Создатель звезд

– Да, – подтвердил Магнат и добавил великодушно: – Загляни к нам как-нибудь в субботу, и я прокачу тебя на «Роллсе». Когда едешь на восьмидесяти, ощущение такое, будто это тридцать.

Веки Джона на мгновение опустились, затем снова поднялись. Это движение, как я знал, обозначало изумленное презрение. Но что могло вызвать такую реакцию? Джон был одержим скоростью, и его никогда не устраивала моя осторожная манера вождения. Увидел ли он в этом замечании трусливую попытку уйти от серьезного разговора? Только после этой беседы я узнал, что Джон подкупил водителя Магната и уже несколько раз ездил на его машине. Он даже научился ее водить, подкладывая под спину подушки, чтобы его короткие ноги доставали до педалей.

– Ой, спасибо! Я с удовольствием прокатился бы на вашем «Роллсе», – сказал Джон, с благодарностью глядя в благожелательные серые глаза богатея. – Конечно же, вы не могли бы как следует работать, не имея определенного комфорта. А значит, вам необходимы большой дом и две машины, меха и драгоценности для вашей супруги, купе первого класса в поезде и престижные школы для ваших детей. – Он на мгновение замолк, и Магнат посмотрел на него с подозрением. Затем Джон продолжил: – Но вам, конечно же, не будет по-настоящему комфортно, пока вы не получите это рыцарское звание. Почему вам до сих пор его не присвоили? Вы же достаточно за него заплатили, правда?

Один из находившихся в купе пассажиров сдавленно хихикнул. Магнат побагровел, фыркнул, пробормотал: «Ах ты мелкий негодяй!» – и снова скрылся за газетой.

– Ох, сэр, простите! – вскричал Джон. – Я-то думал, что это вполне прилично. Почти как День примирения: платишь деньги, получаешь цветок – и каждый знает, что ты тоже внес свою лепту. Разве это не настоящее удовольствие, чтобы все вокруг знали, что вы – достойный человек?

Газета вновь опустилась, и ее владелец заявил несколько натянуто:

– Вам, молодой человек, не стоит верить всему, что говорят люди, особенно если это что-то порочащее. Думаю, вы не имели в виду ничего дурного, но… относитесь с осторожностью к тому, что слышите.

– Мне ужасно неловко, – пробормотал Джон, принимая огорченный и сконфуженный вид. – Не так-то просто понять, о чем стоит говорить, а о чем – нет.

– Конечно, конечно, – благожелательно сказал Магнат. – Пожалуй, мне стоит тебе кое-что пояснить. Всякий, кто оказывается в сходном со мной положении, если он хоть чего-то стоит, должен делать все возможное, чтобы послужить Империи. И отчасти это можно сделать, получше управляя своей компанией, отчасти – за счет личного влияния. А для того чтобы иметь влияние, нужно не только быть весомым, но и соответственно выглядеть. Для того чтобы придерживаться определенного стиля жизни, требуется прилагать немалые усилия. Люди скорее тянутся к тем, кто живет с размахом, чем к тем, кто ведет себя скромно. Часто удобнее было бы жить поскромнее. Как, например, судье было бы удобнее не надевать мантию и парик в жаркий день. Но он не может. Ему приходится отказаться от личного удобства ради высокого звания. На Рождество я купил жене довольно дорогое бриллиантовое ожерелье (из Южной Африки – так деньги остались в Империи). И каждый раз, когда мы отправляемся на важный прием, например, на ужин в муниципалитете, ей приходится его надевать. Ей не всегда этого хочется. Она говорит, что оно тяжелое, или неудобное, или еще что. Но я отвечаю: «Дорогая, это знак того, что ты что-то значишь. Знак твоего ранга. Лучше его надеть». А что до рыцарства – если кто-то говорит, что я хочу его купить, то это подлая ложь. Я отдаю своей партии все, что могу, ибо по собственному опыту знаю, что превыше всего она ценит здравый смысл и верность. Никто другой так не заботится о процветании и могуществе Британии. Никто другой не понимает так хорошо великий долг нашей Империи вести весь мир в будущее. Разумеется, я просто обязан поддерживать такую партию всеми доступными мне способами. И если она посчитает возможным одарить меня рыцарским званием, я буду счастлив. Я не из тех притворщиков, кто воротит нос от наград. Я был бы счастлив, потому что, во-первых, это означало бы, что по-настоящему значимые люди понимают, какую пользу я приношу нашей стране. Во-вторых, рыцарское звание придало бы мне еще больше веса для лучшего служения Империи.

После этой речи мистер Магнат оглядел остальных пассажиров, и мы все почтительно закивали.

– Спасибо, сэр, – торжественно произнес Джон, глядя на него с уважением. – И все зависит от денег, не так ли? Если я собираюсь совершить что-то значимое, я должен каким-то образом раздобыть денег. Я знаю человека, который все время говорит: «Вся власть – в деньгах». У него есть вечно измотанная и озлобленная жена и пятеро детей, некрасивых и глупых. Он остался без работы. Недавно ему пришлось продать даже велосипед. Он считает несправедливостью то, что он находится в таком плачевном положении, в то время как вы получаете все блага. Но ведь на самом деле он сам в этом виноват. Если бы он понимал мир так же хорошо, как вы, он был бы таким же богатым. Ваше богатство не делает остальных беднее, правда же? И если бы все бедные люди понимали этот мир так же хорошо, как вы, у них всех были бы большие дома, дорогие машины и алмазы. И они тоже могли бы приносить Империи пользу, вместо того чтобы быть помехой.

Сидевший напротив меня мужчина хихикнул. Магнат посмотрел на него искоса, как застенчивая лошадь, потом взял себя в руки и рассмеялся.

– Мой мальчик, – сказал он. – Ты еще слишком мал, чтобы это понять. Думаю, от нашей беседы нет особой пользы.

– Простите, – пробормотал Джон с совершенно подавленным видом. – Я думал, что что-то понял. Вы позволите мне потревожить вас еще совсем немного? Я хочу задать всего один вопрос.

– Ну что же, хорошо. Что за вопрос?

– О чем вы думаете?

– О чем я думаю? Боже милостивый! О чем только я не думаю. О моем предприятии, о доме, о жене и детях, о… о положении в стране.

– О положении в стране? А что с ним не так?

– Ну… – замялся Магнат, – это слишком сложный разговор. Я думаю о том, как расширить торговые связи Англии, чтобы у страны стало больше денег и люди могли жить еще лучше и счастливее. Я думаю о том, как укрепить силы правительства против тех глупцов, что пытаются вносить неразбериху, и тех, кто только и делает, что поносит Империю. Я думаю…

Тут Джон его перебил:

– Что делает жизнь лучше и счастливее?

– Да ты просто полон вопросов! Я бы сказал, что для счастья людям нужно достаточно работы, чтобы у них не было времени попадать в неприятности, и какое-нибудь развлечение, чтобы их подбодрить.

– И, конечно же, достаточно денег, чтобы заплатить за развлечение, – добавил Джон.

– Да, – ответил Магнат. – Но не слишком много. Большинство просто зря их потратит и навредит самим себе. Кроме того, если бы у них было много денег, им не пришлось бы работать, чтобы получить еще.

– Но у вас много денег, а вы продолжаете работать.

– Да, но я работаю не только ради денег. Я работаю потому, что мой бизнес – это увлекательная игра, которая к тому же необходима стране. Я считаю, что в некотором роде состою на службе государства.

– Но ведь остальные тоже служат государству, разве нет? – поинтересовался Джон. – Разве их работа не такая же нужная?

– Да, мой мальчик. Но они, как правило, смотрят на вещи иначе. И не станут работать, если их не заставят обстоятельства.

– А, я понял! – воскликнул Джон. – Они как бы другой породы, чем вы. Это должно быть замечательно, быть как вы. Интересно, каким я вырасту, как вы или как они?

– О нет, на самом деле я не так уж отличаюсь от остальных, – благодушно заметил Магнат. – А если и отличаюсь, то лишь благодаря своему положению в обществе. А что до тебя, молодой человек, я полагаю, ты далеко пойдешь.

– Мне бы ужасно этого хотелось! – ответил Джон. – Но я пока не знаю, куда именно пойду. Очевидно, что в любом случае мне нужны деньги. Но скажите, почему вы так беспокоитесь о стране и о других людях?

– Наверное, – со смехом предположил Магнат, – я беспокоюсь о других людях потому, что если вижу кого-то несчастным, то и сам становлюсь несчастным. Кроме того, – добавил он торжественно, – потому что Библия говорит нам любить ближнего своего. О стране же я беспокоюсь, пожалуй, потому, что у меня должен быть интерес к чему-то более значительному, чем я сам.

– Но вы и так значительны, – сказал Джон с искреннейшим обожанием во взгляде.

– Нет-нет, – торопливо откликнулся Магнат. – Я – всего лишь скромное орудие на службе чего-то куда более значительного.

– И что же это такое? – спросил Джон.

– Разумеется, наша великая Империя, мой мальчик.

К тому времени мы подъехали к конечной станции. Магнат поднялся и взял с вешалки шляпу.


– Ну что же, молодой человек, – обратился он к Джону. – У нас получилась увлекательная беседа. Зайди к нам в субботу около половины третьего, и я попрошу шофера покатать тебя четверть часа на «Роллсе».

– Спасибо, сэр! – откликнулся Джон. – А можно мне будет посмотреть на ожерелье миссис Магнат? Я обожаю драгоценности.

– Несомненно, – ответил Магнат.

Когда мы с Джоном встретились в условленном месте за пределами вокзала, единственным комментарием по поводу этого путешествия был его необычайный смех.





Глава V. Мысль и дело




В течение шести месяцев после этого случая Джон становился все более независимым от старших. Его родители считали, что он вполне способен позаботиться о себе, и предоставили практически полную свободу. Они редко расспрашивали, как он проводил время, так как мысль лезть в чужие дела была им отвратительна, а в деятельности Джона, казалось, не было ничего загадочного. Он продолжал изучать человека и его мир. И иногда сам описывал какие-то из своих приключений, а порой использовал некоторые случаи в качестве примера в споре.

И хотя его интересы оставались в какой-то мере детскими, по его речи становилось ясно, что он продолжал быстро развиваться. Джон мог тратить по несколько дней подряд на сооружение механических игрушек – например, кораблика с электродвигателем. Его железная дорога раскинулась по всему саду целым лабиринтом линий, туннелей, виадуков и застекленных вокзалов. Он не раз побеждал в соревнованиях самодельных моделей аэропланов. Во всех этих занятиях он был обычным мальчишкой, хотя и необычайно умелым и изобретательным. Но на самом деле времени на все это уходило не так уж много. Единственное мальчишеское занятие, которому Джон уделял много времени, было мореплавание. Он смастерил себе крохотное, но вполне пригодное для плавания каноэ, оснащенное парусом и двигателем от старого мопеда. В нем он проводил многие часы, исследуя дельту реки и морское побережье и наблюдая за водными птицами, к которым он проявлял необычайный интерес. Это увлечение, которое иногда казалось почти одержимостью, он с извиняющимся видом объяснял так: «Они справляются со своими простыми задачами, проявляя больше изящества, чем человек со всеми своими сложными затеями. Посмотри на летящую олушу или на кроншнепа, отыскивающего в земле пищу. Полагаю, человек так же хорош в своем деле, как первые птицы – в полете. Он – археоптерикс духа».

Даже самые ребяческие из занимавших Джона увлечений зачастую имели подобное объяснение с точки зрения более развитой стороны его натуры. Так, например, увлечение комиксами было, с одной стороны, притягательной забавой, с другой – снисходительной насмешкой над собственной привязанностью к подобной ерунде.

Никогда за всю оставшуюся жизнь Джон не перерос свои детские увлечения. Даже в последние годы он был способен на ребяческие выходки и выдумки. Но его детские стремления с самого начала находились под контролем взрослого сознания. Мы знали, например, что он уже начал формировать мнение о том, какова цель жизни человека, о социальной и внешней политике. Мы знали также, что он много читал о физике, биологии, психологии и астрономии, что его всерьез занимали философские проблемы. Его реакция на философию была удивительно не похожа на реакцию взрослого человека, заинтересовавшегося тем же вопросом. Когда одна из классических загадок философии впервые привлекла его внимание, он погрузился в изучение литературы по теме. Он безотрывно изучал ее с неделю, а потом совершенно потерял интерес к философии в целом до тех пор, пока не наткнулся на следующую загадку.

После нескольких таких набегов на территорию философии он предпринял серьезное наступление. Почти три месяца он не интересовался ничем иным. Стояла летняя пора, и Джону нравилось проводить время на открытом воздухе. Каждое утро он отправлялся куда-нибудь на велосипеде с прикрученными к багажнику ящиком книг и пакетом еды. Бросив велосипед у края глинистых скал, образовывавших побережье дельты реки, он спускался на берег. Там он раздевался, натягивал свои крошечные плавки и проводил целый день на солнцепеке, читал и размышлял. Иногда он прерывал эти занятия, чтобы искупаться, побродить по отмелям и понаблюдать за птицами. Из кирпичей от разрушенной известковой печи Джон построил низенькие стенки, уложил на них два ржавых листа гофрированного железа и таким образом соорудил себе укрытие от дождя. В прилив он отправлялся в плаванье на своем каноэ. В тихие дни можно было разглядеть, как он читает в дрейфующем в паре миль от берега суденышке.

Однажды я спросил Джона, как продвигаются его философские исследования. Ответ достоин того, чтобы его записать: «Философия, – сказал он, – очень полезна для развивающегося сознания, но она все-таки ужасно разочаровывает. Поначалу я думал, что наконец нашел плоды работы полноценного человеческого сознания. Когда я читал Платона, Спинозу, Канта и некоторых современных реалистов, мне начинало казаться, что я нашел себе подобных. Мои мысли двигались наравне с их рассуждениями. Я играл в ту же игру, что и они, и чувствовал, как во мне пробуждаются силы, которых я никогда прежде не применял. Иногда я не мог следовать за их мыслями, как будто упускал какую-то значительную деталь. Как радостно было возиться с этими загадками, чувствуя, что наконец-то повстречал настоящего гения! Но, читая одну книгу за другой, исследуя все возможные варианты, я начал понимать поразительную вещь: ключевые моменты, разъяснение которым я искал, были лишь возмутительными ошибками. Казалось невероятным, что столь развитые умы вообще способны допускать ошибки, поэтому поначалу я отверг предположение и попытался отыскать какую-то истину, скрытую еще глубже. Но как же я заблуждался! Ляп на ляпе! Иногда противник какого-нибудь философа замечает одну из таких ошибок и прямо раздувается от собственной значительности. Но большую часть недочетов, как я понимаю, вообще никто никогда не находит. Философия – это поразительная смесь работы по-настоящему острого ума и невероятных, совершенно детских ошибок. Она как резиновая «косточка», которую дают собаке, – полезна для зубов, но совершенно не питательна».

Я высказал предположение, что он, возможно, еще не дорос до того, чтобы критиковать философов. «В конце концов, ты еще очень молод, чтобы уловить смысл их работ. Есть области знаний, которых ты еще не касался».

«Конечно есть, – ответил он. – Но… ну, например, у меня пока мало опыта в сфере половых отношений, но я понимаю достаточно, чтобы понять, что человек, считающий сексуальность (в чистом виде) единственной причиной возникновения сельского хозяйства, говорит ерунду. Или вот другой пример. У меня пока нет никакого религиозного опыта. Возможно, мне стоит однажды заняться этим вопросом. А может, такого понятия на самом деле вовсе не существует. Но я вполне ясно вижу, что религиозный опыт (в чистом виде) не является доказательством того, что солнце вращается вокруг земли, а смысл существования вселенной – заботиться об индивидуальном счастье каждого. Ошибки философов чаще всего не столь очевидны, но в целом примерно того же рода».

В то время Джону было лет девять, я и представить себе не мог, что он вел в то время двойную жизнь, причем скрытая часть ее имела оттенок мелодраматизма. В одном только случае у меня возникли некоторые подозрения, но предположение показалось мне тогда столь фантастическим и пугающим, что я не смог отнестись к нему всерьез.

Однажды утром я заглянул к Уэйнрайтам, чтобы позаимствовать одну из принадлежавших Томасу книг по медицине. Было, наверное, около 11.30. Джон в ту пору завел привычку читать допоздна и просыпался только ближе к полудню, но на этот раз возмущенная мать вытащила его из постели: «Подымайся и иди завтракать, можешь даже не переодеваться. Я не собираюсь готовить для тебя отдельно».

Пакс предложила мне «чашечку утреннего чаю», и мы с ней устроились за кухонным столом. Через какое-то время появился хмурый, сонно щурившийся Джон в халате поверх пижамы. Мы с Пакс болтали о том о сем. И среди прочего она сказала: «Матильда сегодня принесла по-настоящему сенсационное сообщение. (Матильда была прачкой.) Просто ног под собой не чует – торопится всем рассказать. Она говорит, что в саду мистера Магната был убит полицейский. Судя по всему, его кто-то зарезал».

Джон не сказал ни слова и продолжал завтракать как ни в чем не бывало. Мы с Пакс еще разговаривали, и тут случилось нечто, меня поразившее. Джон потянулся через стол, чтобы взять масло, и я увидел его руку над краем рукава халата. С внутренней стороны запястья была довольно неприятного вида царапина с засевшей под кожей грязью. Я был уверен, что ее не было накануне вечером, когда я видел мальчика в последний раз. В этом не было ничего особенно примечательного, но меня обеспокоил взгляд, который бросил на меня Джон, когда сам заметил царапину. На мгновение наши взгляды встретились, а потом он обратил все свое внимание на масленку. Но в то мгновение я с невероятной отчетливостью представил себе, как Джон забирается по сточной трубе к окну своей спальни и в этот момент случайно царапает руку. И мне отчего-то почудилось, что возвращался он как раз от мистера Магната. Я тут же отмел эту картину и напомнил себе, что это всего лишь царапина, а Джон слишком поглощен приключениями духа, чтобы уделять время ночным вылазкам. И кроме того, он достаточно умен и не стал бы рисковать обвинением в убийстве. Но этот его взгляд?..

Еще несколько недель убийство было главной темой разговоров в городке. В последнее время в окру́ге было совершено несколько необычайно умно спланированных краж, и полиция сбилась с ног, пытаясь отыскать преступника. Убитый полицейский был найден лежащим навзничь на клумбе, с единственной ножевой раной. Должно быть, он умер мгновенно, так как оружие попало ему прямо в сердце. Из дома пропало бриллиантовое ожерелье и другие драгоценности. Следы на оконной раме и сточной трубе позволяли предположить, что вор проник внутрь и выбрался обратно через окно верхнего этажа. Если это было действительно так, то ему требовалось взобраться по трубе, после чего проделать почти невыполнимый трюк, продвигаясь на одних руках (а точнее, на кончиках пальцев) вдоль декоративной балки псевдоелизаветинского особняка.

Полиция арестовала нескольких подозреваемых, но преступник так и не был найден. Кражи тем не менее прекратились, и со временем история забылась.

Здесь, мне кажется, было бы как раз к месту привести то, что Джон рассказал мне только гораздо позднее, фактически в последние годы, когда колония уже была основана и процветала, но еще не была обнаружена «цивилизованным» миром. Уже тогда я раздумывал над тем, чтобы начать писать его биографию, и завел привычку делать небольшие заметки, касающиеся самых значительных происшествий или разговоров. Поэтому рассказ о том убийстве я могу передать вам практически словами самого Джона.

«Я в те дни находился в ужасном состоянии ума, – сказал мне Джон. – Я понимал, что отличаюсь от всех человеческих существ, которых мне приходилось встречать, но еще не осознавал насколько. Я не знал, что буду делать со своей жизнью, но чувствовал, что вскоре в ней должно появиться нечто значительное и что я должен к этому подготовиться. Кроме того, не забывай, я был ребенком и обладал детской тягой к мелодраматизму в сочетании с хитростью и находчивостью взрослого.

Я вряд ли сумею заставить тебя по-настоящему понять, какая ужасная путаница царила у меня в голове, потому что твой разум работает иначе, чем мой. Но вообрази: я обнаружил, что живу в совершенно сбивающем с толку мире. Населяющие его существа построили огромную систему мыслей и знаний, которая, как я прекрасно видел, была практически полностью ошибочна. Как бы сильно я не путался, мой здравый смысл все еще был при мне, и с моей точки зрения, самым точным описанием этой системы было «безумие». Я не мог отыскать точного определения – я был слишком молод, мне не хватало информации. Огромные области знаний все еще находились вне пределов моего понимания. Так что я тогда был как человек, запертый в полной темноте в незнакомой комнате, где он пытается вслепую нащупать путь среди каких-то странных предметов. И все это время я отчаянно жаждал приняться за работу, не представляя даже, в чем она заключалась.

Прибавь к этому, что чем старше я становился, тем более одиноким себя ощущал, так как все меньше и меньше людей способны были понять хотя бы половину того, что я говорил. Конечно, рядом со мной всегда была Пакс. Она действительно могла помочь, потому что порой видела вещи так же, как я. А если не видела, то ей, по крайней мере, хватало здравого смысла предположить, что видимое мной – реальность, а не просто игра воображения. Но, в конце концов, она все-таки была одной из вас. Был ты – еще более слепой, чем Пакс, но полный сочувствия и всегда готовый поддержать».

Здесь я прервал его и вполовину в шутку, вполовину всерьез заметил: «Верный пес, по меньшей мере. – Джон рассмеялся, и я добавил: – Порой на одной преданности подымавшийся до понимания, обычно недосягаемого для моего песьего сознания».

Он взглянул на меня и улыбнулся, но, вопреки моим надеждам, ничего не сказал.

«Так что, – продолжил он, – я чувствовал себя ужасно одиноким. Я как будто жил в мире призраков, оживших масок. Я не мог найти ни одного по-настоящему живого человека. Мне казалось, что, если одного из вас проколоть, вместо крови наружу вырвется только воздух. И я не мог понять, почему вы были именно такими. Как будто от меня что-то ускользало. Проблема была еще и в том, что я не мог достаточно ясно понять, что во мне делало меня иным.

Из всей этой путаницы проистекали два ясных вывода. Первый, и самый простой, – я должен стать независимым, заполучить власть. В безумном мире, где я жил, это означало заполучить много денег. Во-вторых, мне нужно было торопиться, чтобы получить как можно больше опыта в самых разных сферах и осознать свою реакцию на разного рода переживания.

Детское нетерпение говорило, что мне следует любой ценой начать выполнение этих планов, совершив несколько краж. Так я добуду деньги, получу опыт и смогу внимательно наблюдать за собственной реакцией на него. Совесть меня совершенно не беспокоила. Я чувствовал, что мистер Магнат и ему подобные получили бы по заслугам.

Для начала я принялся изучать техническую сторону, во-первых, с помощью книг, во-вторых, беседуя со своим другом-полицейским, которого впоследствии вынужден был убить. Кроме того, в качестве эксперимента я совершил несколько невинных вылазок к соседям. По ночам я проникал в один дом за другим и находил скромные сокровища их хозяев, но ничего не забирал и возвращался в постель, вполне удовлетворенный своими успехами.

Наконец, я почувствовал себя подготовленным к настоящей работе. В первом доме я взял только какие-то старомодные украшения, наличные деньги и серебряное блюдо. Заполучить эти предметы оказалось удивительно легко. А вот избавиться от них, как я обнаружил, было куда более рискованным делом. Я договорился с казначеем судна дальнего плавания. Раз в несколько недель он возвращался в свой дом у нас в пригороде и покупал мою добычу. У меня не было сомнений, что он получал в десять раз больше, продавая эти вещи в заграничных портах. Сейчас, оглядываясь назад, я понимаю, насколько мне повезло. Та часть моего предприятия, что касалась сбыта, легко могла стать катастрофой, если бы скупщика заметила полиция. Но я в то время был слишком невежественным, чтобы осознавать опасность. Несмотря на весь мой ум, у меня просто не было нужной информации.

Несколько месяцев все шло гладко. Я побывал в десятках домов и получил несколько сотен фунтов от скупщика. Но вся округа, конечно же, начала беспокоиться из-за волны краж. Поэтому, чтобы рассеять внимание полиции, мне пришлось распространить свою деятельность и на другие районы. Было очевидно, что, если я стану продолжать в том же духе, рано или поздно меня поймают. Но я уже втянулся в эту игру. Она давала мне ощущение независимости и власти. Особенно независимости – от нашего безумного мира в первую очередь.

Я дал себе слово, что предприму три последних вылазки. Первой из них – и единственной, которая произошла на самом деле, – была кража в доме Магната. Я тщательно изучил округу и все полицейские патрули. В ночь кражи все шло по плану до тех пор, пока я, набив карманы жемчугами и бриллиантами миссис Магнат (при полном параде она, должно быть, выглядела как сама королева Елизавета), не стал пробираться назад по декоративной балке на фасаде. Внезапно снизу меня осветил свет фонарика, и раздался негромкий голос: «На этот раз ты попался, приятель». Я не произнес ни звука, так как узнал голос, и не хотел, чтобы он узнал мой. Внизу стоял констебль Смитсон, мой хороший знакомый, который невольно столь многому меня научил.

Повиснув без движения на одних кончиках пальцев, я отчаянно размышлял и старался не отворачивать лицо от стены. Но попытка была напрасной, так как он сказал: «Соберись, Джон, и спускайся, а то еще свалишься оттуда и сломаешь ногу. Ты – настоящий игрок, но на этот раз тебя обыграли».

Я висел неподвижно от силы секунды три, но этого времени мне хватило, чтобы представить себя и весь мой мир отчетливо, как никогда. Та мысль, которую я так долго пытался нащупать, внезапно предстала передо мной совершенно ясно и определенно. Я и прежде не раз думал о себе как о представителе иного биологического вида, чем Homo Sapiens, к которому принадлежала эта верная ищейка, державшая сейчас фонарик. Но только тогда я впервые осознал, что отличие между нами было, так сказать, глубочайшей духовной пропастью. Что смысл моей жизни и мое отношение к ней должны отличаться от всего, что могли себе вообразить обычные человеческие создания. Что я стоял как бы на пороге мира, совершенно недоступного шестнадцати тысячам миллионов властвовавших на планете примитивных животных. Открытие это пронзило меня почти парализующим страхом – едва ли не впервые в моей жизни. Я ясно увидел, что игра с кражами не стоила свеч, что я вел себя во многом как одно из низших созданий, рисковал своим будущим – и чем-то еще, гораздо более важным! – ради глупого поиска личного самовыражения. А если этот добродушный пес меня схватит, я могу потерять еще и независимость. Окажись я в руках закона, меня заклеймят и выставят на всеобщее обозрение. Этого нельзя было допустить. Все мои детские выходки были лишь первыми неверными шагами, подготовкой к делу всей моей жизни, картина которой теперь более или менее ясно стояла перед моими глазами. Моей задачей, как единственного в своем роде существа, было «развитие духа» на этой планете. Именно эти слова вспыхнули в моем сознании. Тогда я имел лишь смутное представление о том, что такое «дух» и каким должно быть его «развитие». Но вполне ясно понимал, что для выполнения этой миссии мне придется либо стать во главе уже существующего вида и привести его к новому, совершенному состоянию, либо, если это окажется невыполнимым, создать собственное, более перспективное человечество.