Создатель звезд
Часть 33 из 41 Информация о книге
Для доступа к библиотеке пройдите авторизацию
Эти мысли промелькнули в моей голове за те несколько секунд, что я висел на кончиках пальцев, освещенный фонариком несчастного Смитсона. Если ты когда-нибудь напишешь эту биографию, то поймешь, что практически невозможно убедить читателя в том, что я в девятилетнем возрасте мог оказаться в подобных обстоятельствах. Конечно же, ты не сумеешь описать меня и таким, каков я сейчас, так как это потребовало бы опыта, находящегося вне пределов твоего понимания.
Итак, еще пару секунд я отчаянно пытался придумать какой-то выход из создавшегося положения, который не включал бы убийство верного своей природе создания. Мои пальцы начинали ослабевать. Из последних сил я дотянулся до сточной трубы и начал спускаться. На полпути я остановился и спросил: «Как чувствует себя миссис Смитсон?» – «Плохо, – отрезал констебль. – Не зевай, я хочу побыстрее вернуться домой». Это только ухудшило мое положение. Как я мог так поступить? Но я был обязан, другого выхода не было. Я начал даже думать о том, чтобы убить себя и покончить таким образом со всей этой неразберихой. Но самоубийство стало бы настоящим предательством всего, ради чего я должен был жить. Я подумал о том, чтобы сдаться Смитсону и предстать перед законом, – но это было бы не меньшим предательством моих целей. Мне придется убить констебля. Мое ребячество завело меня в ловушку, и убийство было единственным выходом. И все равно вынужденное действие мне не нравилось. Тогда я еще не дорос до того, чтобы без сожалений принимать любую необходимость, и ощутил новый, куда более отчаянный приступ отвращения – того же чувства, что охватило меня годами ранее, когда мне пришлось убить мышь. Помнишь, ту, что я приручил – но служанка терпеть не могла, когда та бегала по дому?
Ну что же, Смитсон должен был умереть. Он стоял в футе от трубы. Я притворился, что падаю, и прыгнул на него, оттолкнувшись ногами от стены, чтобы сбить с ног. Мы оба с шумом рухнули на землю. Левой рукой я перехватил фонарик, а правой выхватил свой маленький перочинный нож. Человеческая анатомия не была для меня тайной, и, навалившись на него всем своим весом, я воткнул нож прямо констеблю в сердце. Одним судорожным движением Смитсон отшвырнул меня прочь и замер неподвижно.
Наша потасовка была достаточно шумной, и я услышал, как где-то в доме над нами скрипнула кровать. Мгновение я смотрел в распахнутые глаза Смитсона, на его разинутый рот. Потом выдернул нож, и из раны полилась кровь».
Рассказ Джона об этом происшествии ярко продемонстрировал, как мало я знал о его характере в то время.
«Ты, наверное, чувствовал себя ужасно, когда возвращался домой», – заметил я.
«Честно говоря, – ответил он, – нет. Неприятные чувства отступили, как только я принял решение. И я не пошел прямо домой. Сначала я направился к дому Смитсона, планируя убить и его жену. Я знал, что она больна раком и очень страдает, а смерть мужа принесет ей только больше боли, а потому решил рискнуть и избавить ее от мучений. Но, дойдя до нужного дома, я обнаружил, что в нем светятся окна, а внутри туда-сюда ходят люди. У миссис Смитсон, видимо, выдалась тяжелая ночь, и мне пришлось оставить горемыку в покое. Впрочем, даже это меня не расстроило. Ты можешь подумать, что меня спасала детская невосприимчивость. Возможно, в какой-то мере так оно и было, хотя я вполне ясно мог вообразить, как страдала бы Пакс, если бы потеряла мужа. На самом же деле меня защищало что-то вроде фатализма. Чему быть, того не миновать. Я не чувствовал угрызений совести из-за прошлых своих ошибок. Тот «я», который их совершал, не мог осознать, насколько он глуп. Внезапно пробудившийся новый «я» отлично это понимал и собирался искупить вину, насколько это возможно. Но я не чувствовал сожаления или стыда».
На это признание я мог ответить только: «Странный Джон!»
Потом я спросил у него, не мучал ли его страх перед разоблачением. «Нет, – сказал он. – Я сделал все, что мог. Если бы меня поймали, значит, так тому и быть. Но во время краж я был предельно осторожен: надевал резиновые перчатки и оставлял несколько поддельных отпечатков пальцев с помощью небольшого приспособления моего собственного изобретения. Самым серьезным риском был мой скупщик, и я продал ему добычу за несколько месяцев небольшими порциями».
Глава VI. Множество изобретений
Хотя в то время я и не подозревал, что Джон совершил убийство, но заметил, как он изменился. Он стал менее общительным, в какой-то степени отдалился от своих друзей, как среди детей, так и среди взрослых, но вместе с тем стал очень заботливым и даже нежным. Я говорю «в какой-то степени» отдалился, так как, хотя он был менее настроен рассказывать о себе и все чаще стремился к одиночеству, временами Джон становился необычайно общительным. Он умел, когда хотел, стать благодарным слуштелем, которому можно было поведать самые потаенные надежды и страхи, в которых порой трудно признаться даже самому себе. Так, например, однажды благодаря влиянию Джона и собственным попыткам объясниться я обнаружил, что уже какое-то время испытывал достаточно сильное влечение к некой молодой особе, внешне чем-то походившей на Пакс; и более того, что до сего момента не желал себе в этом признаваться исключительно из странной преданности Джону. Истинная сила моей привязанности к нему была даже более поразительна, чем чувства к девушке. Я всегда искренне интересовался судьбой мальчика, но не представлял, насколько глубоко проникли в мою душу и сколь прочно оплели ее узы, которыми этот странный ребенок привязал меня к себе.
Моей первой реакцией было яростное и довольно отчаянное сопротивление. Я гордо хвастался перед Джоном этим своим новоявленным чувством – банальным половым влечением, которое он сам же и помог мне обнаружить, – и, как умел, высмеивал мысль о том, что могу психологически зависеть от какого-то ребенка. «Только будь осторожен, – ответил он. – Я не хочу, чтобы из-за меня твоя жизнь пошла насмарку». Было странно вести подобную беседу с ребенком, которому не исполнилось и десяти лет. То, что он знал обо мне больше, чем я сам, меня тревожило. И, несмотря на все возражения, я понимал, что он прав.
Оглядываясь назад, я начинаю думать, что Джон проявлял такой живой интерес к моему случаю отчасти из любопытства: он мог наблюдать за развитием взаимоотношений, которые для него пока что были недоступны. Отчасти из-за искренней привязанности ко мне как к близкому человеку. И отчасти – из-за необходимости как можно полнее понять того, кто впоследствии должен был стать одним из исполнителей его планов. То, что он уже тогда предполагал использовать меня в своих целях и ни разу не думал освободить от своего влияния, не вызывает у меня сомнений. Джон хотел, чтобы мой роман с похожей на Пакс девушкой развивался своим чередом и получил логическое завершение не только потому, что сочувствовал моим желаниям. Если бы мне пришлось отказаться от нее ради преданности ему, я превратился бы скорее в мстительного, а не в верного раба. Джон же, полагаю, предпочитал иметь дело с бегающим на свободе дрессированным псом, а не с посаженным на цепь голодным волком.
Его чувства к отдельным представителям вида, который он всем сердцем презирал, были странной смесью отвращения и уважения, отстраненности и влечения. Он презирал нас за глупость и беспомощность и уважал за редкие попытки подняться над естественными ограничениями. И хотя он со спокойной отрешенностью использовал людей ради достижения собственных целей, когда судьба или собственная глупость навлекали на них неприятности, он был способен служить им с удивительным смирением и преданностью.
Лучшим примером развивавшейся способности Джона взаимодействовать с нашим отсталым видом была его необыкновенная дружба с жившей неподалеку от его дома шестилетней девочкой. Джуди считала Джона своей любимой игрушкой. Он участвовал в ее шумных играх, помогал ей лазать по деревьям, учил плавать и кататься на роликовых коньках. Он рассказывал ей совершенно фантастические сказки. Терпеливо разъяснял жалкие шутки в книжках комиксов. Для развлечения Джуди он рисовал картины, изображающие битвы, убийства, кораблекрушения и извержения вулканов. Он чинил ее игрушки. В нужный момент он подшучивал над ее глупостью или восхвалял ее ум. И если кто-то был с ней груб, Джон бросался на защиту. В общих играх само собой разумелось, что Джон и Джуди будут в одной команде. В ответ на такую преданность она лупила его, смеялась над ним, бранила и называла «глупый Дон», ни во что не ставила его поразительные способности и одаривала всеми самыми чудесными результатами своих работ на уроках «труда».
«Да ты просто влюблен в Джуди, а?» – однажды заметил я, отчасти в шутку, на что он незамедлительно ответил, подражая неразвитому детскому говору: «Дуди п’осто сакговисе. Низя не въюбися в Дуди», – а потом, после небольшой паузы, сказал уже нормальным голосом: «Я влюблен в Джуди так же, как влюблен в морских птиц. Она способна только на самые простые действия, но делает все в своем стиле. Она настолько же совершенна и сосредоточена на том, чтобы быть Джуди, как олуша – на том, чтобы быть олушей. Если бы, когда подрастет, она могла быть взрослой так же хорошо, как умеет быть ребенком, то стала бы неотразимой. Но это невозможно. Когда дело дойдет до более сложных вещей, полагаю, она потеряет свой стиль и начнет делать глупости, как и все вы. Жаль. А пока она – просто Джуди».
«А ты – сказал я, – надеешься вырасти, не потеряв своего стиля?»
«Я до сих пор не нашел своего стиля, – ответил он. – Я иду на ощупь и уже наделал порядочно глупостей. Но как только я его найду… Ну, вот тогда и посмотрим. Конечно, – неожиданно добавил он, – может статься, богу нравится наблюдать за взрослыми людьми так же, как мне нравится наблюдать за Джуди. Может, именно из-за этого он не хочет, чтобы вы стали лучше, чем сейчас. Иногда я сам чувствую то же: порой мне кажется, что дурной стиль – часть вашей природы, и именно поэтому за вами так интересно наблюдать. Но мне хочется верить, что бог ожидает от меня чего-то иного. Или, если отбросить мифологию, я ожидаю от себя иного».
Через несколько недель после убийства у Джона неожиданно появился интерес к вещам совершенно обыденным: например, к домашнему хозяйству. Он часами мог ходить по пятам за горничной, Мартой, и наблюдать за ее утренней работой или сидеть в кухне, пока она готовила. Ради ее развлечения он поддерживал «светский разговор», состоявший из обсуждения скандалов, грубоватых шуточек и подтрунивания над ее ухажерами. Во время таких же пристальных ежедневных наблюдений над Пакс, пока она крутилась в кладовой, «прибиралась» в комнатах или штопала одежду, велись беседы другого рода. Порой Джон прерывал поток болтовни, чтобы заметить: «А почему бы не сделать это вот так?» Ответ Марты, в зависимости от ее настроения, разнился от высокомерного пренебрежения до ворчливого согласия. Пакс рассматривала каждое новое предложение с неизменным вниманием, хотя порой не могла удержаться от протеста: «Но и так получается нормально. Зачем еще что-то выдумывать?» Но в конце концов она практически всегда принимала предложение Джона с едва заметной загадочной улыбкой, которая в равной степени могла означать и материнскую гордость, и снисходительное потворство.
Понемногу Джону удалось внедрить в доме множество нововведений, экономивших время и усилия: немного сдвинуть какой-нибудь крючок или полку, чтобы обеспечить свободный доступ к предметам; изменить баланс ведерка с углем; реорганизовать кладовую и ванную комнату. Он хотел привнести те же способы организации во врачебный кабинет, предложив новые способы для чистки пробирок, стерилизации инструментов и хранения лекарств, но отступил после нескольких попыток, заметив: «Док предпочитает сам разбираться в своем беспорядке».
Еще через две или три недели его интерес к домашнему хозяйству, казалось, поугас и проявлялся лишь изредка, в связи с какой-нибудь конкретной задачей. Джон стал проводить много времени вне дома, якобы читая на берегу. Но с приближением осени мы стали беспокоиться о том, как бы он таким образом не простудился, – и у него тут же появилась привычка подолгу гулять в одиночестве. Кроме этого, он часто пропадал в ближайшем городе. «Я хочу поехать в город и повидаться с кое-какими интересными людьми», – объявлял он нам и возвращался поздно вечером усталый и полностью погруженный в себя.
Только ближе к концу зимы Джон, которому исполнилось десять с половиной, посвятил меня в детали поразительной финансовой операции, которой он был занят в прошедшие шесть месяцев. В одно серое воскресенье, когда за окном шел моросящий дождь пополам со снегом, он предложил выйти прогуляться. Я, разумеется, возмутился. «Ну же, – продолжал настаивать Джон. – Тебе понравится. Я хочу показать тебе свою мастерскую». И он медленно подмигнул сначала одним огромным глазом, потом другим.
К тому времени как мы добрались до берега, мой не по погоде легкий плащ промок насквозь, и я уже проклинал и Джона, и себя самого. По мокрому песку мы добрели до места, где отвесные глинистые скалы сменились не менее крутым, поросшим колючим кустарником откосом. Джон опустился на четвереньках и пополз по тропинке среди кустов, показывая дорогу. Мне следовало ползти за ним, но вместиться в узкое пространство, где Джон перемещался с легкостью, было практически невозможной задачей. Я едва сумел проползти всего несколько ярдов и обнаружил, что застрял среди колючек, со всех сторон проткнувших мою одежду. Смеясь над моим положением и моей руганью, Джон повернул назад и срезал державшие меня ветки своим карманным ножом – без сомнения, тем же самым, которым он убил констебля. Еще через десять ярдов тропинка вывела нас на небольшую поляну посреди склона. Выпрямившись, я проворчал: «И это ты называешь мастерской?» Джон рассмеялся и велел: «Подними вот это», – указывая на валявшийся на склоне холма изъеденный ржавчиной лист металла. Один его край скрывался под грудой мусора. Свободна была часть около трех квадратных футов. Я приподнял лист на пару дюймов, порезал пальцы о ржавый зазубренный край и с проклятием бросил это занятие: «Не хочу возиться. Сам разбирайся со своим мусором, если тебе так надо».
«Разумеется, тебе не хочется возиться, – ответил Джон. – И никому, кто найдет это место, не захочется». После этого он просунул руку под свободный край и стал распутывать какую-то ржавую проволоку. После этого лист легко поднялся, как люк в холме. Под ним оказался темный проход, укрепленный тремя большими камнями. Джон прополз внутрь и пригласил меня следовать за ним, но ему пришлось сдвинуть один из камней, чтобы я поместился в узком лазе. Внутри обнаружилась низкая пещера, которую Джон осветил фонариком. Так вот что он называл мастерской! Пещера, судя по всему, была выкопана в глиняном холме и укреплена цементом. Потолок удерживали неструганые доски, которые тут и там подпирали деревянные столбы.
Джон зажег вделанную в наружную стену карбидную лампу. Закрыв стеклянную дверцу, он заметил: «Воздух к лампе подается по трубе, которая выходит наружу, а дым отводится по другой. В помещении отдельная система вентиляции». Он указал на дюжину отверстий в стене и пояснил: «Дренажные трубы». Эти трубы были обычным делом в наших краях – их использовали, чтобы осушать поля. А постоянно осыпавшиеся склоны на берегу моря их обнажали.
Несколько минут я сидел, скорчившись, и молча осматривал крошечное убежище. Джон поглядывал на меня с довольной мальчишеской улыбкой. В мастерской был верстак, небольшой токарный станок, паяльная лампа и множеству других инструментов. На дальней стене висели ряды полок, на которых стояли разнообразные приспособления. Джон взял одно из них и передал мне. «Это одно из моих ранних изобретений, лучшая в мире мотальная машинка. Теперь не нужно никаких направляющих. Больше никакого стороннего руководства, долой диктатуру! Просто надеваем моток на эти штырьки, конец нити продеваем в эту прорезь, потом крутим ручку – и получаем клубок, гладенький, как голова младенца. И все это – из алюминиевых листов и нескольких алюминиевых же вязальных спиц».
«Просто гениально, – признал я. – Но тебе-то какой от этого толк?»
«Не валяй дурака! Я собираюсь запатентовать эту штуку и продать патент».
После этого он продемонстрировал мне глубокую кожаную сумку. «Это съемный нервущийся брючный карман для мальчиков – и для мужчин, которым хватит ума им пользоваться. Сам карман крепится на вот эту L-образную полосу, вот так – а такая есть на всех брюках, она плотно вшита в подкладку. И пожалуйста, мы имеем одну пару карманов для любых брюк! Больше не придется вынимать все из карманов, когда переодеваешься. А мамам – зашивать дырки. И можно не беспокоиться о том, что что-то потеряется: карман накрепко застегивается, вот так».
Даже восхищаясь изобретениями Джона (такими наивными и одновременно совершенно блестящими, подумал я тогда), я не мог забыть о том, что промок и замерз. Сняв с себя плащ, я спросил: «Как ты не замерзаешь, сидя в этой дыре зимой?»
«Я отапливаю помещение с помощью вот этого», – ответил он, поворачиваясь к небольшой керосиновой плитке, дымоход от которой был протянут через всю комнату наружу. Он зажег ее и поставил на огонь чайник, предложив: «Давай выпьем кофе».
После этого он показал мне «устройство для выметания углов». На конце длинной полой ручки располагалась щетка, похожая по форме на большой штопор, которая начинала вращаться, едва коснувшись какой-нибудь поверхности. Вращение обеспечивалось за счет механизма, похожего на «винтовой» механический карандаш: основание крепления щетки входило в полую рукоятку по спиральным прорезям.
«Эта штука почти наверняка принесет больше денег, чем все остальные, но было чертовски трудно делать ее вручную», – теперь Джон демонстрировал мне приспособление, ставшее впоследствии одним из самых удобных и популярных аксессуаров для одежды. По всей Европе и Америке появилось множество ему подобных. Практически все оригинальные и прибыльные изобретения Джона имели такой невероятный успех, что наверняка каждый читатель знаком с каждым из них. Я мог бы перечислить все, но, заботясь о спокойствии его семьи, вынужден воздержаться. Скажу лишь, что, за исключением всемирно признанного нововведения, улучшившего работу одного из приборов регулировки дорожного движения, все остальные его механизмы относились к области хозяйственных нужд и уменьшения трудозатрат. Самым поразительным в карьере Джона-изобретателя была не способность сотворить несколько случайных удачных устройств, но обеспечить ровный поток «бестселлеров». Поэтому описание всего нескольких скромных достижений и самых увлекательных неудач создало бы превратное представление о его способностях. Читателю придется самому расширить список с помощью собственного воображения. В следующий раз, когда вам придется взять в руки одно из остроумных и удобных приспособлений, придуманных, чтобы облегчить вам жизнь, напомните себе, что оно может быть одной из множества «безделушек», созданных когда-то маленьким сверхчеловеком в его подземном убежище.
Еще какое-то время Джон демонстрировал мне свои изобретения. Я могу упомянуть измельчитель для зелени, овощечистку, несколько приспособлений, позволявших использовать старые бритвенные лезвия в качестве перочинного ножа или ножниц, и так далее. Другим же, как я говорил, вовсе не было суждено появиться на свет или стать популярными. Из них, пожалуй, стоит упомянуть хитрость, позволявшую тратить меньше усилий и времени в туалете. У Джона и самого были сомнения по поводу некоторых задумок – насчет съемного кармана в частности. «Проблема в том, – посетовал он, – что, как бы эффективны ни были мои изобретения, Homo Sapiens слишком пристрастен, чтобы их использовать. Он слишком привязан к своим треклятым карманам».
Чайник закипел, и Джон заварил нам кофе и вытащил внушительных размеров пирог, испеченный Пакс. Пока мы пили и жевали, я поинтересовался, как он сумел заполучить все свои инструменты.
«За все заплачено, – заверил он. – Я успел заполучить кое-какие деньги. Как-нибудь я тебе об этом расскажу. Но мне нужно гораздо больше денег, и я собираюсь их заработать».
«Тебе повезло отыскать эту пещеру», – заметил я. Он рассмеялся: «Отыскать? Ты просто болван! Я ее сделал. Выкопал ее киркой и лопатой, собственными лилейными ручками, – и он протянул жилистую пятерню с грязными ногтями, чтобы взять еще кусок пирога. – Работа оказалась почти невыносимой. Но она укрепила мои мышцы».
«Но как ты перенес сюда все вещи? Станок, например?»
«По морю, разумеется».
«Не в твоей же лодочке!» – удивленно воскликнул я.
«Все доставлялось сначала в Н., – он назвал небольшой портовый городок на другой стороне дельты реки. – Там живет один парень, который согласился выступать посредником в подобных вопросах. Он надежен, потому что я знаю о нем кое-что, чего он не хотел бы рассказывать полиции. Так вот, он как-то ночью свалил ящики с деталями на берегу, а я одолжил один из куттеров в парусном клубе и забрал их. Все нужно было проделать во время весенних приливов, так что погода была просто ужасная. А выгрузив все ящики, я чуть не умер, перетаскивая их сюда с пляжа, хотя весь груз был разделен на маленькие порции. И я едва успел вернуть куттер и пришвартовать его до восхода. Слава богу, это уже позади. Еще чашечку?»
Мы обсушивались над плиткой и обсуждали роль, которую отводил мне Джон в его нелепом предприятии. Поначалу я склонен был только посмеяться над этой затеей, но благодаря дьявольской убедительности Джона и осознанию того, что он уже успел достичь столь многого, я в конце концов согласился выполнить свою часть плана. «Видишь ли, – пояснил Джон, – все эти вещи нужно запатентовать, а потом продать патенты производителям. Мне, ребенку, бессмысленно пытаться разговаривать с агентами патентного бюро или с промышленниками. Вот тут-то и нужен ты. Ты будешь выпускать эти предметы, иногда под своим именем, иногда под выдуманными. Я не хочу, чтобы люди знали, что все они придуманы одним маленьким мальчиком».
«Но, Джон, я же все время буду ошибаться. Я же ничего не понимаю в изобретательстве!»
«Ничего страшного, – заверил он меня. – Я подробно расскажу, что надо знать о каждом предмете. А если ты пару раз ошибешься – не велика беда».
Самым странным в его плане было то, что, хотя мы ожидали, что мне придется оперировать большими суммами денег, мы не заключили между собой никаких формальных соглашений, где описывалось бы распределение доходов и ответственность в случае задолженности. Я предложил составить письменный договор, но он тут же отмел эту идею. «Глупый человек, как бы я смог предпринять какие-то действия против тебя по этому контракту, не раскрыв моего секрета? А этого не должно произойти ни при каких обстоятельствах. Кроме того, я точно знаю, что, пока ты находишься в полном физическом и умственном здоровье, ты всецело достоин доверия. И ты наверняка можешь сказать то же и обо мне. Это будет дружеское начинание. Когда у нас появится доход, ты можешь брать из него сколько захочешь. И готов поспорить на свои ботинки, что ты не возьмешь даже половины того, что заслуживаешь. Разумеется, если ты решишь каждую неделю летать со своей девушкой на Лазурный Берег, нам придется придумывать какие-то правила. Но ты так не поступишь».
Я спросил о банковских счетах.
«У меня есть один счет в лондонском отделении *** банка, – ответил он. – Но платежи по большей части будут переводиться тебе, чтобы я мог оставаться в тени. Эти устройства будут продаваться как твои, а не мои, а также как изобретения множества воображаемых людей. А ты будешь выступать их представителем».
«Но неужели ты не понимаешь, – запротестовал я, – что даешь мне неограниченный контроль и возможность полностью исключить тебя из процесса? А что, если я захочу тебя обмануть? Представь, что, если власть ударит мне в голову и я решу присвоить все себе? Я же всего лишь Homo Sapiens, а не Homo Superior», – и впервые я подумал, что Джон, возможно, и сам не такой уж «превосходящий».
Он рассмеялся, явно польщенный изобретенным мной термином, но ответил: «Мой дорогой друг, я просто знаю, что ты так не поступишь. Нет, я отказываюсь заключать какие-то официальные соглашения. Это было бы слишком по-сапиеновски. Мы никогда не смогли бы друг другу доверять. И я наверняка постарался бы оставить тебя ни с чем, просто шутки ради».
«А, ладно, – вздохнул я. – Тогда тебе следует хотя бы вести отчетность, чтобы следить за движением денег».
«Вести отчетность? За каким чертом она мне сдалась? Я веду ее в уме, но никогда в нее не заглядываю».
Глава VII. Финансовые риски
С того момента, по мере того как росло количество связанных с предприятием Джона обязанностей, моя собственная работа все больше отходила на второй план. Я проводил много времени, путешествуя по стране, встречаясь с агентами патентных бюро и производителями. Часто Джон сопровождал меня как «мой юный друг, который хотел бы посмотреть, как устроены заводы изнутри». Таким образом он многое узнавал о возможностях и ограничениях разного рода машин, что позволяло ему создавать более простые для производства схемы.
Именно во время этих путешествий я понял, что даже у Джона была своя слабость, его единственное «слепое пятно», как я это называл. Я подходил к общению с промышленниками с болезненной осторожностью, прекрасно понимая, что они могут поступить со мной, как им будет угодно. Как правило, от катастрофы меня спасали советы патентных агентов, которые, будучи в первую очередь учеными, были на нашей стороне не только по долгу службы, но и по зову сердца. Но часто производителям удавалось выйти на меня напрямую. Несколько раз в таких случаях мне пришлось серьезно обжечься. Тем не менее со временем я научился держаться своего, имея дело с «коммерчески» мыслящими людьми. Джон же был совершенно не способен вообразить, что кто-то может быть более заинтересован не в том, чтобы начать производство по-настоящему оригинального предмета, а в том, чтобы получить преимущество над нами и всеми остальными. Конечно, умом он это понимал. К аморальности Homo Sapiens он относился столь же презрительно, как к умственным способностям. Но он не мог «понять сердцем», что люди действительно «такие идиоты, что относятся к зарабатыванию денег как к какому-то соревнованию». Как любой другой мальчишка, он мог понять радость от победы над противником в схватке один на один или торжество от преодоления какого-то жизненного препятствия. Но битвы в сфере промышленной конкуренции не представляли для него никакого интереса, и ему потребовалось долгое время и собственный горький опыт, чтобы осознать, насколько серьезно воспринимало их большинство людей. И хотя он находился в самой гуще великого коммерческого сражения, он никогда не увлекался коммерцией ради нее самой. Джон с охотой вникал в работу инстинктивных и примитивных человеческих порывов, но более искусственные их версии, такие как жажда экономического самовыражения, не находили отклика в его душе. Со временем он, разумеется, научился ожидать от людей проявления подобных качеств и разработал свои способы противодействия. Но и тогда он смотрел на весь мир коммерции с раздражением, которое выдавало в нем порой ребенка, а порой – философа. Он одновременно и стоял выше всей этой суеты, и совершенно был к ней не подготовлен.
Так вот, именно на первых порах воплощения Джоном его планов мне выпало изображать расчетливого дельца. К несчастью, как я уже упоминал, я был совершенно не готов к этой роли, и поначалу нам пришлось расстаться с несколькими прекрасными изобретениями по цене, которая была (как мы обнаружили позднее) смехотворной.
Но, несмотря на ранние неудачи, в целом наши дела шли поразительно хорошо. Мы создали десятки необычайных приспособлений, которые с тех пор прославились по всему миру и стали необходимыми помощниками в повседневной жизни. Общественность обратила внимание на волну мелких изобретений, которые (как говорили) продемонстрировали несгибаемость человеческой воли к жизни уже через несколько лет после войны.
Между тем наш банковский счет рос не по дням, а по часам, в то время как наши расходы оставались ничтожными. Я предложил создать мастерскую побольше на мое имя и в более подходящем месте, но Джон даже слышать об этом не хотел. Он представил ряд довольно жалких аргументов против этого плана, отчего я сначала предположил, что он намерен сохранить свою тайную пещеру исключительно из-за мальчишеской тяги к эффектам. Но когда он раскрыл истинные причины, я пришел в ужас. «Нет, – пояснил он. – Мы не можем растрачивать деньги на мелочи. Нам придется заняться игрой на бирже. Банковский счет нужно увеличить еще в сто раз, а затем в тысячу».
Я возразил, что ничего не понимаю в финансах и мы легко можем потерять все, что имеем. Он же заверил меня, что изучил финансовый мир и заготовил несколько хитрых трюков. «Джон, – предупредил я, – это просто невозможно. В игре такого рода чистого интеллекта недостаточно. Можно полжизни потратить, пытаясь разобраться в работе фондового рынка. И все равно по большей части все будет зависеть от удачи».
Бесполезно. В конце концов, у него были причины доверять собственному суждению больше, чем моему. И, судя по всему, он взялся за дело всерьез, читая финансовые журналы и втираясь в доверие к местным брокерам во время поездок на утренних и вечерних поездах в город. Он уже не был наивным ребенком, устроившим допрос мистеру Магнату, и умел заставить людей говорить о своей работе.
«Теперь или никогда, – сказал он. – Сейчас мир вступает в эпоху расцвета, как всегда после войны. Но через несколько лет наступит спад, который заставит людей гадать, не настал ли конец человеческой цивилизации. Вот увидишь».
Я посмеялся над его предсказанием. В ответ Джон устроил мне целую лекцию об экономике и состоянии западного общества – о том, что стало лет через десять общепризнанными теориями среди самых продвинутых исследователей социальных проблем. После этого он объявил: «Мы вложим половину нашего состояния в легкую промышленность Великобритании: двигатели, электричество и так далее, потому что эти отрасли всегда развиваются сравнительно быстро. Остальное используем для игры на бирже».
«И, подозреваю, все потеряем», – проворчал я и решил попробовать иной способ убеждения: «Не слишком ли банально такое зарабатывание денег для Homo Superior? Кажется, ты все-таки тоже поражен вирусом стяжательства. Иначе твое стремление не объяснить».
«Все в порядке, мой старый добрый Фидо», – успокоил меня он. (Примерно тогда он начал называть меня этим прозвищем. Когда я попытался было протестовать, он заверил, что произносит таким образом слово Φαίδων, которое, по его словам, происходило от греческого «гениальный».) «Все в порядке. Я все еще в своем уме. Мне наплевать на деньги сами по себе, но в мире Hom. Sap. есть только один быстрый способ получить власть – получить деньги. А значит, мне нужны деньги, и очень много. Не фыркай! Мы неплохо начали, но это только начало».
«А как же «развитие духа», о котором ты столько говорил?»
«Это моя конечная цель, так и есть. Но ты, кажется, забываешь, что я всего лишь ребенок, к тому же неразвитый, особенно в том, что по-настоящему важно. Я должен сделать все, что могу, прежде чем браться за вещи, которые пока не умею делать. Я могу готовиться – получая, во-первых, опыт, а во-вторых, независимость. Понимаешь?»
Его решимость, очевидно, была непоколебима. С тяжелым сердцем я согласился выступить в качестве финансового агента Джона. И когда он, вопреки моим советам, начал настаивать на участии в ряде самых диких финансовых операциях, я вынужден был признать, что как дурак посчитал его кем-то большим, чем просто ребенком, пусть и не по годам умным.
Интерес к финансовым операциям возник у Джона не столь спонтанно, как тяга к изобретательству. И в конце концов оба вида деятельности становились в значительной мере средством в деле изучения человеческого общества и установления связей, которых становилось все больше по мере его взросления. В его операциях по покупке и продаже акций была определенная рассеянность и медлительность, которые меня, как его агента, раздражали. Но хотя большая часть нашего общего состояния и была записана на мое имя, я не мог заставить себя действовать без его согласия.
В течение первых шести месяцев спекуляций мы потеряли гораздо больше, чем получили. Джон наконец осознал, что если мы продолжим в том же духе, то потеряем все. Узнав об особенно разорительной неудаче, он разразился проклятиями: «Черт! Это значит, что мне придется отнестись к этой ужасно скучной игре серьезнее. А столько еще надо сделать, гораздо более важного для будущего. Кажется, мне может быть так же трудно побить Hom. Sap. в этой игре, как человеку – превзойти обезьяну в акробатике. Возможно, мой разум не лучше приспособлен для джунглей финансового мира, как человеческое тело – для джунглей настоящих. Придется придумать какую-то хитрость, так же как человечество придумало способ обойти сложности акробатики».
Итак, еще пару секунд я отчаянно пытался придумать какой-то выход из создавшегося положения, который не включал бы убийство верного своей природе создания. Мои пальцы начинали ослабевать. Из последних сил я дотянулся до сточной трубы и начал спускаться. На полпути я остановился и спросил: «Как чувствует себя миссис Смитсон?» – «Плохо, – отрезал констебль. – Не зевай, я хочу побыстрее вернуться домой». Это только ухудшило мое положение. Как я мог так поступить? Но я был обязан, другого выхода не было. Я начал даже думать о том, чтобы убить себя и покончить таким образом со всей этой неразберихой. Но самоубийство стало бы настоящим предательством всего, ради чего я должен был жить. Я подумал о том, чтобы сдаться Смитсону и предстать перед законом, – но это было бы не меньшим предательством моих целей. Мне придется убить констебля. Мое ребячество завело меня в ловушку, и убийство было единственным выходом. И все равно вынужденное действие мне не нравилось. Тогда я еще не дорос до того, чтобы без сожалений принимать любую необходимость, и ощутил новый, куда более отчаянный приступ отвращения – того же чувства, что охватило меня годами ранее, когда мне пришлось убить мышь. Помнишь, ту, что я приручил – но служанка терпеть не могла, когда та бегала по дому?
Ну что же, Смитсон должен был умереть. Он стоял в футе от трубы. Я притворился, что падаю, и прыгнул на него, оттолкнувшись ногами от стены, чтобы сбить с ног. Мы оба с шумом рухнули на землю. Левой рукой я перехватил фонарик, а правой выхватил свой маленький перочинный нож. Человеческая анатомия не была для меня тайной, и, навалившись на него всем своим весом, я воткнул нож прямо констеблю в сердце. Одним судорожным движением Смитсон отшвырнул меня прочь и замер неподвижно.
Наша потасовка была достаточно шумной, и я услышал, как где-то в доме над нами скрипнула кровать. Мгновение я смотрел в распахнутые глаза Смитсона, на его разинутый рот. Потом выдернул нож, и из раны полилась кровь».
Рассказ Джона об этом происшествии ярко продемонстрировал, как мало я знал о его характере в то время.
«Ты, наверное, чувствовал себя ужасно, когда возвращался домой», – заметил я.
«Честно говоря, – ответил он, – нет. Неприятные чувства отступили, как только я принял решение. И я не пошел прямо домой. Сначала я направился к дому Смитсона, планируя убить и его жену. Я знал, что она больна раком и очень страдает, а смерть мужа принесет ей только больше боли, а потому решил рискнуть и избавить ее от мучений. Но, дойдя до нужного дома, я обнаружил, что в нем светятся окна, а внутри туда-сюда ходят люди. У миссис Смитсон, видимо, выдалась тяжелая ночь, и мне пришлось оставить горемыку в покое. Впрочем, даже это меня не расстроило. Ты можешь подумать, что меня спасала детская невосприимчивость. Возможно, в какой-то мере так оно и было, хотя я вполне ясно мог вообразить, как страдала бы Пакс, если бы потеряла мужа. На самом же деле меня защищало что-то вроде фатализма. Чему быть, того не миновать. Я не чувствовал угрызений совести из-за прошлых своих ошибок. Тот «я», который их совершал, не мог осознать, насколько он глуп. Внезапно пробудившийся новый «я» отлично это понимал и собирался искупить вину, насколько это возможно. Но я не чувствовал сожаления или стыда».
На это признание я мог ответить только: «Странный Джон!»
Потом я спросил у него, не мучал ли его страх перед разоблачением. «Нет, – сказал он. – Я сделал все, что мог. Если бы меня поймали, значит, так тому и быть. Но во время краж я был предельно осторожен: надевал резиновые перчатки и оставлял несколько поддельных отпечатков пальцев с помощью небольшого приспособления моего собственного изобретения. Самым серьезным риском был мой скупщик, и я продал ему добычу за несколько месяцев небольшими порциями».
Глава VI. Множество изобретений
Хотя в то время я и не подозревал, что Джон совершил убийство, но заметил, как он изменился. Он стал менее общительным, в какой-то степени отдалился от своих друзей, как среди детей, так и среди взрослых, но вместе с тем стал очень заботливым и даже нежным. Я говорю «в какой-то степени» отдалился, так как, хотя он был менее настроен рассказывать о себе и все чаще стремился к одиночеству, временами Джон становился необычайно общительным. Он умел, когда хотел, стать благодарным слуштелем, которому можно было поведать самые потаенные надежды и страхи, в которых порой трудно признаться даже самому себе. Так, например, однажды благодаря влиянию Джона и собственным попыткам объясниться я обнаружил, что уже какое-то время испытывал достаточно сильное влечение к некой молодой особе, внешне чем-то походившей на Пакс; и более того, что до сего момента не желал себе в этом признаваться исключительно из странной преданности Джону. Истинная сила моей привязанности к нему была даже более поразительна, чем чувства к девушке. Я всегда искренне интересовался судьбой мальчика, но не представлял, насколько глубоко проникли в мою душу и сколь прочно оплели ее узы, которыми этот странный ребенок привязал меня к себе.
Моей первой реакцией было яростное и довольно отчаянное сопротивление. Я гордо хвастался перед Джоном этим своим новоявленным чувством – банальным половым влечением, которое он сам же и помог мне обнаружить, – и, как умел, высмеивал мысль о том, что могу психологически зависеть от какого-то ребенка. «Только будь осторожен, – ответил он. – Я не хочу, чтобы из-за меня твоя жизнь пошла насмарку». Было странно вести подобную беседу с ребенком, которому не исполнилось и десяти лет. То, что он знал обо мне больше, чем я сам, меня тревожило. И, несмотря на все возражения, я понимал, что он прав.
Оглядываясь назад, я начинаю думать, что Джон проявлял такой живой интерес к моему случаю отчасти из любопытства: он мог наблюдать за развитием взаимоотношений, которые для него пока что были недоступны. Отчасти из-за искренней привязанности ко мне как к близкому человеку. И отчасти – из-за необходимости как можно полнее понять того, кто впоследствии должен был стать одним из исполнителей его планов. То, что он уже тогда предполагал использовать меня в своих целях и ни разу не думал освободить от своего влияния, не вызывает у меня сомнений. Джон хотел, чтобы мой роман с похожей на Пакс девушкой развивался своим чередом и получил логическое завершение не только потому, что сочувствовал моим желаниям. Если бы мне пришлось отказаться от нее ради преданности ему, я превратился бы скорее в мстительного, а не в верного раба. Джон же, полагаю, предпочитал иметь дело с бегающим на свободе дрессированным псом, а не с посаженным на цепь голодным волком.
Его чувства к отдельным представителям вида, который он всем сердцем презирал, были странной смесью отвращения и уважения, отстраненности и влечения. Он презирал нас за глупость и беспомощность и уважал за редкие попытки подняться над естественными ограничениями. И хотя он со спокойной отрешенностью использовал людей ради достижения собственных целей, когда судьба или собственная глупость навлекали на них неприятности, он был способен служить им с удивительным смирением и преданностью.
Лучшим примером развивавшейся способности Джона взаимодействовать с нашим отсталым видом была его необыкновенная дружба с жившей неподалеку от его дома шестилетней девочкой. Джуди считала Джона своей любимой игрушкой. Он участвовал в ее шумных играх, помогал ей лазать по деревьям, учил плавать и кататься на роликовых коньках. Он рассказывал ей совершенно фантастические сказки. Терпеливо разъяснял жалкие шутки в книжках комиксов. Для развлечения Джуди он рисовал картины, изображающие битвы, убийства, кораблекрушения и извержения вулканов. Он чинил ее игрушки. В нужный момент он подшучивал над ее глупостью или восхвалял ее ум. И если кто-то был с ней груб, Джон бросался на защиту. В общих играх само собой разумелось, что Джон и Джуди будут в одной команде. В ответ на такую преданность она лупила его, смеялась над ним, бранила и называла «глупый Дон», ни во что не ставила его поразительные способности и одаривала всеми самыми чудесными результатами своих работ на уроках «труда».
«Да ты просто влюблен в Джуди, а?» – однажды заметил я, отчасти в шутку, на что он незамедлительно ответил, подражая неразвитому детскому говору: «Дуди п’осто сакговисе. Низя не въюбися в Дуди», – а потом, после небольшой паузы, сказал уже нормальным голосом: «Я влюблен в Джуди так же, как влюблен в морских птиц. Она способна только на самые простые действия, но делает все в своем стиле. Она настолько же совершенна и сосредоточена на том, чтобы быть Джуди, как олуша – на том, чтобы быть олушей. Если бы, когда подрастет, она могла быть взрослой так же хорошо, как умеет быть ребенком, то стала бы неотразимой. Но это невозможно. Когда дело дойдет до более сложных вещей, полагаю, она потеряет свой стиль и начнет делать глупости, как и все вы. Жаль. А пока она – просто Джуди».
«А ты – сказал я, – надеешься вырасти, не потеряв своего стиля?»
«Я до сих пор не нашел своего стиля, – ответил он. – Я иду на ощупь и уже наделал порядочно глупостей. Но как только я его найду… Ну, вот тогда и посмотрим. Конечно, – неожиданно добавил он, – может статься, богу нравится наблюдать за взрослыми людьми так же, как мне нравится наблюдать за Джуди. Может, именно из-за этого он не хочет, чтобы вы стали лучше, чем сейчас. Иногда я сам чувствую то же: порой мне кажется, что дурной стиль – часть вашей природы, и именно поэтому за вами так интересно наблюдать. Но мне хочется верить, что бог ожидает от меня чего-то иного. Или, если отбросить мифологию, я ожидаю от себя иного».
Через несколько недель после убийства у Джона неожиданно появился интерес к вещам совершенно обыденным: например, к домашнему хозяйству. Он часами мог ходить по пятам за горничной, Мартой, и наблюдать за ее утренней работой или сидеть в кухне, пока она готовила. Ради ее развлечения он поддерживал «светский разговор», состоявший из обсуждения скандалов, грубоватых шуточек и подтрунивания над ее ухажерами. Во время таких же пристальных ежедневных наблюдений над Пакс, пока она крутилась в кладовой, «прибиралась» в комнатах или штопала одежду, велись беседы другого рода. Порой Джон прерывал поток болтовни, чтобы заметить: «А почему бы не сделать это вот так?» Ответ Марты, в зависимости от ее настроения, разнился от высокомерного пренебрежения до ворчливого согласия. Пакс рассматривала каждое новое предложение с неизменным вниманием, хотя порой не могла удержаться от протеста: «Но и так получается нормально. Зачем еще что-то выдумывать?» Но в конце концов она практически всегда принимала предложение Джона с едва заметной загадочной улыбкой, которая в равной степени могла означать и материнскую гордость, и снисходительное потворство.
Понемногу Джону удалось внедрить в доме множество нововведений, экономивших время и усилия: немного сдвинуть какой-нибудь крючок или полку, чтобы обеспечить свободный доступ к предметам; изменить баланс ведерка с углем; реорганизовать кладовую и ванную комнату. Он хотел привнести те же способы организации во врачебный кабинет, предложив новые способы для чистки пробирок, стерилизации инструментов и хранения лекарств, но отступил после нескольких попыток, заметив: «Док предпочитает сам разбираться в своем беспорядке».
Еще через две или три недели его интерес к домашнему хозяйству, казалось, поугас и проявлялся лишь изредка, в связи с какой-нибудь конкретной задачей. Джон стал проводить много времени вне дома, якобы читая на берегу. Но с приближением осени мы стали беспокоиться о том, как бы он таким образом не простудился, – и у него тут же появилась привычка подолгу гулять в одиночестве. Кроме этого, он часто пропадал в ближайшем городе. «Я хочу поехать в город и повидаться с кое-какими интересными людьми», – объявлял он нам и возвращался поздно вечером усталый и полностью погруженный в себя.
Только ближе к концу зимы Джон, которому исполнилось десять с половиной, посвятил меня в детали поразительной финансовой операции, которой он был занят в прошедшие шесть месяцев. В одно серое воскресенье, когда за окном шел моросящий дождь пополам со снегом, он предложил выйти прогуляться. Я, разумеется, возмутился. «Ну же, – продолжал настаивать Джон. – Тебе понравится. Я хочу показать тебе свою мастерскую». И он медленно подмигнул сначала одним огромным глазом, потом другим.
К тому времени как мы добрались до берега, мой не по погоде легкий плащ промок насквозь, и я уже проклинал и Джона, и себя самого. По мокрому песку мы добрели до места, где отвесные глинистые скалы сменились не менее крутым, поросшим колючим кустарником откосом. Джон опустился на четвереньках и пополз по тропинке среди кустов, показывая дорогу. Мне следовало ползти за ним, но вместиться в узкое пространство, где Джон перемещался с легкостью, было практически невозможной задачей. Я едва сумел проползти всего несколько ярдов и обнаружил, что застрял среди колючек, со всех сторон проткнувших мою одежду. Смеясь над моим положением и моей руганью, Джон повернул назад и срезал державшие меня ветки своим карманным ножом – без сомнения, тем же самым, которым он убил констебля. Еще через десять ярдов тропинка вывела нас на небольшую поляну посреди склона. Выпрямившись, я проворчал: «И это ты называешь мастерской?» Джон рассмеялся и велел: «Подними вот это», – указывая на валявшийся на склоне холма изъеденный ржавчиной лист металла. Один его край скрывался под грудой мусора. Свободна была часть около трех квадратных футов. Я приподнял лист на пару дюймов, порезал пальцы о ржавый зазубренный край и с проклятием бросил это занятие: «Не хочу возиться. Сам разбирайся со своим мусором, если тебе так надо».
«Разумеется, тебе не хочется возиться, – ответил Джон. – И никому, кто найдет это место, не захочется». После этого он просунул руку под свободный край и стал распутывать какую-то ржавую проволоку. После этого лист легко поднялся, как люк в холме. Под ним оказался темный проход, укрепленный тремя большими камнями. Джон прополз внутрь и пригласил меня следовать за ним, но ему пришлось сдвинуть один из камней, чтобы я поместился в узком лазе. Внутри обнаружилась низкая пещера, которую Джон осветил фонариком. Так вот что он называл мастерской! Пещера, судя по всему, была выкопана в глиняном холме и укреплена цементом. Потолок удерживали неструганые доски, которые тут и там подпирали деревянные столбы.
Джон зажег вделанную в наружную стену карбидную лампу. Закрыв стеклянную дверцу, он заметил: «Воздух к лампе подается по трубе, которая выходит наружу, а дым отводится по другой. В помещении отдельная система вентиляции». Он указал на дюжину отверстий в стене и пояснил: «Дренажные трубы». Эти трубы были обычным делом в наших краях – их использовали, чтобы осушать поля. А постоянно осыпавшиеся склоны на берегу моря их обнажали.
Несколько минут я сидел, скорчившись, и молча осматривал крошечное убежище. Джон поглядывал на меня с довольной мальчишеской улыбкой. В мастерской был верстак, небольшой токарный станок, паяльная лампа и множеству других инструментов. На дальней стене висели ряды полок, на которых стояли разнообразные приспособления. Джон взял одно из них и передал мне. «Это одно из моих ранних изобретений, лучшая в мире мотальная машинка. Теперь не нужно никаких направляющих. Больше никакого стороннего руководства, долой диктатуру! Просто надеваем моток на эти штырьки, конец нити продеваем в эту прорезь, потом крутим ручку – и получаем клубок, гладенький, как голова младенца. И все это – из алюминиевых листов и нескольких алюминиевых же вязальных спиц».
«Просто гениально, – признал я. – Но тебе-то какой от этого толк?»
«Не валяй дурака! Я собираюсь запатентовать эту штуку и продать патент».
После этого он продемонстрировал мне глубокую кожаную сумку. «Это съемный нервущийся брючный карман для мальчиков – и для мужчин, которым хватит ума им пользоваться. Сам карман крепится на вот эту L-образную полосу, вот так – а такая есть на всех брюках, она плотно вшита в подкладку. И пожалуйста, мы имеем одну пару карманов для любых брюк! Больше не придется вынимать все из карманов, когда переодеваешься. А мамам – зашивать дырки. И можно не беспокоиться о том, что что-то потеряется: карман накрепко застегивается, вот так».
Даже восхищаясь изобретениями Джона (такими наивными и одновременно совершенно блестящими, подумал я тогда), я не мог забыть о том, что промок и замерз. Сняв с себя плащ, я спросил: «Как ты не замерзаешь, сидя в этой дыре зимой?»
«Я отапливаю помещение с помощью вот этого», – ответил он, поворачиваясь к небольшой керосиновой плитке, дымоход от которой был протянут через всю комнату наружу. Он зажег ее и поставил на огонь чайник, предложив: «Давай выпьем кофе».
После этого он показал мне «устройство для выметания углов». На конце длинной полой ручки располагалась щетка, похожая по форме на большой штопор, которая начинала вращаться, едва коснувшись какой-нибудь поверхности. Вращение обеспечивалось за счет механизма, похожего на «винтовой» механический карандаш: основание крепления щетки входило в полую рукоятку по спиральным прорезям.
«Эта штука почти наверняка принесет больше денег, чем все остальные, но было чертовски трудно делать ее вручную», – теперь Джон демонстрировал мне приспособление, ставшее впоследствии одним из самых удобных и популярных аксессуаров для одежды. По всей Европе и Америке появилось множество ему подобных. Практически все оригинальные и прибыльные изобретения Джона имели такой невероятный успех, что наверняка каждый читатель знаком с каждым из них. Я мог бы перечислить все, но, заботясь о спокойствии его семьи, вынужден воздержаться. Скажу лишь, что, за исключением всемирно признанного нововведения, улучшившего работу одного из приборов регулировки дорожного движения, все остальные его механизмы относились к области хозяйственных нужд и уменьшения трудозатрат. Самым поразительным в карьере Джона-изобретателя была не способность сотворить несколько случайных удачных устройств, но обеспечить ровный поток «бестселлеров». Поэтому описание всего нескольких скромных достижений и самых увлекательных неудач создало бы превратное представление о его способностях. Читателю придется самому расширить список с помощью собственного воображения. В следующий раз, когда вам придется взять в руки одно из остроумных и удобных приспособлений, придуманных, чтобы облегчить вам жизнь, напомните себе, что оно может быть одной из множества «безделушек», созданных когда-то маленьким сверхчеловеком в его подземном убежище.
Еще какое-то время Джон демонстрировал мне свои изобретения. Я могу упомянуть измельчитель для зелени, овощечистку, несколько приспособлений, позволявших использовать старые бритвенные лезвия в качестве перочинного ножа или ножниц, и так далее. Другим же, как я говорил, вовсе не было суждено появиться на свет или стать популярными. Из них, пожалуй, стоит упомянуть хитрость, позволявшую тратить меньше усилий и времени в туалете. У Джона и самого были сомнения по поводу некоторых задумок – насчет съемного кармана в частности. «Проблема в том, – посетовал он, – что, как бы эффективны ни были мои изобретения, Homo Sapiens слишком пристрастен, чтобы их использовать. Он слишком привязан к своим треклятым карманам».
Чайник закипел, и Джон заварил нам кофе и вытащил внушительных размеров пирог, испеченный Пакс. Пока мы пили и жевали, я поинтересовался, как он сумел заполучить все свои инструменты.
«За все заплачено, – заверил он. – Я успел заполучить кое-какие деньги. Как-нибудь я тебе об этом расскажу. Но мне нужно гораздо больше денег, и я собираюсь их заработать».
«Тебе повезло отыскать эту пещеру», – заметил я. Он рассмеялся: «Отыскать? Ты просто болван! Я ее сделал. Выкопал ее киркой и лопатой, собственными лилейными ручками, – и он протянул жилистую пятерню с грязными ногтями, чтобы взять еще кусок пирога. – Работа оказалась почти невыносимой. Но она укрепила мои мышцы».
«Но как ты перенес сюда все вещи? Станок, например?»
«По морю, разумеется».
«Не в твоей же лодочке!» – удивленно воскликнул я.
«Все доставлялось сначала в Н., – он назвал небольшой портовый городок на другой стороне дельты реки. – Там живет один парень, который согласился выступать посредником в подобных вопросах. Он надежен, потому что я знаю о нем кое-что, чего он не хотел бы рассказывать полиции. Так вот, он как-то ночью свалил ящики с деталями на берегу, а я одолжил один из куттеров в парусном клубе и забрал их. Все нужно было проделать во время весенних приливов, так что погода была просто ужасная. А выгрузив все ящики, я чуть не умер, перетаскивая их сюда с пляжа, хотя весь груз был разделен на маленькие порции. И я едва успел вернуть куттер и пришвартовать его до восхода. Слава богу, это уже позади. Еще чашечку?»
Мы обсушивались над плиткой и обсуждали роль, которую отводил мне Джон в его нелепом предприятии. Поначалу я склонен был только посмеяться над этой затеей, но благодаря дьявольской убедительности Джона и осознанию того, что он уже успел достичь столь многого, я в конце концов согласился выполнить свою часть плана. «Видишь ли, – пояснил Джон, – все эти вещи нужно запатентовать, а потом продать патенты производителям. Мне, ребенку, бессмысленно пытаться разговаривать с агентами патентного бюро или с промышленниками. Вот тут-то и нужен ты. Ты будешь выпускать эти предметы, иногда под своим именем, иногда под выдуманными. Я не хочу, чтобы люди знали, что все они придуманы одним маленьким мальчиком».
«Но, Джон, я же все время буду ошибаться. Я же ничего не понимаю в изобретательстве!»
«Ничего страшного, – заверил он меня. – Я подробно расскажу, что надо знать о каждом предмете. А если ты пару раз ошибешься – не велика беда».
Самым странным в его плане было то, что, хотя мы ожидали, что мне придется оперировать большими суммами денег, мы не заключили между собой никаких формальных соглашений, где описывалось бы распределение доходов и ответственность в случае задолженности. Я предложил составить письменный договор, но он тут же отмел эту идею. «Глупый человек, как бы я смог предпринять какие-то действия против тебя по этому контракту, не раскрыв моего секрета? А этого не должно произойти ни при каких обстоятельствах. Кроме того, я точно знаю, что, пока ты находишься в полном физическом и умственном здоровье, ты всецело достоин доверия. И ты наверняка можешь сказать то же и обо мне. Это будет дружеское начинание. Когда у нас появится доход, ты можешь брать из него сколько захочешь. И готов поспорить на свои ботинки, что ты не возьмешь даже половины того, что заслуживаешь. Разумеется, если ты решишь каждую неделю летать со своей девушкой на Лазурный Берег, нам придется придумывать какие-то правила. Но ты так не поступишь».
Я спросил о банковских счетах.
«У меня есть один счет в лондонском отделении *** банка, – ответил он. – Но платежи по большей части будут переводиться тебе, чтобы я мог оставаться в тени. Эти устройства будут продаваться как твои, а не мои, а также как изобретения множества воображаемых людей. А ты будешь выступать их представителем».
«Но неужели ты не понимаешь, – запротестовал я, – что даешь мне неограниченный контроль и возможность полностью исключить тебя из процесса? А что, если я захочу тебя обмануть? Представь, что, если власть ударит мне в голову и я решу присвоить все себе? Я же всего лишь Homo Sapiens, а не Homo Superior», – и впервые я подумал, что Джон, возможно, и сам не такой уж «превосходящий».
Он рассмеялся, явно польщенный изобретенным мной термином, но ответил: «Мой дорогой друг, я просто знаю, что ты так не поступишь. Нет, я отказываюсь заключать какие-то официальные соглашения. Это было бы слишком по-сапиеновски. Мы никогда не смогли бы друг другу доверять. И я наверняка постарался бы оставить тебя ни с чем, просто шутки ради».
«А, ладно, – вздохнул я. – Тогда тебе следует хотя бы вести отчетность, чтобы следить за движением денег».
«Вести отчетность? За каким чертом она мне сдалась? Я веду ее в уме, но никогда в нее не заглядываю».
Глава VII. Финансовые риски
С того момента, по мере того как росло количество связанных с предприятием Джона обязанностей, моя собственная работа все больше отходила на второй план. Я проводил много времени, путешествуя по стране, встречаясь с агентами патентных бюро и производителями. Часто Джон сопровождал меня как «мой юный друг, который хотел бы посмотреть, как устроены заводы изнутри». Таким образом он многое узнавал о возможностях и ограничениях разного рода машин, что позволяло ему создавать более простые для производства схемы.
Именно во время этих путешествий я понял, что даже у Джона была своя слабость, его единственное «слепое пятно», как я это называл. Я подходил к общению с промышленниками с болезненной осторожностью, прекрасно понимая, что они могут поступить со мной, как им будет угодно. Как правило, от катастрофы меня спасали советы патентных агентов, которые, будучи в первую очередь учеными, были на нашей стороне не только по долгу службы, но и по зову сердца. Но часто производителям удавалось выйти на меня напрямую. Несколько раз в таких случаях мне пришлось серьезно обжечься. Тем не менее со временем я научился держаться своего, имея дело с «коммерчески» мыслящими людьми. Джон же был совершенно не способен вообразить, что кто-то может быть более заинтересован не в том, чтобы начать производство по-настоящему оригинального предмета, а в том, чтобы получить преимущество над нами и всеми остальными. Конечно, умом он это понимал. К аморальности Homo Sapiens он относился столь же презрительно, как к умственным способностям. Но он не мог «понять сердцем», что люди действительно «такие идиоты, что относятся к зарабатыванию денег как к какому-то соревнованию». Как любой другой мальчишка, он мог понять радость от победы над противником в схватке один на один или торжество от преодоления какого-то жизненного препятствия. Но битвы в сфере промышленной конкуренции не представляли для него никакого интереса, и ему потребовалось долгое время и собственный горький опыт, чтобы осознать, насколько серьезно воспринимало их большинство людей. И хотя он находился в самой гуще великого коммерческого сражения, он никогда не увлекался коммерцией ради нее самой. Джон с охотой вникал в работу инстинктивных и примитивных человеческих порывов, но более искусственные их версии, такие как жажда экономического самовыражения, не находили отклика в его душе. Со временем он, разумеется, научился ожидать от людей проявления подобных качеств и разработал свои способы противодействия. Но и тогда он смотрел на весь мир коммерции с раздражением, которое выдавало в нем порой ребенка, а порой – философа. Он одновременно и стоял выше всей этой суеты, и совершенно был к ней не подготовлен.
Так вот, именно на первых порах воплощения Джоном его планов мне выпало изображать расчетливого дельца. К несчастью, как я уже упоминал, я был совершенно не готов к этой роли, и поначалу нам пришлось расстаться с несколькими прекрасными изобретениями по цене, которая была (как мы обнаружили позднее) смехотворной.
Но, несмотря на ранние неудачи, в целом наши дела шли поразительно хорошо. Мы создали десятки необычайных приспособлений, которые с тех пор прославились по всему миру и стали необходимыми помощниками в повседневной жизни. Общественность обратила внимание на волну мелких изобретений, которые (как говорили) продемонстрировали несгибаемость человеческой воли к жизни уже через несколько лет после войны.
Между тем наш банковский счет рос не по дням, а по часам, в то время как наши расходы оставались ничтожными. Я предложил создать мастерскую побольше на мое имя и в более подходящем месте, но Джон даже слышать об этом не хотел. Он представил ряд довольно жалких аргументов против этого плана, отчего я сначала предположил, что он намерен сохранить свою тайную пещеру исключительно из-за мальчишеской тяги к эффектам. Но когда он раскрыл истинные причины, я пришел в ужас. «Нет, – пояснил он. – Мы не можем растрачивать деньги на мелочи. Нам придется заняться игрой на бирже. Банковский счет нужно увеличить еще в сто раз, а затем в тысячу».
Я возразил, что ничего не понимаю в финансах и мы легко можем потерять все, что имеем. Он же заверил меня, что изучил финансовый мир и заготовил несколько хитрых трюков. «Джон, – предупредил я, – это просто невозможно. В игре такого рода чистого интеллекта недостаточно. Можно полжизни потратить, пытаясь разобраться в работе фондового рынка. И все равно по большей части все будет зависеть от удачи».
Бесполезно. В конце концов, у него были причины доверять собственному суждению больше, чем моему. И, судя по всему, он взялся за дело всерьез, читая финансовые журналы и втираясь в доверие к местным брокерам во время поездок на утренних и вечерних поездах в город. Он уже не был наивным ребенком, устроившим допрос мистеру Магнату, и умел заставить людей говорить о своей работе.
«Теперь или никогда, – сказал он. – Сейчас мир вступает в эпоху расцвета, как всегда после войны. Но через несколько лет наступит спад, который заставит людей гадать, не настал ли конец человеческой цивилизации. Вот увидишь».
Я посмеялся над его предсказанием. В ответ Джон устроил мне целую лекцию об экономике и состоянии западного общества – о том, что стало лет через десять общепризнанными теориями среди самых продвинутых исследователей социальных проблем. После этого он объявил: «Мы вложим половину нашего состояния в легкую промышленность Великобритании: двигатели, электричество и так далее, потому что эти отрасли всегда развиваются сравнительно быстро. Остальное используем для игры на бирже».
«И, подозреваю, все потеряем», – проворчал я и решил попробовать иной способ убеждения: «Не слишком ли банально такое зарабатывание денег для Homo Superior? Кажется, ты все-таки тоже поражен вирусом стяжательства. Иначе твое стремление не объяснить».
«Все в порядке, мой старый добрый Фидо», – успокоил меня он. (Примерно тогда он начал называть меня этим прозвищем. Когда я попытался было протестовать, он заверил, что произносит таким образом слово Φαίδων, которое, по его словам, происходило от греческого «гениальный».) «Все в порядке. Я все еще в своем уме. Мне наплевать на деньги сами по себе, но в мире Hom. Sap. есть только один быстрый способ получить власть – получить деньги. А значит, мне нужны деньги, и очень много. Не фыркай! Мы неплохо начали, но это только начало».
«А как же «развитие духа», о котором ты столько говорил?»
«Это моя конечная цель, так и есть. Но ты, кажется, забываешь, что я всего лишь ребенок, к тому же неразвитый, особенно в том, что по-настоящему важно. Я должен сделать все, что могу, прежде чем браться за вещи, которые пока не умею делать. Я могу готовиться – получая, во-первых, опыт, а во-вторых, независимость. Понимаешь?»
Его решимость, очевидно, была непоколебима. С тяжелым сердцем я согласился выступить в качестве финансового агента Джона. И когда он, вопреки моим советам, начал настаивать на участии в ряде самых диких финансовых операциях, я вынужден был признать, что как дурак посчитал его кем-то большим, чем просто ребенком, пусть и не по годам умным.
Интерес к финансовым операциям возник у Джона не столь спонтанно, как тяга к изобретательству. И в конце концов оба вида деятельности становились в значительной мере средством в деле изучения человеческого общества и установления связей, которых становилось все больше по мере его взросления. В его операциях по покупке и продаже акций была определенная рассеянность и медлительность, которые меня, как его агента, раздражали. Но хотя большая часть нашего общего состояния и была записана на мое имя, я не мог заставить себя действовать без его согласия.
В течение первых шести месяцев спекуляций мы потеряли гораздо больше, чем получили. Джон наконец осознал, что если мы продолжим в том же духе, то потеряем все. Узнав об особенно разорительной неудаче, он разразился проклятиями: «Черт! Это значит, что мне придется отнестись к этой ужасно скучной игре серьезнее. А столько еще надо сделать, гораздо более важного для будущего. Кажется, мне может быть так же трудно побить Hom. Sap. в этой игре, как человеку – превзойти обезьяну в акробатике. Возможно, мой разум не лучше приспособлен для джунглей финансового мира, как человеческое тело – для джунглей настоящих. Придется придумать какую-то хитрость, так же как человечество придумало способ обойти сложности акробатики».