Срезающий время

– Что с бою взято – то свято.

– Так и я о том же, – облегченно вздохнул Полушкин. – В седле шляхтича ассигнации были.

Ах, вот о чем поручик переживал. Богатенького поляка он же застрелил, а по количеству убитых счет в мою пользу, а как распределять доли, заранее мы не оговаривали. В общем, вопрос довольно скользкий.

– Иван Иванович, мое мнение озвучу сейчас, раз загодя не обеспокоились. Финансовый и руководящий предмет экспедиции я взял на себя, следовательно, впредь хотел бы рассчитывать на четыре доли: две – командирские, одна за мой кошт и одна как участнику. Вам три доли: одну как каптенармусу, вторую за звание, а третью как бойцу отряда. Тимофею две. Но так как разговор возник только сейчас, то в этот раз предлагаю все поделить на три части. По числу победителей.

– Так по-честному выйдет, – высказал свое мнение поручик. – Думаю, Тимофей возражать не станет. Только до Калуги добраться надо, в селах нормальной цены за оружие не получить.

– А коней тут реализовать можно? – спросил я.

– Лошади добрые, двести пятьдесят рубликов как с куста, упряжь, опять же, денег стоит. Только не продать их, ни тут, ни в Калуге. Строевые они, клейменные. Даже цыган побоится. Забирайте себе в хозяйство и никому не показывайте.

– А как же они у казаков оказались?

– Таким же образом, как и у нас.

– То есть, – сделал вывод я, – поделить можно только деньги.

Вскоре на столе оказались шесть золотых монет и четыре сторублевых ассигнации. И каково же было мое изумление, когда всматриваясь в пропахшие конским потом бумажки, я обнаружил ошибки в буквах.

– Фальшивые, – вырвалось у меня.

Те французские подделки, о которых предупреждал управляющий конторы Амфилатова, уже оказались в Туле, и ими так лихо рассчитались. И кто теперь скажет, что уже в десятом году Наполеон не вынашивал планы по нападению на Россию?

– Что вы сказали? – переспросил Полушкин.

– Иван Иванович, я не возьму эти ассигнации. Да и вам не советую. Скажем так, совсем недавно я получил оперативную информацию, подробностей не расскажу, сведения секретные, но учитывая обстоятельства, в общем, слушайте…

Поручик никогда не любил соседей, особенно из Герцогства Варшавского. Так получалось, что все последние выловленные им беглые гораздо чаще вспоминали Матку Боску, чем Святую Богородицу. Впрочем, это была его работа, за которую он имел теплую постель, сытый стол и безмятежный сон. Теперь же недобрые соседи предстали несколько в ином свете, они фактически лишили его части только что вымученной доли в добыче, и в его сознании что-то перевернулось. Последнее состояние души дало ему почувствовать собственное бессилие. Богатство сейчас ускользало у него между пальцев; ставшие бесцельными, разорванные в клочья мечты уходили в небытие; а образы усатого шляхтича за печатным станом, банкира Френкеля и гравера Лаля, насмехающегося над ним, постепенно словно материализовались в его сознании, превращаясь в заклятого врага.

– Что же делать? – прошептал Полушкин, сжав кулаки.

– Купите на них своей женщине драгоценности.

– Как? Если они, – Полушкин ткнул в бумажки пальцем, – не настоящие. Это же обман.

– А торговец драгоценностями разве не обманывает вас, когда за трехрублевое колечко просит десять?

– То другое. Он не виноват, что природа наделила его жадностью.

– В таком случае, Иван Иванович, довольствуйтесь своей порядочностью и считайте, что Тимофей ничего не находил.

– Я не об этом вас спросил, – сухо произнес Полушкин.

– Составьте рапорт на имя губернатора, копию директору Ассигнационного банка и даже можно отослать копию Дмитрию Александровичу, министру финансов. Получите для себя хоть какой профит. Да, не забудьте подшить к рапорту фальшивки и упомянуть об этом в нем. Но все только в Смоленске, где все друг друга знают и, случись что, не придется оправдываться.

– Не дурак, понимаю.

Правильно говорят, что излишне утомляя своего доброго Гения, можно оказаться на роковом пути. Подними мы сейчас шум, и никто не станет разбираться, какими путями четыре ассигнации оказались перед нами на столе. Думаете, мало найдется умников приумножить свои карьерные баллы? Ведь наверняка попадется какой-нибудь лодырь, с превеликой тщательностью хапнувший в закрома своего служебного опыта полову[22] и развеявший по ветру все зерна практической логики, которые у него было столько возможностей собрать. Он-то и отличится. Да зачем ходить за примерами, взять того же борова-полицмейстера, сидевшего со мной по соседству на приеме у градоначальника. Так что чур меня! В Смоленск, по любой погоде, но сначала озаботиться лошадьми.

Конечно, можно и дальше следовать по дороге, выстроив трофейных лошадок елочкой, друг за другом, привязав повод к седлу, вот только скорость не будет превышать трех-пяти верст в час. Как исключение, мы это уже проделывали, но взять за основу – увольте. И как назло, никто не хочет связываться с перегоном, и обратиться не к кому, хотя знакомцы в этих местах у нас имеются. Как же я мог запамятовать о хитром гусаре Ефиме Павловиче? Этот точно своей выгоды не упустит. Вот к нему мы и направились, как только сумели убедить хозяина трактира отпустить с нами конюха и его сына на сутки.





* * *


сцена, которую я не мог видеть

Не прошло и трех часов после нашего убытия, как на улицу села выехала карета, запряженная четверкой лошадей. Она остановилась под двумя вишнями, кучер медленно откинул лесенку, отодвинул в сторону своим сапогом птичий помет и раскрыл дверцу. В этот момент из кареты появился чиновник казенного завода, лихо спрыгнувший на землю, а за ним вначале показалась соломенная шляпка с лентой и цветами, а затем и прелестная девичья фигурка. Это была мадмуазель Жульет, хоть и не столь цветущая, как в момент первого своего появления на приеме градоначальника, поскольку пара минувших дней сделали ее чуть более мрачной и совершенно не доброй. Глаза ее стали глубже и темнее, как отражение души. Она (душа) уж точно не скрывала своей сущности и давно осознавала, какие глубины скрыты в этом юном теле с ангельским личиком. И все же притягательный свет ее харизмы еще не совсем исчез, не утратил способности привлекать к себе, что вводило мужчин в полное замешательство по конечным результатам знакомства. Кучер не стал снимать ни чемодан, ни холщовую сумку, ни шляпную коробку с крыши, а лишь вытащил из-под козел какой-то посох с набалдашником, более присущий камердинеру, и направился к распахнутым воротам трактира.

Сначала внутри было тихо, а затем раздался шум борьбы и крики: «Я не знаю! Они уехали! Пять лошадей… не бейте больше».

Кучер вышел из трактира и, не обращая внимания на прогуливавшегося под вишнями чиновника, направился к мадмуазель Жульет.

– Они были здесь.

– Подробности, Жак!

– Трактирщик толком ничего не знает. Разыскиваемая карета появилась ночью. Судя по тому, что при них оказалось пять оседланных лошадей, людей Ващиковского вы больше не увидите.


– Жаль, Ващиковский умел развеселить. Какие соображения?

– Этот каплун рассказал, что постояльцы с утра подсчитывали деньги за столом и говорили о продаже коней.

– Жак, распорядись насчет обеда, на все про все два часа, – произнесла Жульет, после чего повернулась к кучеру спиной и направилась к своему спутнику. – Милый Альхен, наше путешествие продолжается, мы едем в Калугу. – «Там и перехватим», – подумала она.





* * *


Мрачная ночь уступила место свежему, прозрачному и, к моему удивлению, совершенно безоблачному утру. Благословенно его сияние! Два дня постоянной мороси в дороге могут свести с ума кого угодно. И эта ранняя пташка, чирикающая за окном, была принята мною как добрый знак. К тому же благополучно разрешилась судьба трофеев. Лунич без всякой задней мысли принял у нас строевых лошадей, пики и даже мешки с одеждой и сапогами (сабли и пистолет самим пригодятся). Легко согласился с назначенными суммами и в качестве оплаты выставил своих крепостных. Представить себе, что здесь не обошлось без подвоха, я бы не смог, ни при каких обстоятельствах. Не тот человек Ефим Павлович. И был прав, он отдавал семью староверов. Лет пять назад тут проезжал или задержался на некоторое время какой-то раскольничий поп, и в результате его «подрывной» деятельности целая семья стала креститься двумя перстами, тем самым портя статистику местному приходу. Самому Луничу на все это было бы плевать с высокой колокольни. Если не вдаваться в подробности, то его рассуждения строились так: трехдневную барщину, как и все семья, отрабатывает; старшие сыновья обувь тачают и младшие шьют потихоньку; не бузят, все смирные – вот и ладненько. Но ладком не вышло, появилось подношение Святейшему Правительственному Синоду от епископа, где черным по белому было написано: «треба исправлять»[23]. А как проще всего решить проблему? Избавиться от нее. В итоге я еще оказался должен Ефиму Павловичу за телегу, за лошадку, за козу и трех кур с петухом, пусть и символическую сумму в три рубля, но все же. Самому же переселенцу необходимо было выправить «прокормежное письмо», вписать туда словесный портрет главы семейства, имена и отчества супругов, их детей, а также место, откуда следуют и куда направляются, для дальнейшей подачи в «контору адресов»[24], где это все переписывалось на специальный бланк за десять копеек. Фактически, если крестьянин не направлялся на заработки или в другую губернию, до «адресного билета» дело не доходило. А уж как и куда ехать надо, когда деньга выдана, – крестьянин сам разберется. Так что из именья Лунича все выезжали с приподнятым настроением: мы, так как снова оказались налегке; а чета Горбачевых, так как временно избавлялась от лишнего внимания и могла семь дней в дороге ни в чем себе не отказывать, находясь на «казенном» коште. До полудня карета и телега ехали друг за другом, и хорошо, что все держались вместе. Дорога превратилась черт знает во что. Там, где она проходила по низовым лугам, присутствовало болото, а накатанные когда-то колеи – переметнулись в грязевые траншеи. Ландо проваливалось по самые ступицы, и пару раз Горбачев со старшими сыновьями буквально вытягивали нас. И лишь на подъезде к Калуге можно было четко обозреть границы недавней непогоды. Посовещавшись с Полушкиным, я принял решение: телега с крепостными сразу после пересечения Оки по мосту направлялась к зданию органов правопорядка, где глава семейства получал новый документ, и уже самостоятельно добирались до Вязьмы. В дальнейшем, если ничего не случится, уже через четыре дня они должны были оказаться в Смоленске у конторы Анфилатова и выполнять уже отданные там инструкции. Маршрут этот, без сомнения, являлся наезженным, и для того чтобы заблудиться или тем более потеряться в дороге, надо было сильно постараться. Мы же, не заезжая в город, сразу следуем к монастырю Тихонова пустынь, где и заночуем.

Все или почти все, что происходило этим вечером, увы, было обречено на то, чтобы получить оценку от наших противников. И она оказалась невысокой. Мы не заметили, как от моста бросилась врассыпную стайка мальчишек, не придали значения и группе паломников, на телах которых свободного места для клейма не осталось, и, дегустируя настойку, оказались фактически безоружными, когда в комнату вошла женщина в мужском платье.

Вид из крохотного окна хмурого гостевого дома на мокрые кирпичные стены монастыря, отделенные от меня Вепрейкой, ну никак не мог радовать моих глаз, особенно после вновь начавшегося унылого моросящего дождя. Боги, словно изнемогающие в безуспешных попытках вызвать мольбы людей прекратить напитывать землю влагой, все продолжали и продолжали насылать ненастья. Так и хотелось сказать: «Не молятся здесь уже ни дождю, ни грому с молниями. Успокойтесь!» И если в довершение всего календарь показывает четвертый день второго месяца лета, а я еще ни разу не купался в речке, и воздух между тем трое суток отягощен моросью, тогда согласитесь сами, в пейзаже этом представлено все, что способно нагнать тоску. Вот и спасались мы с Полушкиным от хандры купленной тут же рябиновой настойкой в тесном номере с печкой-голландкой, от которой уж точно не пустишься в пляс. Сейчас даже можно было позавидовать Тимофею, вольготно устроившемуся в амбаре. Подняв тост, в этот раз за нашего славного боевого друга и кучера, мы даже не услышали, как отворилась дверь.

– Добрый вечер, месье, – сказал незнакомец и прикрыл за собою дверь.

– Добрый, – сказали мы с Полушкиным одновременно и в этот момент подобрали отпавшие челюсти – незнакомец снял шляпу.

– А я вас ищу, ищу, месье Иван Иванович, а вы все убегаете от меня и убегаете. Наобещали мне любви, а сами?

– Я ничего не обещал, – стал выкручиваться Полушкин.

– Как же, а кто сказал, что я достойна стихов? А? Станете отрицать? Так я сейчас вам их сама прочту.

Она была красива. Лицо ее, даже когда на нем выражалось досадливое недоумение, казалось необыкновенно интересным и привлекательным. Еще бы, она была в расцвете молодости, и очертания ее стройного стана отличались на редкость уместной округлостью, свидетельствуя о зрелости, равно как и о гибкости, и свои двадцать два года она несла легко и непринужденно. И дело не в специальных гимнастических упражненьях – сама природа наградила ее всем этим. Жульет поставила ногу на табурет и вынула из сапога своей тонкой в запястье рукой сложенный квадратиком и перевязанный красной лентой листок бумаги, и свет от горящих свечей в этот момент осветил ее лицо. У нее был, по выражению поэтов, несколько утомленный цвет лица, крупный рот с полными губами, сверкающие жемчугом ровные зубы, милые ямочки на щеках, чуть вздернутый нос, и, когда она улыбалась – а улыбалась она редко, – ямочки начинали играть, создавая кукольную внешность. Опаснейшее оружие для одиноких мужчин, вкупе с прелестными, искрящимися умом глазами – светло-изумрудными, сияющими то быстрым, то медлительно-нежным взором. Стянутые на затылке и связанные бантом густые белокурые волосы, искусно спрятанные за воротник, контрастировали с черным шейным платком, скрывающим какую-то тайну. На приеме у градоначальника ее изящную шею также покрывал шарф. Впрочем, иных контрастов и не было, как и примет в одежде: все черное.

– Tout sera clair, au moins[25]! Ах, все забываю, месье Полушкин, французский – не сильная ваша черта. Прочтите, прежде чем задавать вопросы.

Исходя из короткого письма – перед нами находился властный представитель, принявший упавшее в связи с реформой знамя Тайной экспедиции, – заверенного печатью соответствующего комитета и подписью. Для несведущего человека – весьма грозная бумага, заставляющая «падать ниц и отбивать поклоны», а если присмотреться, к сожалению для целого департамента, легко подделываемая. Я мог бы даже допустить, что нам предъявляли подлинник, но те обстоятельства, при которых все это происходило, говорили об обратном.

– Вы уже совершили одну ошибку, – продолжала свой монолог дама, – месье, страшную ошибку. И если сегодня в этом кто-то еще может сомневаться, то уже завтра никаких сомнений не останется. Так что без глупостей. Штуцер и лекало с вами?

– В ландо, – ответил поручик.

– Я так и предполагала. Вы, Иван Иванович, пока посидите, а мы с вашим другом немного прогуляемся, до ландо.

– Позвольте одеться, – попросил я.

Жульет недобро усмехнулась и вышла из комнаты, кивнув: мол, валяйте. В коридоре кто-то держал свечу, и это не ускользнуло от моего внимания.

– Иван Иваныч, – прошептал я Полушкину на ухо, застегивая редингот, – нас сейчас станут убивать. Письмо – подложное. У меня в саквояже револьвер, вы видели, как я из него стрелял. Просто взведите курок и жмите на спусковой крючок, пистолет самовзводный, никаких подсыпаний пороха. Шесть выстрелов подряд.

– А как же вы? – так же тихо прошептал поручик.

– У меня есть чем удивить. Если что, прорывайтесь к ландо, там арсенал.

Вскоре мы вышли на крыльцо гостевого дома. Как я и предполагал, Жульет была не одна. За дверью стояли два мордоворота, а третий, несомненно, самый опасный, с синяком под глазом и с палкой с набалдашником, страховал каждый наш шаг. Но и это оказалось не все. У конюшни, возле амбара, на углах дома: везде стояли люди. С десяток в общей сложности – и это только те, которые показались на глаза. Вполне возможно, это было сделано намеренно, так сказать, показать силу во избежание излишних идей, но мне от этого стало не легче. Все они были вооружены: кто пистолем, кто тесаком, а кто и вовсе кистенем или дубинкой.

В каретном амбаре горел масляный светильник, и колыхавшийся на сквозняке огонек на кончике фитиля освещал весьма скверно, но этого света оказалось достаточно, дабы разглядеть всю сложившуюся картину. Чемоданы были вскрыты и разбросаны, а возле них, на соломе, валялся связанный и избитый Тимофей.

– Ваш кучер, – с толикой восхищения и я бы даже сказал с лестным и нескрываемым интересом, произнесла мадам, – известная скотина! Даже Жак не смог с ним совладать.

– Ты как там, Тимофей? – спросил я.

– Жив, вашблагородие. Ретировались бы вы отсель.

Тот, что с палкой, собрался было пнуть Тимофея, но остановился, повинуясь невидимому мне жесту от Жульет.

– Доставайте штуцер! – требовательно произнесла она.

– Да, да, сию минуту, – произнес я и добавил для Тимофея: – Хреново ты залег там, гренадер, скатись к колесу.

Я нажал на клавишу замка, и закрепленный позади ландо контейнер в виде вытянутого шестигранника распахнулся. В этом водонепроницаемом отделении, вместе с запасом пороха и пуль в кожаных чехлах лежали два кавалерийских штуцера. Одной рукой я протянул кофр в сторону мадам, а второй утопил полку вниз, и как только та опустилась под край, открылось второе отделение.

– Bien! Voyons[26]. - сказала Жульет, протягивая руку.

Мордоворот с палкой и я стали действовать практически одновременно. Он ткнул мне набалдашником в лицо, а я с револьвером в руке уже падал на землю. И то, что в какой-то момент Жульет оказалась между нами, дало мне шанс избежать удара.

Первая пуля угодила, к сожалению, в Жака. Не иначе как звериным чутьем он догадался, что что-то произойдет опасное, и фактически прикрыл Жульет своим телом. Насколько эта милая дама оценила поступок своего слуги, можно было судить по следующим действиям. С криком: «Убить всех!» она просто толкнула его на меня и бросилась с кофром к дверям ангара. А дальше все завертелось. Из темноты на свет влетели несколько человек с дубинками и, не опасаясь повторного выстрела, бросились на меня. В типичной ситуации начала девятнадцатого столетия все их маневры выглядели вполне оправдано, кабы не одно обстоятельство. И именно им я пользовался, совершенно не стесняясь. Бессмысленно сравнивать вооружение из-за разницы поколений, но в эту ночь я стал свидетелем того, как вылетает кремень из пистолета, и растерявшийся стрелок вынужден ретироваться. А как целился, как целился! Словно на дуэли: руку к груди приложил. Я два раза успел переместиться, пока менял барабан, а он все дулом водил. Слава богу, что нам попались не профессиональные военные, воспитанные на четком исполнении приказа. Вскоре во дворе раздались хорошо мне знакомые выстрелы из револьвера. Иван Иванович стрелял с промежутками, не так как я – по две пули в мишень, но от этой манеры стрельбы результативность не страдала. Судя по воплям и визгам, Полушкин явно попал несколько раз.