Совдетство

– Кто?

– Башашкин и Нетто!

Семен Мигранович растерялся, попятился и вернулся в комнату, откуда вскоре, дымя сигаретой, выпорхнула Злата Яновна, веселая, раскрасневшаяся, растрепанная, в длинном голубом халате. Увидев меня в огромных сапогах, кителе до пят и фуражке, съехавшей на нос, она на миг потеряла дар речи, а потом зашлась в таком хохоте, что согнулась буквально до земли. Полы ее шелкового халата разлетелись – и я с изумлением обнаружил, что взрослые тети иногда ходят совсем без трусов, как маленькие девочки, но и это еще не все: у них там, оказывается, бывают не только кустистые заросли, как у Риммы Федоровны, а очень-таки аккуратные «бобрики», словно выстриженные под расческу парикмахером. На истеричный смех прибежал Нетто, он с любопытством охватил взглядом хохочущую соседку и выдал рассерженному Семену Миграновичу пропуск – бубновую шестерку…

Как-то потом, осторожно подбирая слова, я поинтересовался у Лиды, есть в Москве такие особенные парикмахерские, где стригут волосы не только на голове, но и… В ответ получил по носу за «дурацкий вопрос». Удивительные все-таки люди – взрослые: сначала сами нам рассказывают про отдел в «Детском мире», где распределяют по семьям новорожденных, покупают нам кукол без малейших признаков «глупостей», разгуливают по коммуналке без трусов, а потом раздают оплеухи за «дурацкие вопросы»…





22. Роддом у кладбища




Я нажал кнопку один раз. Звонок отозвался внутри квартиры далеким дребезжанием, словно будильник, когда суешь его под подушку, чтобы не мешал спать во время каникул. Дверь – почти сразу – открыл Мотя. Видимо, шакалил на кухне. Он стал еще толще и держал в руках свое любимое питание – батон за тринадцать копеек, разрезанный вдоль и густо намазанный внутри маслом с вареньем. Когда Мотя складывал половинки вместе, начинка лезла наружу, и он ловко слизывал длинным языком сладкие потеки.

– Ого! Наш туалетный постовой явился! Заходи! – проговорил толстяк, жуя. – Где же ты был, чертушка? Три дня бутерброды с икрой и севрюгой жрали – опухли. Нетто из рейса привез. Если бы я знал, что ты зайдешь, оставил бы. Теперь только через две недели. Он в Хабаровск утром отъехал. Обещал омуля копченого притаранить.

– Мы тоже уезжаем, – значительно сообщил я.

– Знаю. Башашкин, как со службы прибежал, чемоданы складывает. – Мотя заинтересовался моей авоськой. – Маску купил?

– Ага!

– А трубка у тебя есть?

– Конечно. Ласт вот только нет.

– Без ласт на море делать нечего, – согласился обжора, зубами отрывая от батона огромный, сочащийся маслом с вареньем кусок. – А в кульке у тебя что, ириски?

– Рыбий корм.

– Не ем. Пробовал. Редкая дрянь! А ты чего сегодня как попугай вырядился?

– Маман заставила.

– Предки это умеют.

– Сергей Дмитриевич дома?

– Нет, в поликлинику потащился. Давление подскочило. А что?

– Ничего. Новые марки ему хотел показать.

– Покажи мне!

– Они несъедобные.

– Ха-ха-ха-ха! – по-оперному захохотал Мотя.

На шум из комнаты выглянул дядя Юра, он был в голубой майке, синих форменных галифе на подтяжках и сапогах.

– Заходи, Пцыроха! Не слышал твоего звонка.

– Башашкин, ты отвальную давать собираешься? – спросил толстяк с набитым ртом.

– Вчера же весь вечер киряли с твоим родителем. Отдыхай!

– Так это ж вчера! А сегодня можно было бы и торт на прощанье выкатить!

– Кочумай! Надо собираться. Понедельник – день тяжелый.

– Все равно, тортик мог бы купить. Мимо ГУМа шел.

– Там теперь объявление висит.

– Какое еще объявление?

– «Жиртрест закрыт на учет».

– Жмот! – засмеялся Мотя и, переваливаясь, как гусь, удалился к себе.


На шутки про свою толщину он не обижался, даже наоборот, ценил наиболее смелые и оригинальные.

Комната Батуриных (по размеру она меньше, чем наша в общежитии) располагалась у входной двери, почти напротив кухни и туалета. Раньше левый угол с окном был отгорожен трехстворчатой ширмой с зелеными китайскими драконами, там стояла кушетка бабушки Елизаветы Михайловны, мамы дяди Юры. Она всегда ходила в длинной темно-синей юбке и белой ажурной блузке с брошью, усыпанной зелеными камешками. В байковом халате я видел ее раза два, когда она уже болела. За шелковой загородкой помещалась также этажерка со старыми книгами, а на стене висели дореволюционные снимки: усатый солидный господин в пальто и котелке, строгая дама в шляпке и пенсне и молодой военный с аксельбантами. Когда я впервые очутился за ширмой, бабушка Елизавета Михайловна объяснила мне, что господин и дама – это ее родители, а молодой офицер – старший брат, погибший на германской войне.

– А где же дядинюрин папа? – спросил я, по малолетству не понимая, что отцы бывают не у всех детей.

– Он тоже погиб.

– На германской?

– Нет.

– На Великой Отечественной?

– Нет.

– Попал под трамвай? – ужаснулся я, вспомнив печальную участь моего деда Тимофея.

– Да нет же! – нахмурилась она. – Тебе еще рано знать.

– Не приставай к Елизавете Михайловне! – всполошилась тетя Валя.

– Ничего, ничего… Слишком любознательный ребенок.

В позапрошлом году бабушка Елизавета Михайловна умерла во сне, как сказали врачи, от обострения хронических заболеваний, а попросту – от старости, умерла, наварив накануне большую кастрюлю грибного супа, в чем взрослые усмотрели некий тайный смысл.

– Я спрашиваю, Елизавета Михайловна, куда нам такую лохань? Скиснет! – рассказывала на поминках тетя Валя. – А она мне: «Не скиснет, Валенька, выставишь на черную лестницу – там всегда холодно. Будешь, Валюша, кушать – и меня добрым словом вспоминать…»

– Как в воду глядела покойница! – с грустным пониманием кивали гости.

Хоронили ее в Лефортово, на Немецком кладбище, где много ангелов из белого мрамора и надгробий с «ятями». Собралась какая-то неведомая родня, о существовании которой я даже не подозревал. Мужчины были в темных костюмах и галстуках, а женщины в черных длинных платьях и шляпках с вуалями. Оказывается, есть люди, у которых в шкафу, кроме выходного наряда, всегда наготове специальная одежда для похорон. А вот заметавшейся Лиде пришлось занять темный газовый шарфик у Серафимы Николаевны.

Пришли три седые интеллигентные старушки.

– Гимназические подруги, – шепнула тетя Валя.

В старой, поржавевшей ограде, на краю свежей ямы, высился пузатый гранитный памятник с непонятно откуда взявшейся фамилией «фон Таубе». А имя Карл было написано с твердым знаком на конце. В гробу бабушка лежала такая же строгая, как при жизни, в своей темной юбке и самой лучшей белой блузке, но без броши, ее оставила себе тетя Валя – на память. После того, как все попрощались (я спрятался за спинами и не стал целовать мертвый лоб), могильщики заколотили крышку длинными гвоздями, а потом на веревках ловко опустили гроб в прямоугольную яму с ровными отвесными краями и лужей на дне. Как и остальные, я бросил туда комок глины и подумал: если умерший человек чувствует, что его зарыли в землю, – это ужасно! Но если он вообще ничего теперь не чувствует – это еще ужаснее!

Когда выходили с кладбища, Лида показала на больничное здание:

– Сынок, а ведь ты там родился.

– Я родился на Маросейке!

– На Маросейку тебя из роддома привезли.

– Молодой человек, это до революции детей рожали дома с помощью повитух, а потом советская власть построила родильные дома, – ласково объяснила одна из «гимназисток» и погладила меня по голове.

– А где погиб муж бабушки Елизаветы Михайловны? – ни с того ни с сего спросил я.

– Она тебе разве не сказала? – как-то странно глянула на меня старушка.

– Нет.

– Значит, не сочла нужным.

Поминки помог организовать Нетто. Вытащили в коридор три обеденных стола, разложили, приставили друг к другу, а сверху застелили крахмальными скатертями с серыми штампами «Казан. ЖД», собрали со всех комнат стулья, тарелки, рюмки, вилки, стаканы, чашки… Перед каждым, пришедшим на поминки, поставили тарелочку с вареным рисом, посыпанным изюмом – кутью. Закуски было вдоволь – Алька постарался: три блюда заветревшихся бутербродов с сыром, колбасой и ветчиной. Масло лежало желтыми общепитовскими кубиками. В двух лоханях принесли лиловый винегрет и салат оливье, заправленный Лидиным майонезом с укропом. Посередке красовался здоровенный запеченный судак, обложенный жареной картошкой и зеленым горошком. Закусывали солеными огурцами, рыжиками и маслинами, странными глянцево-черными ягодами, горько-солеными на вкус.

Пока гости говорили длинные и добрые слова о покойнице, Мотька сожрал под шумок полрыбины. Сергей Дмитриевич назвал внука Собакевичем, а Нетто, надавав прожорливому сыну подзатыльников, выгнал из-за стола, но тут же возместил утрату котлетами по-киевски, похожими по форме на маленькие подводные лодки. Там, где у субмарин должен быть винт, из котлет торчали ажурные бумажки, прикрепленные к куриным косточкам.

– Чистый «Метрополь»! – оценил широкий жест соседа Башашкин.

– «Москва – Казань», – уточнил директор вагона-ресторана.

«Гимназистки» ели мало, пользуясь столовыми ножами, они едва пригубливали вино и с некоторым недоумением смотрели на дядю Юру, который с Алькой и Тимофеичем, не мешкая, накирялись. Нетто стал громко рассказывать еврейские анекдоты. Гости осторожно слушали и смеялись, особенно – Софья Яковлевна…

Но больше всех удивил Георгий Максимович. Дело в том, что Злата Яновна вскоре после того, как я стоял возле уборной на часах, получила улучшенную площадь в новом доме на Шаболовке. Шептались, не обошлось без помощи Семена Миграновича – как-никак главный бухгалтер оборонного завода. В ее комнате какое-то время был общий склад рухляди, макулатуры и пустых бутылок, а потом туда вселился Георгий Максимович Капустинский, пожилой, совершенно седой и молчаливый гражданин с железными зубами. Как я понял из разговоров взрослых, он долго работал на Колыме, и ему наконец разрешили вернуться в Москву. Но въехал он в комнату не один, а с молоденькой, такой же немногословной девушкой Дашей. Сначала подумали: дочь. Оказалось – жена. Причем законная.

Дядя Юра объяснял небывалую разницу в возрасте тем, что на Колыме новый сосед, считай, двадцать лет обитал, как Робинзон Крузо, без всяких там женщин. Он только вкалывал, и по части расхода супружеских боеприпасов ему, в сущности, еще и тридцати не исполнилось. В этом смысле Даша для него, можно сказать, – ровесница. Я, конечно, ничего не понял, но расспрашивать не стал, подозревая, что за уточнения на эту тему можно получить по лбу, как за «бобрик» Златы Яновны.

Георгия Максимовича тоже позвали на поминки. Хотя он не так долго общался с бабушкой Лизой, она почему-то очень к нему хорошо относилась, всегда угощая своими пирогами. Все поминки он сидел молча, не пропуская ни одной рюмки, Даша пыталась отставить его лафитник в сторону, но он так посмотрел на молодую жену, что она смутилась и покраснела. Когда дело шло к концу и пили чай с тортом «Сюрприз», Капустинский налил себе в чашку одной заварки, жадно хлебнул, а потом ни с того ни с сего тяжело поднялся с стула и жалобно затянул:

Я помню тот Ванинский порт