Спасти Цоя

Мы неторопливо обходили сооружение, безмолвно дивясь произошедшим метаморфозам: внешне, как я уже говорил, он напоминал старый Памятник Свободы – размерами, формой и материалами (серого и красного гранита, бетона и меди). Теперь он стал другим по сути, – я нашел кучу поразительных отличий: у основания стояли скульптуры, я насчитал тринадцать штук, все «родом» из тринадцатого века, в основном изображавшие католических монахов и рыцарей-меченосцев. Барельефы на тему победоносных кровопролитных схваток с аборигенами-балтами повествовали только об истории колонизации Ливонии и торжестве германского духа, о покорении земель балтийских племен – ливов, леттов и латгалов, и их последовательном онемечивании. На фасаде памятника красовалась надпись «НЕМЕЦКОЕ ОТЕЧЕСТВО ПОМНИТ». Понятно, кого оно помнит – верного сына Фатерланда – епископа Альберта Буксгевдена, основателя Риги и Ливонской конфедерации. Словом, я погрузился в свою стихию – историческую науку.

Задрав голову, я посмотрел на Альберта, который, опираясь на посох, что-то бережно прижимал к сердцу согнутой левой рукой, что именно, разглядеть не смог, хоть прожектора ярко освещали фигуру.

– Шульц, что это он там так приобнял?

Шульц тоже глянул вверх и, вдохновленный возможностью блеснуть эрудицией, неторопливо начал:

– Предполагаю, макет церкви Святой Марии, ну, что ж еще? – это его детище, при его жизни, увы, так и не достроенное, а впоследствии стало называться Домским собором, от немецкого der Dom – церковь… Уверен, что он держит миниатюрную копию церкви, но не привычную, а с двумя башнями. Как известно, начальный замысел Альберта с двумя симметричными башнями на западном фасаде так и не воплотился в жизнь, поэтому – в реальности сегодня имеем только одну башню.

– Это еще надо проверить, что там в реальности…

– А давай-ка в самом деле проверим, сходим к Домскому собору, может, по пути что-нибудь и обломится… съестное там или чего другое.

– Было бы неплохо, а то совсем с голодухи живот разболелся. А где спать будем?

– Где-где, ясное дело, на природе, в парке каком-нибудь, больше негде, лето еще не кончилось, ночи пока теплые.

На том и порешили, тем более что шуцманы и не помышляли уходить от своего удобного местечка и, по-моему, уже нами начали интересоваться.

Напрасно я ожидал очередных потрясений – Домский собор, каким был, таким и остался, высился перед нами с одной единственной темной башней, на шпиле которой поблескивал привычный глазу золотой петух. Мы подошли как раз в тот момент, когда из собора на улицу вывалила толпа народу – только-только закончился концерт органной музыки, и публика находилась под впечатлением.

Сама же Домская площадь, в отличие от собора, предстала нашему взору другой – вместо знакомой пешеходной зоны, заставленной зонтами, столиками и стульями многочисленных летних кафе, обычно заполненных туристами, мы обнаружили… автостоянку, где, терпеливо дожидаясь пассажиров, рядами стояли экскурсионные автобусы вперемешку с легковыми машинами, преимущественно немецких марок.

Свернув на узкую и кривую Замковую улицу, мы направились к Рижскому замку. В буржуазной Латвии там находилась резиденция президента, в советские годы – Дворец пионеров, а что во времена военного лихолетья – мне было не ведомо, теперь же… Пройдя мимо католической церкви, мы вышли на безлюдную Замковую площадь, остановились, разглядывая здание: башни и стены традиционно выкрашены в канареечный цвет… Нас сразу поразил запустелый вид замка: фасад – молчаливый, вымерший, ни одного освещенного окна, более того, окна без стекол, забитые фанерой. Мне пришло в голову, что здесь прошло войско Ивана Грозного, правда, руин мы не заметили, но все было в крайне заброшенном состоянии. На стене под окнами третьего этажа чернели подпалины от огня… Пожар? Когда? Черт его знает, когда… Так и стоял замок после пожарища всеми оставленный, позабытый.

Все двери оказались запертыми, даже та, которая вела на летнюю террасу с великолепным видом на Даугаву, на ней висел огромный амбарный замок, что очень удивило Шульца:

– Странно… Обычно здесь летом работало очень симпатичное кафе… До полуночи… Давай проверим, может, открыт вход в сад, он в левом крыле замка, там еще под открытым небом выставляли образцы современной скульптуры.

Мы вернулись на площадь, прошли вдоль фронтальной части здания, подошли к железной калитке. Дернули за ручку, но, как я и предполагал, калитка оказалась запертой, нам ничего не оставалось, как отправиться отсюда не солоно хлебавши.

Едва мы завернули за угол, как нос к носу столкнулись с каким-то парнем. Застали его, скажу без обиняков, прямо на месте преступления. В том, что это – преступление, сомневаться не приходилось: то, чем он занимался, в Третьем рейхе запрещалось под страхом смерти. От неожиданности он вздрогнул и негромко вскрикнул, неловко выпустив из рук продолговатый предмет, а именно аэрозольный баллончик, что используют для быстрой покраски. Пару раз судорожно взмахнул руками, пытаясь поймать его, но тщетно – баллончик покатился по булыжной мостовой, звонко постукивая жестяными боками о камни.

– Не боись, чувачок, мы не кусаемся, – с благодушными интонациями в голосе произнес Шульц и выразительно, прямо как на театральных подмостках, простер руку в сторону парня, как бы останавливая его.

Готовый мгновенно дать деру, тот замер на месте, как мы поняли, его удержала услышанная русская речь: в тамошней альтернативной обстановке новых рижских реалий она стала редкостью, ею изъяснялись немногие русские, оставшиеся в Риге, причем, исключительно на кухне и в спальне, но никак не в общественных местах.

Парень, смачно сплюнув сквозь зубы, сделал несколько шагов в сторону упавшего баллончика, нагнулся, чтобы поднять, и тогда мы смогли увидеть плоды его противозаконной деятельности. Так вот что он прятал за спиной – жирную трафаретную надпись, пахнущую свежей краской: «Нацистское государство – это страна, управляемая преступниками». Обличающие слова на немецком языке. И еще, чтобы не оставалось сомнений по поводу степени преступности государственной власти, внизу располагалась такая же черная перечеркнутая свастика.

– Это мой гостинчик Гитлеру накануне его визита в Ригу, – кивнув на свои настенные «художества», пояснил он с едва уловимым прибалтийским акцентом.

Паренек или, изъясняясь на сленге Шульца, чувачок, которого мы повстречали, был родом из прибалтийских немцев, но с русскими корнями. Представился Катковским – именно так – по фамилии, не называя имени, но настоящая фамилия по паспорту, как мы узнали позднее, была немецкой – Берг, в переводе на русский – «гора», что отнюдь не соответствовало реальности (он был ниже среднего роста). Так вот, неизвестно как распорядилась бы нами судьба, если б не произошло встречи с этим окаянным Катковским. Может, в конце концов мы с Шульцем и смогли вполне благополучно убраться восвояси из опасного альтернативного 1974-го года, кто знает? – но не буду гадать на кофейной гуще, тем более задним числом.

Лицо Катковского было открытым, добрым, с живыми голубыми глазами, длинные соломенные волосы ниспадали до самых плеч, брюки клеш, шузы на платформе – что тут скажешь, модный парень, он внешне смахивал на Шульца, и чему тут удивляться – семидесятые они и есть семидесятые, хоть в альтернативном, хоть в нашем времени, оба оттуда… Я еще раз взглянул на него – надо же, какой бесшабашный! – без маски, хоть бы платком, что-ли, закрыл лицо на ковбойский манер – какая все-таки непростительная беспечность! Потом подумал и смекнул – а зачем, собственно говоря? Вокруг нет ни единой видеокамеры, это не то, что в нашем времени – на каждом углу понатыканы, днем и ночью следят, жить мешают, эти распроклятые камеры. Конечно, они давным-давно изобретены, но пока их, к счастью, из-за дороговизны здесь пока не ставят и, надо полагать, долго еще ставить не будут. Вот единственное, пожалуй, чем альтернативное время мне как раз и понравилось.

– А Рижский замок… э-э-э… случаем не ты спалил, чувачок? – простодушно поинтересовался Шульц.

– Нет, что ты! – Катковский нервно закашлял, – уж тут я точно не при чем… Пожар случился накануне рождественских праздников, средь бела дня, якобы некачественная электропроводка подвела, но знающие люди говорят, что это был спланированный поджог, чистая работа – три этажа с пролетами сгорели дотла. Гауляйтер Розенберг-младший чуть заживо не поджарился. Виновных до сих пор ищут.

«Ага, – подумал я, – так вот, значит, кто в Замке обретался – сам рижский гауляйтер со своей канцелярией». О его папаше я как раз был достаточно наслышан: Розенберг-старший был отпетым нацистским преступником, казненным после Нюрбергского процесса. А еще «прославился» как ярый поборник «вырождения искусства» в культуре. Его так и называли: «главным застрельщиком нацистской партийной линии, касающейся вырождающегося искусства». Понятное дело, вслух на эту тему я распространяться не стал, не до того было…

– А вы, ребята, откуда сами будете? – внезапно насторожился Катковский.

– Мы из Нарвы, – не моргнув глазом, соврал я, – на праздники приехали автостопом Ригу посмотреть.

Он вроде как поверил.

– Ну и как там в Нарве?

– Да так же, как и повсюду, – я выразительно посмотрел в сторону надписи на стене, – в одном ведь государстве живем, в стране победившего нацизма.

– Что правда, то правда, – с печальным вздохом согласился Катковский и начал быстро паковать в сумку свои причиндалы. – Вам, кстати, есть где остановиться?

– А-а, ерунда какая, в парке заночуем, – беспечно бросил Шульц.

– А где же ваша палатка? – удивился Катковский, мы только с Шульцем в ответ переглянулись: при чем тут палатка? – В парке без палатки ночью оставаться запрещено, шуцманы за бродяжничество упекут в участок. Странно, что вы этого не знаете.

– У нас… в Нарве… другие порядки, – буркнул Шульц.

– Ладно, ребята, что-нибудь да придумаем, – обнадежил нас Катковский.

Давно пора было отчаливать с места преступления, пока шуцманы не объявились и не схватили всех за жабры, и мы без промедления направились к набережной, благо до нее рукой было подать, каких-то триста метров – тут все в Вецриге рядышком. В объемистой сумке Катковского оказалась припасенная еда – литровая бутылка молока и кирпичик свежего рижского хлеба с тмином. Уговаривать нас не пришлось, быстренько все умяли, по очереди передавая бутылку: конечно, на ходу неудобно было, и я пару раз облился. Шульц, балбес несчастный, не удержался и стал подтрунивать над моими «молочными усами», а Катковский предложил бумажные салфетки, все при нем было – сразу видно культурного человека, не то что мой охламон-напарник, готовый ножку подставить ради короткой хохмы.


Широкая и красивая набережная Даугавы, залитая желтым светом уличных фонарей, смотрелась празднично, картинку портило обилие ненавистных нам нацистских стягов, вывешенных, как назло, на каждом шагу – от них просто в глазах рябило и становилось тошно. Но собравшимся здесь зевакам, похоже, нацистская символика уже примелькалась, они глазели на иллюминированные военные корабли, выстроившиеся друг за другом в парадном строю по случаю приближающегося Дня Сплоченной Европы. Их было немного – всего три вымпела: подводная лодка и два надводных корабля – один побольше, другой поменьше: конкретно какого ранга корабли – не знаю, в их классификации не особо разбираюсь.

Я пытался рассмотреть все, что могли охватить глаза в сумраке вечера: смутно проступали очертания плохо освещенного противоположного левого берега реки, но, разумеется, совсем не было видно ярких огней Вантового моста, офисного небоскреба, самого высокого здания современной Риги, носящего звучное имя «Солнечный камень» по той простой причине, что их еще не построили. Впрочем, для Шульца подобный «непарадный» вид был более чем привычным, он не удивлялся, спокойно вышагивая рядом со мной.

Внезапно со звоном разлетелась на осколки бутылка, брошенная прохожим в громоздкую каменную урну, стоявшую рядом с рекламным щитом, мимо которого мы проходили… Громкий звук заставил всех нас встрепенуться и поднять глаза на щит, снизу доверху оклеенный одинаковыми афишами, невзрачными для глаз современного человека – в серых тонах с блеклой серенькой фотографией посередке и всего с одним дополнительным малиновым цветом, такие, если даже и узришь, изучать не станешь – пройдешь мимо, но я остановился. КАК ВКОПАННЫЙ! Потому что приманка – название на афише, тисненное тем самым малиновым цветом, столь любимым слабым полом всей планеты, было названием всемирно известного квартета – нет, нет, не «Битлз», другого, где двое из четырех участников ансамбля – девушки, и двое – парни, все родом из Швеции. И в отличие от «битлов», их название состояло из четырех букв – по первой букве имени каждого исполнителя: … АГНЕТА…БЬОРН… БЕННИ…АННИ-ФРИД…

Ах, как обожала их необычайно мелодичные и такие разные песни моя покойная матушка – я, конечно же, про группу ABBA говорю, если вы до сих пор не догадались сами. Я еще раз глянул на афиши и обратил внимание на то, что логотип группы, первоначальный, еще нетронутый фантазией дизайнера – без зеркально отраженной первой буквы B. Афиша возвещала о скором сольном выступлении в знаменитом концертном зале «Дзинтари», который, как известно, расположен в Юрмале.

– Что с тобой, чувак? – оглянувшись назад, Шульц увидел, что я пришел в замешательство, – в чем причина остановки? – объяснять ему про триумф ABBA было преждевременно, ведь он у нас, как известно, прибыл из 1972-го, все равно ничего не поймет.

Катковский тоже остановился озадаченный, ничего не понимающий:

– В чем дело, старик?

– ABBA? – удивленно вопрошал я, показав пальцем на афишу.

– ABBA, – подтвердил Катковский, – а что тут такого необычного?

– Победители «Евровидения-74»?

– Ну, да, – опять утвердительно кивнул Катковский и не смог не высказать собственного весьма субъективного мнения, – тупее этого псевдоконкурса, так обожаемого глупыми домохозяйками во всей Европе и не сыскать… Если не изменяет память, в апреле этого года ABBA там победила с песней «Лейпциг», – презрительно усмехнулся Катковский, – дешевка, захудаленькая мутотень… поют, как и все вокруг, на немецком, физически не могу их слышать.

– «Лейпциг»? – удивился я, – ты ничего не путаешь? Может, «Ватерлоо»?

– Какое там «Ватерлоо»? Говорю тебе – «Лейпциг». Этим «Лейпцигом» треклятым уже все уши прожужжали.

– А песня-то про что?

– Да пошлятина неимоверная, – гримасу состроил такую, будто целый лимон только что слопал, – противно рассказывать: поют от имени девушки, готовой сдаться возлюбленному, подобно тому, как Наполеону пришлось сдаться под Лейпцигом!

– Это вы про «Битву народов», что ли? – встрял в разговор Шульц, почуяв родную стихию, – если что, имейте в виду, Наполеон под Лейпцигом не сдался, а потерпел сокрушительное поражение.

– Правильно говоришь, Шульц, – поддержал приятеля я, в чем-чем, а в наполеоновских войнах, как и в рок-музыке, я – бесспорный дока. – Наполеону там намяли бока четыре союзных армии – России, Австрии, Пруссии и Швеции. Дело было в октябре 1813 года.

– Ого, да вы, как я вижу – историки!.. И откуда вы только такие умные взялись?

– Известно откуда – из Нарвы, – снова соврал я, – и мы в натуре учимся на историческом факультете.

– Я так и предположил, – Катковский, к счастью, не стал допытываться, где именно мы получаем исторические знания, а то бы, думаю, вышла бы неувязка. – Вот что, историки, поехали теперь ко мне домой. Думаю, это единственное правильное решение.

Мы сели в трамвай под номером «1» и махнули на левый берег, поехали на самую окраину Риги, через мост, который внешне хоть и не шибко отличался от того моста, который мне был хорошо знаком и во времени Шульца назывался Октябрьским, а потом переименован в Каменный, но все же был другой – Августовский, как представил его Катковский, объяснив, что назван так в честь августовского Дня Сплоченной Европы и построенный немцами аккурат к десятилетию окончания Второй мировой войны, то есть получалось, что в 1954 году.

Трамвай был практически пустым и мы, не таясь, смогли поговорить, заняв два двойных сидения в самом хвосте вагона. Было, было о чем поговорить трем молодым людям и прежде всего, само собой, о рок-музыке – о чем же еще? Когда я вытащил из рюкзака фирменные глянцевые конверты с американским «волосатым» роком – The Grateful Dead, Creedence Clearwater Revival, Grand Funk Railroad и Steppenwolf, Катковский прямо потерял дар речи. О британском роке, которого вообще в природе не существовало в силу произошедших социально-политических свершений, случившихся в альтернативном мире, ясно, ни гу-гу. Я и Шульца по-тихому предупредил, чтобы не заикался про свой обожаемый ELP. Так что британские пластинки, лежавшие в рюкзаке, так там и остались, чтобы не спалиться.

Катковский меня поразил – при кажущейся тотальной информационной голодухе – он много кого и чего знал, и это была настоящая музыка! К примеру, он был просто помешан на Steppenwolf, и я сходу подарил ему альбом Dunhill с целой россыпью рок-хитов. Поначалу Катковский отказался его принимать, но мы настояли, и он, в конце концов, немного поломавшись, сдался, твердо заявив, что остальные альбомы покупает оптом по рыночной цене – все, кроме The Grateful Dead, музыку которой он не любит, считая ее чересчур эклектичной, но зато знает, кто ее у меня оторвет, как говорится, с руками и ногами – деньги при нем, кстати, имелись, вот так мы наконец-то и разжились необходимым кэшем – рейхсмарками. Такая удача – кто бы мог представить! Катковский был на седьмом небе от счастья и только повторял: «Откуда, откуда только такое богатство?» Пришлось опять соврать, сказал, мол, знакомые иностранные моряки из-за океана контрабандой доставили. А что тут еще скажешь, если американский рок-н-ролл, официально объявлен Министерством пропаганды Третьего рейха (в рамках пресловутой борьбы против «вырождения искусства») музыкой низшей расы, фактически находится под запретом. В европейских магазинах грампластинок его днем с огнем не сыскать, ну, разве на подпольных толчках можно купить втридорога у «жучков», но за это, если поймают, можно схлопотать тюремный срок.

И тут на радостях я не удержался, чтобы малость не проэкзаменовать Катковского, попросил его пролить свет на название его любимой группы, мол, знает ли он, откуда оно взялось? Конечно, ответил тот – дело не обошлось без одноименного романа Германа Гессе. Кстати, запрещенного в Третьем рейхе, как и сотни, тысячи других книг. Поэтому, в отличие, от меня роман «Степной волк» не смог прочитать, но очень мечтает. Когда-нибудь, сказал, это случится. И откуда он про все это узнал? Оказалось, из музыкальных программ «Голоса Америки», они дважды по будням вечером в понедельник и в среду передавали на коротких волнах получасовые «Концерт Поп-музыки № 2» и «Концерт Поп-музыки № 1» – именно в такой последовательности. Поймать их волну, конечно, сложно – «Голос» нещадно глушится, но за пределами города все же можно, так что Катковский старался не пропускать ни одной программы, записывая на магнитофон либо вечером, либо утром, когда идет повтор.

Применительно к Steppenwolf оставался один пикантный вопрос. Дело в том, что ее харизматичный лидер вокалист Джон Кей, по праву называемый американской рок-легендой, на самом деле никакой не Джон, а Йоахим – чистокровный немец, родившийся в Тильзите в апреле 1944 года. В пять лет с матерью перебрался из Восточной Германии, оккупированной советскими войсками, в Западную, где подростком, слушая радио янки, вещавшее для американских оккупационных войск, познакомился с новой модной музыкой. Его кумирами стали черные звезды рок-н-ролла – Литл Ричард и Чак Берри. Неизлечимо заболев роком в четырнадцать лет, эмигрировал в Канаду, а затем в США – так Steppenwolf «прописался» в Лос-Анджелесе. Все эта история хорошо мне известна, она случилась в реальном времени, а что произошло с Йоахимом и его группой в альтернативном? Ведь Steppenwolf, как ни странно, здесь существует? Катковский основательно нас просветил. Выяснилось, что и тут, наслушавшись «Голоса Америки», в четырнадцать лет Джон Кей сбежал из опостылевшей Германии. Помог заграничный моряк, числившийся на канадском сухогрузе простым палубным матросом, конечно, не бескорыстно, за приличную мзду, пришлось тогда Йоахиму расстаться с дорогими сердцу семейными реликвиями. После удавшегося побега все пошло, как и должно было идти.

Прошу прощения за столь пространный рассказ, но он помогает разобраться в событиях культурной жизни, так называемого, Тысячелетнего рейха, которому на тот момент исполнился всего лишь сорок один год.

Заболтавшись, Катковский проворонил нужную остановку, и мы выскочили только на следующей – напротив сиротливо стоявшего двухэтажного здания довольно унылого вида, оказавшегося местным кинотеатром с тускло освещенным входом и рекламными тумбами у стены. Там слонялся кое-какой народец, раздумывающий, потратить или нет свои денежки этим поздним вечером – наступало время последнего сеанса.

– «Дзинтарпилс» – единственный кинотеатр в нашем захолустном краю, один зал на двести пятьдесят человек с жесткими креслами, буфета нет, – представил Катковский местный очаг культуры и коротко добавил, – в переводе на русский означает «янтарный дворец».

– По-моему, больше смахивает на армейскую казарму, – мрачно буркнул я.

– Согласен – вид неказистый, но фильмы порой крутят хорошие, вот, кстати, сейчас здесь идет, как, впрочем, и по всей Риге, новая немецкая комедия «Трое на снегу». Говорят, очень веселая картина. Смотрели?

В ответ мы с Шульцем отрицательно мотнули головами.

– Если соберетесь, лучше сходите в «Сплендид Палас» – самый шикарный кинотеатр в Риге. Это в самом центре, рядом с садом Верманес. Правда, там билеты значительно дороже.

Шульц только многозначительно хмыкнул, и я тут же пихнул его в бок локтем, мол, лучше помалкивай, дурень! Катковский, ясное дело, ничего не заметил и бодро продолжил:

– Ладно, историки, потопали назад… Да не переживайте – это рядом, идти пять минут. Будете спать в дровяном сарае. Как «прынцы»! Там у меня двухспальная кровать с периной, большое ватное одеяло имеется… ребята знакомые из Даугавпилса дрыхли три ночи подряд… в конце марта… по ночам еще сильно морозило, но ничего – живы остались. Правда, спали в зимних шапках, так что не переживайте, если что, и шапками вас укомплектую… Удобства, правда, на улице, в смысле, в саду, чтобы по надобности в дом не идти, а то всех перебудите. Да к тому же мы входные двери на ночь закрываем. А в саду, кстати, яблок – видимо – невидимо…

Вдохновленные перспективой скорого отдыха мы дружно зашагали, через трамвайные пути перешли на противоположную сторону улицы Слокас, вымощенную булыжниками. Скупые фонари освещали изредка попадавшиеся флаги на домах, не то, что в центре… Миновали какую-то улицу, поднимавшуюся в горку, и вскоре уже свернули на другую, больше напоминавшую проулок в сельской местности, чем городскую улицу – она была грунтовой, поросшей по обочине очень высокой осокой. Похоже, ее никогда не косили. Справа и слева за невысокими заборчиками и огородами стояли одно или двухэтажные домики, по большей части деревянные. Одним словом, натуральная глухомань, на которую и настраивал нас Катковский. Да, что там ни говори, тихое местечко, главное, спокойное – ни одного шуцмана здесь не повстречаешь. А нам как раз такое и нужно, если вдруг приспичит, залечь на самое дно – образно выражаясь.

Катковский открыл скрипучую калитку, приглашая войти. Было темно, как у черта за пазухой. Ближайший к нам уличный фонарь, понуро качавшийся на ветру из стороны в сторону, висел под ржавым жестяным козырьком на высоком деревянном столбе, похоже, освещал исключительно самого себя. К счастью, из-за тучи вышла луна, осветив пейзаж с одноэтажным каменным домом, опоясанным со всех сторон яблоневым садом с посеребренной листвой, картина, скажу я вам, оказалась исключительно живописной: яблони с отяжелевшими от созревших плодов ветками низко кланялись нам. Прав был Катковский, прав – яблок в этом году уродилось тьма тьмущая – он тут же сорвал несколько и протянул нам с Шульцем. Мы дружно хрустнули и пошли гуськом за Катковским по дорожке вдоль дома. Время было позднее, в окнах – ни огонька, все спали. Кроме Катковского с матерью, в доме жила многодетная латышская семья. Про них он сказал, что все они работяги – пашут с утра до ночи, и вполне себе приличные люди. А завтра поутру они отправятся в гости к родственникам в провинцию… Вход с высоким крыльцом, сложенным из кирпича, располагался с торца дома. Но мы прошли мимо него, поскольку нам для ночлега предназначался дровяной сарай. Он находился на самом краю заднего двора, подпирая своей стеной довольно высокий – только в этом месте – дощатый забор. По другую сторону вплотную к забору прилепился соседский «тезка», запертый на висячий замок.

Катковский щелкнул выключателем, вспыхнула желтым светом тусклая лампочка, подвешенная под плоской крышей. В сарае стояла кровать, занимавшая три четверти пространства, и была просто загляденье – широкая, где запросто могли уместиться три человека.

– Сейчас соображу что-нибудь пожрать, – сказал Катковский и тут же исчез, а мы с Шульцем, сбросив с плеч рюкзаки, с блаженством рухнули на кровать.