Совдетство
Часть 36 из 48 Информация о книге
Для доступа к библиотеке пройдите авторизацию
И крик парохода угрюмый,
Как шли мы по трапу на борт
В холодные мрачные трюмы…
Он пел долго, с надрывом, когда пересыхало во рту, пил черный чай, его лицо стало багровым, а на лбу вздулась фиолетовая жила. Все слушали молча, уставившись в стол. Нетто наклонился к Башашкину и шепнул:
– Смотри-ка, наш сиделец до сих пор чифирит!
Но дядя Юра отмахнулся. Он сник, осунулся и плакал, вытирая слезы клетчатым платком.
Будь проклята ты, Колыма,
Что прозвана «черной планетой»,
Сойдешь поневоле с ума,
Отсюда возврата уж нету…
Закончив песню, Георгий Максимович пошатнулся, и Даша, как санитарка, подставив плечо, увела его в комнату. После неловкого молчания Сергей Дмитриевич предложил, не чокаясь, выпить за Михаила Генриховича.
– А кто это? – спросил я тихо тетю Валю.
– Папа дяди Юры… Муж Елизаветы Михайловны.
Когда расходились, старый инженер расщедрился и подарил мне вскрытый конверт с тремя одинаковыми бельгийскими марками. Одну я оставил себе, а за две другие выменял у Пархая «Кению-Танганьику-Уганду». Три страны – одна марка. Большая редкость!
Ширму с драконами после поминок забрал себе на память Нетто, вскоре исчезла и кушетка, осталась только этажерка, и на ней год стоял кладбищенский фотопортрет бабушки Елизаветы Михайловны с черной ленточкой, перетягивающей угол снимка. Теперь на полке выстроились по росту мраморные слоники, которых покойная терпеть не могла. Там, где она обитала в тесноте, но не в обиде, уместились холодильник «Апшерон», тумбочка с огромным телевизором «Темп», а на широкий подоконник водрузили магнитофон «Комета». Когда я вошел, он громко играл любимый башашкинский джаз, отчего дядя Юра и не услышал мой звонок.
В комнате Батуриных мебель стоит впритирку. Обеденный стол упирается в сервант с горкой. К второму подоконнику, забитому цветочными горшками, примыкает полированный гардероб, и если открыть сворку, то окна уже не видно. Между шкафом и полутороспальной кроватью втиснуты тонконогая радиола «Ригонда» и высокий торшер с розовым абажуром, похожий на фламинго из журнала «Вокруг света». Когда я остаюсь здесь ночевать, мне стелют на полу, под обеденным столом. В детстве я говорил, что больше всего на свете люблю спать под столом у Башашкиных.
– Почему, Юрочка?
– Там не так тепло и не так холодно, не так просторно и не так тесно…
Этот мой ответ почему-то приводил взрослых в восторг.
Войдя вслед за дядей Юрой в комнату, я увидел возле холодильника два открытых чемодана, один обычный, фибровый с вещами, а второй огромный, деревянный, с продуктами. В нем были плотно уложены пакеты с рисом, гречкой и сахарным песком, а также несколько длинных коробок тонких макарон. Рядом стоял большой рюкзак, бугрившийся консервами. Не поместившиеся жестянки с говяжьей и свиной тушенкой были сложены рядом – пирамидкой. Особняком возвышались еще две башенки: бело-синие цилиндрики сгущенки и горбуша в собственном соку, из нее тетя Валя готовит очень вкусную уху. Видно, я позвонил как раз в тот момент, когда дядя Юра прикидывал, куда засунуть оставшиеся банки…
– Ого, поздравляю! – Он увидел в авоське мое приобретение. – А ты боялся! С маской теперь другая жизнь начнется! А поворотись-ка, племяшка! Ну, ты прямо – как фирмач из Интуриста! Сандалии – просто улет! Где прибарахлились?
– В «Детском мире».
– С ума сойти! Лидуша разбогатела?
– Взяла в кассе взаимопомощи.
– Тимофеич знает?
– Пока нет.
– Ладно, когда начнутся разборки полетов, мы будем далеко.
– А где тетя Валя?
– На службе. Ей отчет надо допечатать. Без этого отпуск не положен.
– Вот, маман у нее занимала, – я вынул из авоськи. коробочки с желатином.
– Очень хорошо! Соня уже спрашивала. Мы же у нее брали. Совсем желатин в магазинах пропал. Страна, где одно кончилось, а другого еще не завезли. Ты готов к активному отдыху?
– Не совсем…
– А что случилось?
– Еще надо в парикмахерскую забежать.
– Правильно. Оброс, а там сейчас тридцать! Жарища! Под Котовского будешь стричься?
– «Под скобку».
– Ого! Да ты, вижу, совсем пижоном заделался!
– Ага…
Вот тут вроде бы самое время – и попросить помощи, объяснить, что ни один нормальный человек не удержится, чтобы по номиналу не схватить серию «Фехтовальщики». Но я знал: взрослые не любят, если у них вот так сразу просят деньги. Сначала надо поговорить о жизни. Лида, когда хочет занять у сестры до получки, всегда сначала заводит речь про их деревянный дом на Овчинниковской набережной. Его снесли, когда мне было два года. Как он выглядел, я даже не представляю, но отчетливо вижу высокий порог, о который постоянно спотыкался и разбивал себе нос. Потом она вспоминает, как они ехали с бабушкой Маней в эвакуацию, как прятались во рвах от немецких самолетов, как отстала от поезда, а догнав эшелон, угостила сестру медицинским шоколадом. Тут тетя Валя начинает всхлипывать, и вот тогда моя дипломатичная маман просит ее выручить до аванса. Батурина всегда дает, но без особой радости.
– Что новенького? – солидно спросил я, начиная беседу о жизни.
– Даша родила, – весело доложил дядя Юра, пытаясь всунуть еще пару банок в рюкзак. – Никто не верил. Но есть еще порох в пороховницах. Хотя… Тайна сия велика есть…
– Кого?
– Мальчика.
– Сколько?
– Три сто. Жора с ума от радости сходит. Пять пачек чая выдул!
– Во мне было три пятьсот! – снисходительно напомнил я.
О том, сколько я весил при рождении, Лида вспоминает постоянно и с таким восторгом, словно от тяжести новорожденного зависит вся его будущая судьба. А вот бабушка Маня всем рассказывает другую историю: когда меня крестили (конечно, тайком от родителей), я схватил батюшку за бороду, и тот объявил, что мне предстоит стать большим человеком. Ох, и хитрющие все-таки попы! Ведь на кого бы я ни выучился после школы, на дворника или на министра, большим-то я в любом случае стану – вырасту! Вон уже – метр шестьдесят один.
– Назвали? – спросил я, соображая, как от младенца Капустинских перейти к денежному вопросу.
– Алексей. В честь космонавта Леонова.
– А почему, интересно, никто в честь Германа Титова не называет?
– Не по-русски как-то. Он же должен был первым лететь, но Хрущу имя не понравилось, мол, на Западе подумают, что русского человека у нас не нашлось, поэтому в космос запустили иностранца. Тогда Гагарина и назначили.
– Не может быть!
– Исторический факт.
– А можно мне завтра рюкзак понести? – Я попытался оторвать от пола тяжеленную махину.
– Смотри, пуп не сорви!
– Почем банка тушенки?
– Кусается тушенка. Но в Абхазии ее вообще нет. А свежее мясо там дорогущее. Привыкли драть с отдыхающих. Дармоеды! Койка – восемьдесят копеек в день! Совсем сбрендили!
– Корм тоже такой дорогой, просто ужас какой-то! – Я зачем-то вынул из авоськи и показал дяде кулек, добавив жалобно: – Но без еды они погибнут.
– Кто?
– Рыбки.
– Поиздержался? – внимательно посмотрел на меня дядя Юра.
– Ага…
– На стрижку башли остались?
– Нет.
– Даже на обратную дорогу нет?
– Угу…
– Пробашлялся? Бывает. Я как-то из ресторана в Серебряном бору целую ночь домой шел! С инструментами.
– И никто не подвез?
– На Пресне поливальная машина сжалилась…
Батурин подрабатывает, по вечерам играя в ресторанах. Для этого у него есть переносная ударная установка: барабаны, палочки, щетки, педальные тарелки – все это умещается в рюкзаке и двух брезентовых чехлах, сшитых на заказ. Установка стоит, как призналась страшным шепотом тетя Валя, тысячу рублей! За «халтуру в кабаках» зарплату не дают, но выпивающие граждане, если понравилось исполнение, могут расщедриться на рубль, трешку или даже на пятерку. Эти деньги называются «парносом». Особенно много «парноса» набирается, если Башашкин работает с певцом Ободзинским, который по телевизору почему-то никогда не выступает. Например, недавно они повторили новый шлягер «Льет ли теплый дождь, падает ли снег…» шесть раз и заработали на четверых за вечер аж сто рублей! Но так случается редко, потому что певец Ободзинский запойный. А в тот раз, в Серебряном бору, с «парносом» вышел, видно, полный облом…
Помявшись, дядя Юра извлек из кармана кителя, висевшего на стуле, кошелек, сначала открыл отделение с мелочью, встряхнул, но потом, передумав, вынул из кожаных складок новенький бумажный рубль с острыми, как бритва, краями:
Как шли мы по трапу на борт
В холодные мрачные трюмы…
Он пел долго, с надрывом, когда пересыхало во рту, пил черный чай, его лицо стало багровым, а на лбу вздулась фиолетовая жила. Все слушали молча, уставившись в стол. Нетто наклонился к Башашкину и шепнул:
– Смотри-ка, наш сиделец до сих пор чифирит!
Но дядя Юра отмахнулся. Он сник, осунулся и плакал, вытирая слезы клетчатым платком.
Будь проклята ты, Колыма,
Что прозвана «черной планетой»,
Сойдешь поневоле с ума,
Отсюда возврата уж нету…
Закончив песню, Георгий Максимович пошатнулся, и Даша, как санитарка, подставив плечо, увела его в комнату. После неловкого молчания Сергей Дмитриевич предложил, не чокаясь, выпить за Михаила Генриховича.
– А кто это? – спросил я тихо тетю Валю.
– Папа дяди Юры… Муж Елизаветы Михайловны.
Когда расходились, старый инженер расщедрился и подарил мне вскрытый конверт с тремя одинаковыми бельгийскими марками. Одну я оставил себе, а за две другие выменял у Пархая «Кению-Танганьику-Уганду». Три страны – одна марка. Большая редкость!
Ширму с драконами после поминок забрал себе на память Нетто, вскоре исчезла и кушетка, осталась только этажерка, и на ней год стоял кладбищенский фотопортрет бабушки Елизаветы Михайловны с черной ленточкой, перетягивающей угол снимка. Теперь на полке выстроились по росту мраморные слоники, которых покойная терпеть не могла. Там, где она обитала в тесноте, но не в обиде, уместились холодильник «Апшерон», тумбочка с огромным телевизором «Темп», а на широкий подоконник водрузили магнитофон «Комета». Когда я вошел, он громко играл любимый башашкинский джаз, отчего дядя Юра и не услышал мой звонок.
В комнате Батуриных мебель стоит впритирку. Обеденный стол упирается в сервант с горкой. К второму подоконнику, забитому цветочными горшками, примыкает полированный гардероб, и если открыть сворку, то окна уже не видно. Между шкафом и полутороспальной кроватью втиснуты тонконогая радиола «Ригонда» и высокий торшер с розовым абажуром, похожий на фламинго из журнала «Вокруг света». Когда я остаюсь здесь ночевать, мне стелют на полу, под обеденным столом. В детстве я говорил, что больше всего на свете люблю спать под столом у Башашкиных.
– Почему, Юрочка?
– Там не так тепло и не так холодно, не так просторно и не так тесно…
Этот мой ответ почему-то приводил взрослых в восторг.
Войдя вслед за дядей Юрой в комнату, я увидел возле холодильника два открытых чемодана, один обычный, фибровый с вещами, а второй огромный, деревянный, с продуктами. В нем были плотно уложены пакеты с рисом, гречкой и сахарным песком, а также несколько длинных коробок тонких макарон. Рядом стоял большой рюкзак, бугрившийся консервами. Не поместившиеся жестянки с говяжьей и свиной тушенкой были сложены рядом – пирамидкой. Особняком возвышались еще две башенки: бело-синие цилиндрики сгущенки и горбуша в собственном соку, из нее тетя Валя готовит очень вкусную уху. Видно, я позвонил как раз в тот момент, когда дядя Юра прикидывал, куда засунуть оставшиеся банки…
– Ого, поздравляю! – Он увидел в авоське мое приобретение. – А ты боялся! С маской теперь другая жизнь начнется! А поворотись-ка, племяшка! Ну, ты прямо – как фирмач из Интуриста! Сандалии – просто улет! Где прибарахлились?
– В «Детском мире».
– С ума сойти! Лидуша разбогатела?
– Взяла в кассе взаимопомощи.
– Тимофеич знает?
– Пока нет.
– Ладно, когда начнутся разборки полетов, мы будем далеко.
– А где тетя Валя?
– На службе. Ей отчет надо допечатать. Без этого отпуск не положен.
– Вот, маман у нее занимала, – я вынул из авоськи. коробочки с желатином.
– Очень хорошо! Соня уже спрашивала. Мы же у нее брали. Совсем желатин в магазинах пропал. Страна, где одно кончилось, а другого еще не завезли. Ты готов к активному отдыху?
– Не совсем…
– А что случилось?
– Еще надо в парикмахерскую забежать.
– Правильно. Оброс, а там сейчас тридцать! Жарища! Под Котовского будешь стричься?
– «Под скобку».
– Ого! Да ты, вижу, совсем пижоном заделался!
– Ага…
Вот тут вроде бы самое время – и попросить помощи, объяснить, что ни один нормальный человек не удержится, чтобы по номиналу не схватить серию «Фехтовальщики». Но я знал: взрослые не любят, если у них вот так сразу просят деньги. Сначала надо поговорить о жизни. Лида, когда хочет занять у сестры до получки, всегда сначала заводит речь про их деревянный дом на Овчинниковской набережной. Его снесли, когда мне было два года. Как он выглядел, я даже не представляю, но отчетливо вижу высокий порог, о который постоянно спотыкался и разбивал себе нос. Потом она вспоминает, как они ехали с бабушкой Маней в эвакуацию, как прятались во рвах от немецких самолетов, как отстала от поезда, а догнав эшелон, угостила сестру медицинским шоколадом. Тут тетя Валя начинает всхлипывать, и вот тогда моя дипломатичная маман просит ее выручить до аванса. Батурина всегда дает, но без особой радости.
– Что новенького? – солидно спросил я, начиная беседу о жизни.
– Даша родила, – весело доложил дядя Юра, пытаясь всунуть еще пару банок в рюкзак. – Никто не верил. Но есть еще порох в пороховницах. Хотя… Тайна сия велика есть…
– Кого?
– Мальчика.
– Сколько?
– Три сто. Жора с ума от радости сходит. Пять пачек чая выдул!
– Во мне было три пятьсот! – снисходительно напомнил я.
О том, сколько я весил при рождении, Лида вспоминает постоянно и с таким восторгом, словно от тяжести новорожденного зависит вся его будущая судьба. А вот бабушка Маня всем рассказывает другую историю: когда меня крестили (конечно, тайком от родителей), я схватил батюшку за бороду, и тот объявил, что мне предстоит стать большим человеком. Ох, и хитрющие все-таки попы! Ведь на кого бы я ни выучился после школы, на дворника или на министра, большим-то я в любом случае стану – вырасту! Вон уже – метр шестьдесят один.
– Назвали? – спросил я, соображая, как от младенца Капустинских перейти к денежному вопросу.
– Алексей. В честь космонавта Леонова.
– А почему, интересно, никто в честь Германа Титова не называет?
– Не по-русски как-то. Он же должен был первым лететь, но Хрущу имя не понравилось, мол, на Западе подумают, что русского человека у нас не нашлось, поэтому в космос запустили иностранца. Тогда Гагарина и назначили.
– Не может быть!
– Исторический факт.
– А можно мне завтра рюкзак понести? – Я попытался оторвать от пола тяжеленную махину.
– Смотри, пуп не сорви!
– Почем банка тушенки?
– Кусается тушенка. Но в Абхазии ее вообще нет. А свежее мясо там дорогущее. Привыкли драть с отдыхающих. Дармоеды! Койка – восемьдесят копеек в день! Совсем сбрендили!
– Корм тоже такой дорогой, просто ужас какой-то! – Я зачем-то вынул из авоськи и показал дяде кулек, добавив жалобно: – Но без еды они погибнут.
– Кто?
– Рыбки.
– Поиздержался? – внимательно посмотрел на меня дядя Юра.
– Ага…
– На стрижку башли остались?
– Нет.
– Даже на обратную дорогу нет?
– Угу…
– Пробашлялся? Бывает. Я как-то из ресторана в Серебряном бору целую ночь домой шел! С инструментами.
– И никто не подвез?
– На Пресне поливальная машина сжалилась…
Батурин подрабатывает, по вечерам играя в ресторанах. Для этого у него есть переносная ударная установка: барабаны, палочки, щетки, педальные тарелки – все это умещается в рюкзаке и двух брезентовых чехлах, сшитых на заказ. Установка стоит, как призналась страшным шепотом тетя Валя, тысячу рублей! За «халтуру в кабаках» зарплату не дают, но выпивающие граждане, если понравилось исполнение, могут расщедриться на рубль, трешку или даже на пятерку. Эти деньги называются «парносом». Особенно много «парноса» набирается, если Башашкин работает с певцом Ободзинским, который по телевизору почему-то никогда не выступает. Например, недавно они повторили новый шлягер «Льет ли теплый дождь, падает ли снег…» шесть раз и заработали на четверых за вечер аж сто рублей! Но так случается редко, потому что певец Ободзинский запойный. А в тот раз, в Серебряном бору, с «парносом» вышел, видно, полный облом…
Помявшись, дядя Юра извлек из кармана кителя, висевшего на стуле, кошелек, сначала открыл отделение с мелочью, встряхнул, но потом, передумав, вынул из кожаных складок новенький бумажный рубль с острыми, как бритва, краями: