом разбойничьей романтики: вырвать из лап казны такие деньжища. Еще в Вологде он рассчитал всю комбинацию и уже отдал распоряжение своему сыну, Марку, подсуетиться с обратным грузом. Причем таким образом, дабы не ставить в известность французских партнеров, отвечавших за безопасность дороги морем. Да, риск, но кто не ходит с ним рука об руку, тот не пьет мадеру, а довольствуется лишь кружкой эля. И как только гость из Калькутты реализует контрабандный товар здесь, то можно будет поднять вопрос в обществе об экспроприации его капитала. И плевать на письма уважаемых людей и даже самого лорда Кольчестера. Они далеко, а жирный гусь под самым носом. Однако эту идею уже следовало обозначить среди друзей, но не здесь и не сейчас, а пока пришло время вытягивать невод.
– Уважаемое общество! – торжественно произнес Барсук, встав из-за стола. – Наш почетный гость! – делая кивок в мою сторону. – Спешу сообщить, что ранее достигнутая договоренность приняла силу Договора. Не позднее двадцатых чисел сентября весь груз будет отправлен к нам.
– Рад это слышать, – ответил я.
– Так же хочу сообщить, – продолжал Барсук, чуть прикусив губу, – что наши партнеры настаивали на присутствии представителя заказчика в момент погрузки.
– Так и настаивали? – уточнил я.
– Скорее рекомендовали, – нехотя сказал оратор. – Сами понимаете, сумма немалая, и в случае чего разбираться будет каждый шаг.