Солнечный берег Генуи. Русское счастье по-итальянски
Часть 14 из 25 Информация о книге
Для доступа к библиотеке пройдите авторизацию
Самой неожиданной для меня точкой пересечения русской и итальянской гастрономических культур оказалось тесто для пиццы. Я много экспериментировала с ним и никак не могла набить руку — мне было сложно (я же не очень-то повар), и тесто получалось совсем не таким, каким оно должно быть. А потом я попробовала тесто по рецепту бабушкиных пирогов (а бабушка у меня была главным инженером большой организации, готовила два раза в год и только пироги, поэтому рецепт был, видимо, облегченным) — именно ее способ и попал в десяточку. Все мои друзья-итальянцы теперь спрашивают, кто же мне рассказал Самую Главную Тайну пиццы.
То, что можно и нужно было бы активно продвигать на международном кулинарном поле — это русские супы: абсолютно гениальные, невероятно разнообразные. Но для широкого распространения русских похлебок в Италии есть серьезное препятствие: первое блюдо здесь — паста, а не суп, и чтобы ввести суп, пришлось бы отказаться от пасты. А такому не бывать на земле итальянской.
Зато все наши блины и блинчики, красная икра — и водка, разумеется, — пользуются неизменной популярностью. Кстати, когда мы думаем про балалайку как про символ России — мы сильно себя обманываем: далеко не все знают, что это, а вот родную нашу водку не просто узнаю́т, но и применяют вполне активно.
Водка в итальянской кухне — прежде всего кулинарный продукт. Поскольку при приготовлении очень многих блюд используется алкоголь (например, на финальной стадии варки варенья, или на первой стадии приготовления мяса, или для sfumare — самой магической операции в ризотто), то многие известные повара рекомендуют использовать именно водку — она дает наименьшую «вкусовую погрешность».
Но если вы научите итальянцев правильно пить водку с закуской — с ржаным хлебом (который нынче здесь в большой моде), с квашеной капустой (которая пришла сюда из Германии), с селедкой (которая в соседнем море плавает), ну и, конечно, с икрой, про которую все знают, — то счастье будет для всех, никто не уйдет обиженным.
А самое последнее и самое экзотичное новое заимствование из русской кухни в Италии — гречка. Только итальянцы не варят из нее кашу (нет ни блюда такого, ни слова), а пекут печенья. Я полагаю, теперь надо ожидать, что «переосмысленная» итальянцами гречка в виде печенья сделается такой же популярной, как паста карбонара.
Больяско, где мне открылась вся красота мира
И было нам счастье — то есть немного свободного времени, немного солнца, немного хлеба, сыра и груш, были с нами дети, получившие, наконец, возможность трогать, ковырять и пробовать на зуб всё что им попадется, и вокруг нас не было никого — только море и теплые, шершавые скалы.
Бухта, пальмы, сиреневые цветы, желтые, красные, оранжевые дома, море, горы, небо, солнце. Пейзаж, в общем-то, самый заурядный для Лигурии.
Езды — полчаса от Генуи (то есть ближе, чем из центра Москвы в Новые Черемушки); местечко рыбацкое, ничем не примечательное, называется Больяско.
Я, правда, всегда говорю: Больяско-где-мне-открылась-вся-красота-мира. Генуэзцы надо мной смеются. Сами они, когда у них выдается свободная минута, отправляются на променад в Нерви, знаменитый своими садами и живописной изогнутой прогулочной дорожкой вдоль моря. Рейсовые пароходики и круизные корабли везут пассажиров к главной для Лигурийской Ривьеры точке паломничества — городку Портофино. Туристы-знатоки, охочие до местного колорита, обычно ездят в Чинкве Терре — Пять Земель — пять малюсеньких, очень красивых городков, втиснутых между скалами и морем вплотную друг к другу.
Один из этих городков — Монтероссо — я однажды с удивлением опознала в паззле, который собирал целый месяц наш дачный сосед. Картинка так ему понравилась, что, собрав паззл, он аккуратно закрепил его на картонном листе, соорудил рамочку и повесил у себя на веранде. И только здесь, среди зыбкой тени яблоневых веток, старомодных обоев и довоенной мебели, я вдруг поняла, что и Монтероссо — хорош; жаль только, что я его уже не могу увидеть глазами нашего дачного соседа. Потому что вблизи и этот маленький рай превратился в туристический аттракцион с бледноногими американскими туристами, открытками, сувенирами, экскурсиями и обертками от мороженого «Альгида» на мостовой.
Фокус в том, что для того, чтобы найти вид как на открытке, не обязательно ехать в Монтероссо или в Портофино. Пейзажи в Лигурии хороши почти везде. И везде в них проступают типичные черты: суровые скалы над морем, мрачноватые долины, больше похожие на расщелины, узкие полоски террасного земледелия среди темной зелени гор, и — как солнечные зайчики — маленькие клочки прибрежной земли, утыканные разноцветными домиками.
Между горами и морем петляет древнеримская Аурелия[20]. Иногда она становится современной дорогой с асфальтом и светофорами, иногда — превращается в узкий боковой переулок, иногда — в мощенную крупными замшелыми камнями пешеходную тропу, увенчанную горбатым древнеримским мостом.
Каждый клочок земли в этих краях отвоеван у гор с определенной целью. Ни один квадратный сантиметр не достался даром предкам лигурийцев — суровым лигурам, решившим осваивать местные неприступные берега. Каждую пядь земли они использовали по назначению. Строгая красота и совершенная гармония их поселений продиктована простым здравым смыслом — рисунком скал, изгибом моря, сутью их жизни и работы.
Но когда вместо рыбацких таверн появляются рестораны со звездами Мишлен, когда разноцветные домишки вместо того, чтобы переходить из поколения в поколение со всем скарбом и утварью, продаются по астрономическим ценам в качестве загородных дач, пустующих бо́льшую часть года, когда в узкую бухту тяжеловесно втискивается круизный лайнер, — от некогда стройной композиции не остается и следа. Аутентичные камни, стены и башни кажутся плохо продуманными декорациями, не рассчитанными на такую большую массовку. Форма, не соответствующая содержанию, начинает казаться фальшивой.
Мне нравится Больяско тем, что там до сих пор идет потихоньку своя, сложившаяся за долгие годы жизнь, тем, что там мало яхт и много лодок. Тем, что там так трогательно гордятся своим небольшим, ни от кого не зависящим благосостоянием.
И в конце концов еще и тем, что именно здесь мне открылась вся красота мира. Жаль только, что я об этом рассказала. Потому что теперь вам придется искать какое-нибудь свое, отдельное больяско. Ибо в поисках красоты мира засчитываются только сугубо личные открытия.
Энигма салата с помидорами, или Побочные эффекты космополитизма
Сегодня исполнилось пять лет нашей совместной жизни с Сандро и, заодно, нашей с Петькой жизни в Италии. Я бы не вспомнила и не заметила, конечно, если бы мне не напомнил муж.
Пять лет… За это время я успела родить Машу, отправить Петю в школу, сменить профессию театрального организатора на профессию университетского преподавателя, полюбить своих студентов и разлюбить театр в его итальянской версии, я даже научилась попадать из пункта А в пункт Б в самом запутанном городе на свете…
Может быть, надо уже согласиться с тем, что я — эмигрант? И ставить в графе «постоянное место жительства» генуэзский адрес, а не московский?
Хотя, с другой стороны, что значит — постоянное место жительства? Я так считаю, что у меня их два. И вообще мне больше всего нравятся люди, у которых постоянных мест жительства два, три и даже больше. Как-то я с ними сразу нахожу общий язык. Мне кажется, что у них взгляд на жизнь — шире.
Но в последнее время я стала задумываться: а только ли это нас объединяет? Не скрываем ли мы под нашей легкой иронией, широким кругозором, легкостью восприятия нового — запоздалое сожаление о необратимости произошедших с нами изменений? Не стали ли мы вечными агасферами? Осталось ли у нас хоть какое-нибудь местечко на земле, где мы безусловно принимаем все правила бытия? Почему мы тащим за собой старые привычки и привкус легкого сожаления о том, что в новых условиях привычные вещи бывают лишены своего изначального, неподдельного вкуса?
Сандро называет это «энигмой салата с помидорами» — в том смысле, что хорошо бы к итальянским помидорам, да русской сметаны. То, что в Италии не сыщешь правильной сметаны, а в России не бывает таких помидоров, как в Италии, — это понятно. «Но как это я раньше и не думал о сметане, когда ел помидоры?» — патетически вопрошает мой муж. Ну, он итальянец; понятно, что бо́льшая часть его метафор и парадоксов сводится либо к еде, либо к футболу.
Вот, кстати, еще одно из моих необратимых изменений: я полюбила эти нисходящие метафоры. Стоит мне восхититься худенькой и бледненькой актрисой, как он немедленно отвечает: «Questa? Sessuale come un sedano!»[21] Что, видимо, должно означать: плоская, худая и зеленая. Да, и вкус сразу вспоминаешь, такой… действительно, совсем несексуальный. Такие-то шутки любой жене будут приятны.
Но если бы речь шла только о помидорах со сметаной, всё было бы слишком просто…
Например, Сандро любит — никогда не знаю, насколько серьезно — говорить о том, что мы еще пожалеем о советских порядках. Я предпочитала считать это шуткой — вроде той, про сельдерей. А живя в буржуинстве уже который год, нет-нет да и сама подумаю: эх, нет на вас советской власти… Подумаю — и ужаснусь: я ли это?
Или приеду в Россию — и давай объяснять хорошим людям, как им правильно салат с моцареллой готовить. Потом, конечно, прихожу в себя; думаю — куда это меня понесло? Живут люди, как привыкли, живут хорошо; зачем бы им менять свои привычки? Оказывается, это мои привычки изменились, а я никак не хочу это признавать.
Каждый раз, когда я собираюсь быстро проглотить кофе летом — а лето мы всегда проводим в России, — я вспоминаю сценку, подсмотренную в баре одного из московских отелей. Группа итальянцев рано поутру просила барышню сделать им кофе, та кивала в знак того, что поняла, и широко поводила рукой в сторону столиков, говоря: «присаживайтесь», на что итальянцы отвечали: «да нет, нам только кофе», а она отвечала: «да вы присаживайтесь», а они — «нет, нам только кофе»… и так по кругу. За те пять минут, что я за ними наблюдала, ни гора, ни Магомет не сдвинулись. Было совершенно очевидно: итальянцы полагали, что барышня в баре — идиотка, а она думала, что все иностранцы — кретины. А всё было очень просто: они не знали, что русские пьют кофе сидя, а она не знала, что итальянцы пьют кофе стоя.
Но я-то всё знаю! Так почему в воронежском бистро «Робин Бобин» — единственном месте, где можно в этом городе добыть рано утром кофе, — я демонстративно пью его стоя? И кстати, не первый год уже мы с официантками «Робин Бобина» танцуем один и тот же балет. Я прошу кофе, мне его ставят на поднос, я пытаюсь выпить его, не отходя от кассы, барышня выбегает из-за стойки и несет мне поднос к свободному столику, я иду к столику и пью кофе стоя, барышня летит обратно и спрашивает, что я еще буду заказывать. Что мне стоит уважить официанток и выпить этот кофе так, как его пьют в России? Но я уже не могу — привыкла.
Но что еще хуже — то, к чему я так и не привыкла, перестало казаться мне забавным, а стало раздражать ужасно. Так у меня определились некоторые темы, на которые я стараюсь не разговаривать со своими итальянскими друзьями — я сама себе не нравлюсь во время таких разговоров, вместо легкого юмора у меня появляется черный сарказм, того и гляди начну громить с трибуны ужасы системы. А ругать в разговорах с русскими милых, добрых и приветливых итальянцев, которые меня ни словом, ни взглядом никогда не обидели, тоже как-то некрасиво. Теперь только и остается, что вести дневник. Здравствуй, гордое одиночество юности!
Трусы свободы. Vox populi и способы его выражения
И тальянцы к концепции города-музея относятся, прямо скажем, прохладно. Что вполне понятно: слишком велик риск превратиться в страну-музей — а жить тогда где?
Но кое-какие ограничения ввели, конечно. В Венеции, например, вовсе отменили мусорные контейнеры — не слишком-то они вписываются в общую декорацию, в культивируемую здесь ауру восемнадцатого века с его треуголками и плащами. Предполагалось, что мусор жители центра Венеции будут выставлять прямо за дверь в строго определенные часы. Забирают его действительно в строго определенные часы, а вот выставляют — когда как…
С фасадами и историческими памятниками — сложнее. Владельцам домов и квартир принадлежат не только внутренние квадратные метры, но и внешние стены своего дома. Из чего следует, что помывка, покраска и ремонт должны осуществляться за счет квартиро- или домовладельцев. Это значит, что их надо собрать, уговорить, и — что гораздо сложнее — снять с них денег. Отобрать у людей деньги даже на самое хорошее дело — задача в принципе не из легких, а часто она осложняется тем, что кто-нибудь в своем доме не живет, а где он живет — неизвестно. И пока председатель домового комитета вкупе с мэрией шлют письма по разным адресам хозяина, дом стоит себе, роняя куски штукатурки, и год, и два, и десяток лет.
Зато, раз уж внешние стены наших домов принадлежат нам, и за ремонт фасадов тоже платим мы, — то мы из своих окон и вывешиваем, что хотим. Бо́льшую часть времени нам нравится вывешивать из окошек собственное белье.
Поперек узеньких улочек, вдоль лепных карнизов, над головами кариатид и атлантов в хорошую погоду полощутся на ветру портки и рубахи самых ярких расцветок. И всё это каким-то непостижимым образом еще и контрастирует с окраской самого дома. Если стена оранжевая, то на ней будут болтаться красные, синие и зеленые тряпочки, если голубая — то белые, желтые и фиолетовые; так или иначе, ничего однотонного… Как это, интересно, у них так получается?
Длина шнура, на котором можно просушить на солнышке свое свежепостиранное белье, — это повод к гордости и к соревнованию. Однажды у нас отключился телефон, потому что хрупкая и интеллигентная старушка, живущая по соседству, ухитрилась употребить наш телефонный кабель для развешивания своих кружевных панталончиков и вышитых скатертей. А в другой раз я своими глазами видела шнур бельевой веревки, привязанный к свободной руке барельефа Мадонны. Другой рукой Мадонна, как и положено, придерживала младенца.
Больше всего переживал по этому поводу Сильвио Берлускони. Когда он принимал в нашей Генуе «Большую Восьмерку», он отдельно обратился к генуэзцам с призывом не позорить страну и бельишко с веревочек убрать. В ответ гордые и свободолюбивые жители одной из самых могущественных некогда морских республик вывесили на все доступные веревки все свои самые разноцветные трусы. Напротив Палаццо Дожей, в котором встречалась «Большая Восьмерка», в небольшой комнатке с террасой жил тогда профессор Генуэзского университета. Точно к началу саммита главных глобалистов он аккуратно развесил всё, что у него нашлось самого красочного, ровно перед окнами зала заседаний. Разумеется, к нему немедленно послали гвардейцев кардинала, пардон, полицейских с категоричным требованием снять с террасы белье, чтоб не мозолило глаза высоким гостям. Профессор, натурально, ни в какую. Мое, говорит, белье, моя терраса, где такой закон, чтобы мне запретить собственное белье сушить на собственной террасе? После долгих препирательств белье, конечно, сняли, но его пример другим наука — на следующий день разноцветное белье появилось уже и на тех фасадах, где его отродясь никто не вывешивал на просушку.
Возможности использования фасадов для политического самовыражения практически не ограничены. Например, во время американского вторжения в Ирак все несогласные вывесили из своих окон радужные флаги с надписью «мир» — PACE. Лозунг вполне достойный — видимо, поэтому большинство флагов так до сих пор и висит. Выцвели сильно, конечно, со временем, и непонятно уже, что на них написано, но всё равно висят.
Еще мы приучились по команде Гринписа выключать раз в год свет, по команде ЮНИСЕФ — ставить на окна горящие свечки в знак траура или солидарности, по команде ЮНЕСКО… Впрочем, по команде ЮНЕСКО приходится только реставрировать за свой счет внезапно открывшуюся во время ремонта квартиры фреску, так что ЮНЕСКО не в счет.
Так или иначе, мы свою сигнальную систему вполне разработали. Надо только дождаться подходящего события, и уж мы всем покажем, что такое vox populi[22].
Свое согласие или несогласие в демократических странах можно выражать сколько угодно — всё равно из этого никоим образом ничего не следует. То есть ровным счетом ни-че-го. Накопленный демократический опыт подсказывает, что, разгоняя разные марши протестующих и вообще несогласных, можно только цену набить этим самым несогласным, а так — несогласные ходят-ходят по городу, флаги вешают, свет выключают, но на их vox populi никто не обращает решительно никакого внимания. По крайней мере из тех, кому собственно волеизъявление народа или его отдельных граждан было предназначено.
Существенная, наверное, экономия получится в государственном бюджете, если марши не останавливать, демонстрации не разгонять и чужие трусы с веревок не снимать. Глядишь, дождь пойдет, вот владелец свои трусы с веревочки и снимет. Чего за ним бегать-то? А того пуще за его трусами…
Эмансипация. О правах и обязанностях итальянок
Лучший период года для меня — это начало осени. В середине сентября итальянские дети идут в школу — а лекции в университете начнутся только в октябре, и до начала семестра можно со вкусом заниматься самой интересной работой: принимать экзамены у талантливых двоечников и консультировать самых старательных отличников.
Такое неспешное возвращение в рабочий ритм мне по душе — слишком уж летняя жизнь расслабляет. Так, за время каникул сделалось мне лень бегать вперед-назад в Университет, точнее, вверх-вниз: сто пятьдесят ступенек от нашего дома до улицы Бальби, и в три раза больше уже внутри Университета.
Основное его здание строилось почти сто лет и предназначалось для Колледжа Иезуитов. Но не успели иезуиты освоиться здесь, как их Орден был распущен, и вместо Колледжа Иезуитов был основан Университет — Università degli Studi di Genova. Мой, уже наметанный на генуэзские дворцы взгляд теперь вылавливает типичные черты палаццо синьориле: величественный каскад лестниц, ниспадающий между мраморных львов, леса стройных колонн, резные цветы на дубовых арках и портиках. А на самом верху — прекрасный сад с прагматичным названием Orto Botanico («Ботанический огород»). Если бы всё это — не по пути на работу, а просто так по этим лестницам ходить, и, присматриваясь, разглядывать, — то можно было бы получить большое удовольствие.
Только, к сожалению, на лекции я почти всегда бегу, — работа мамы это тоже работа, никуда не денешься: одному найти тетрадку по английскому, а другой вынь и положь туфельки как у принцессы…
А ведь в первые месяцы в Италии я всё время думала: как они тут живут в такой красоте и не поражаются? Потому что я поражалась в буквальном смысле. Застывала на одной ноге — и смотрела, как между крыш и куполов неожиданно открывается кусочек моря и полощется на ветру генуэзский флаг на средневековой башне. А когда внутренний голос мне командовал «отомри!», я удивленно крутила головой и не могла понять: что ж это все вокруг не замерли вместе со мной? Неужели не видят, где живут? А теперь сама бегу по лестницам Доменико Пароди и думаю только о том, правду ли сказали в рекламе моего нового дезодоранта, или наврали, как всегда.
Вот после целого месяца такой беготни вверх-вниз мне и пришла в голову мысль пригласить студенток из магистратуры к себе домой — и там, на свободе, рассуждать о русской драматургии в совершенно свежей рубашке.
Девочки принесли сластей к чаю (у меня очень правильные студентки — они уже все были в России на стажировках), трогательно вытягивали шеи, боролись с желанием всё услышанное законспектировать и старательно пили чай. Но, когда я уже вывалила на них все сведения о современных русских драматургах и выдала на руки тексты для перевода, — из девочек вдруг посыпались вопросы на самую неожиданную тему: о материнстве.
Все вопросы, в сущности, сводились к одному: стоит ли заводить ребенка? И, самое главное, что надо делать, чтобы, родив ребенка, из гомо сапиенс (они сказали — «essere umano», «человеческое существо») не превратиться в… как бы это повежливее?.. Я обычно говорю — в «мамочку», а Толстой радостно обозвал в эпилоге свою поэтическую Наташу «самкой».
(Муж, мой, кстати, очень полюбил слово «баба» — как только разобрался в том, что это такое, и внес его в свой активный словарь вместе со словами «дача», «спутник» и «матрешка»; я всё собираюсь ввести в наш семейный словарь «зануда», но сейчас Сандро думает, что у этого слова такая же смысловая нагрузка, как у обращений «зайчик» или «масечка», — и даже не знаю теперь, говорить ему правду или нет…)
…Я тоже боялась, и все мы боялись, как эти девочки, — но предмет наших ночных кошмаров совсем не один и тот же.
Сначала мне и в голову не приходило оценивать степень эмансипации итальянок, — но очень скоро пришлось задуматься о собственной.
Началось всё с выходных.
В свой первый год в Италии я всё время пыталась вытащить семью на дальнюю прогулку — и каждый раз всё заканчивалось тем, что мы оставались без обеда. Сандро пытался мне что-то объяснить — про католическую страну, про святой день воскресенье, про нежелание рестораторов и негоциантов ссориться с католической церковью, про воскресный обед, который мама начинает готовить прямо с утра, чтобы всю семью собрать за праздничной трапезой… Я поначалу не понимала, серьезно он такие вещи говорит или шутит. Не исключено, что шутит, конечно, — только как выйдешь на улицу Бальби в воскресенье (на которой баров, кафе и ресторанов не меньше двух десятков) — так там пустыня Сахара. Всё закрыто железными ставнями, из прохожих попадаются только нарядные негры, и ветер по улицам какие-то клоки метет.
Справедливости ради надо сказать, что за то время, что я здесь живу, кое-что изменилось, и в качестве исключения теперь можно найти какую-то еду по воскресеньям. Но поздним вечером рабочего дня — по-прежнему нет. Неужели действительно можно так устроить жизнь, чтобы женщины работали только по утрам? Или женские карьеры веселее и эффективнее движутся, когда общество устраивает им гонки с препятствиями?
То, что можно и нужно было бы активно продвигать на международном кулинарном поле — это русские супы: абсолютно гениальные, невероятно разнообразные. Но для широкого распространения русских похлебок в Италии есть серьезное препятствие: первое блюдо здесь — паста, а не суп, и чтобы ввести суп, пришлось бы отказаться от пасты. А такому не бывать на земле итальянской.
Зато все наши блины и блинчики, красная икра — и водка, разумеется, — пользуются неизменной популярностью. Кстати, когда мы думаем про балалайку как про символ России — мы сильно себя обманываем: далеко не все знают, что это, а вот родную нашу водку не просто узнаю́т, но и применяют вполне активно.
Водка в итальянской кухне — прежде всего кулинарный продукт. Поскольку при приготовлении очень многих блюд используется алкоголь (например, на финальной стадии варки варенья, или на первой стадии приготовления мяса, или для sfumare — самой магической операции в ризотто), то многие известные повара рекомендуют использовать именно водку — она дает наименьшую «вкусовую погрешность».
Но если вы научите итальянцев правильно пить водку с закуской — с ржаным хлебом (который нынче здесь в большой моде), с квашеной капустой (которая пришла сюда из Германии), с селедкой (которая в соседнем море плавает), ну и, конечно, с икрой, про которую все знают, — то счастье будет для всех, никто не уйдет обиженным.
А самое последнее и самое экзотичное новое заимствование из русской кухни в Италии — гречка. Только итальянцы не варят из нее кашу (нет ни блюда такого, ни слова), а пекут печенья. Я полагаю, теперь надо ожидать, что «переосмысленная» итальянцами гречка в виде печенья сделается такой же популярной, как паста карбонара.
Больяско, где мне открылась вся красота мира
И было нам счастье — то есть немного свободного времени, немного солнца, немного хлеба, сыра и груш, были с нами дети, получившие, наконец, возможность трогать, ковырять и пробовать на зуб всё что им попадется, и вокруг нас не было никого — только море и теплые, шершавые скалы.
Бухта, пальмы, сиреневые цветы, желтые, красные, оранжевые дома, море, горы, небо, солнце. Пейзаж, в общем-то, самый заурядный для Лигурии.
Езды — полчаса от Генуи (то есть ближе, чем из центра Москвы в Новые Черемушки); местечко рыбацкое, ничем не примечательное, называется Больяско.
Я, правда, всегда говорю: Больяско-где-мне-открылась-вся-красота-мира. Генуэзцы надо мной смеются. Сами они, когда у них выдается свободная минута, отправляются на променад в Нерви, знаменитый своими садами и живописной изогнутой прогулочной дорожкой вдоль моря. Рейсовые пароходики и круизные корабли везут пассажиров к главной для Лигурийской Ривьеры точке паломничества — городку Портофино. Туристы-знатоки, охочие до местного колорита, обычно ездят в Чинкве Терре — Пять Земель — пять малюсеньких, очень красивых городков, втиснутых между скалами и морем вплотную друг к другу.
Один из этих городков — Монтероссо — я однажды с удивлением опознала в паззле, который собирал целый месяц наш дачный сосед. Картинка так ему понравилась, что, собрав паззл, он аккуратно закрепил его на картонном листе, соорудил рамочку и повесил у себя на веранде. И только здесь, среди зыбкой тени яблоневых веток, старомодных обоев и довоенной мебели, я вдруг поняла, что и Монтероссо — хорош; жаль только, что я его уже не могу увидеть глазами нашего дачного соседа. Потому что вблизи и этот маленький рай превратился в туристический аттракцион с бледноногими американскими туристами, открытками, сувенирами, экскурсиями и обертками от мороженого «Альгида» на мостовой.
Фокус в том, что для того, чтобы найти вид как на открытке, не обязательно ехать в Монтероссо или в Портофино. Пейзажи в Лигурии хороши почти везде. И везде в них проступают типичные черты: суровые скалы над морем, мрачноватые долины, больше похожие на расщелины, узкие полоски террасного земледелия среди темной зелени гор, и — как солнечные зайчики — маленькие клочки прибрежной земли, утыканные разноцветными домиками.
Между горами и морем петляет древнеримская Аурелия[20]. Иногда она становится современной дорогой с асфальтом и светофорами, иногда — превращается в узкий боковой переулок, иногда — в мощенную крупными замшелыми камнями пешеходную тропу, увенчанную горбатым древнеримским мостом.
Каждый клочок земли в этих краях отвоеван у гор с определенной целью. Ни один квадратный сантиметр не достался даром предкам лигурийцев — суровым лигурам, решившим осваивать местные неприступные берега. Каждую пядь земли они использовали по назначению. Строгая красота и совершенная гармония их поселений продиктована простым здравым смыслом — рисунком скал, изгибом моря, сутью их жизни и работы.
Но когда вместо рыбацких таверн появляются рестораны со звездами Мишлен, когда разноцветные домишки вместо того, чтобы переходить из поколения в поколение со всем скарбом и утварью, продаются по астрономическим ценам в качестве загородных дач, пустующих бо́льшую часть года, когда в узкую бухту тяжеловесно втискивается круизный лайнер, — от некогда стройной композиции не остается и следа. Аутентичные камни, стены и башни кажутся плохо продуманными декорациями, не рассчитанными на такую большую массовку. Форма, не соответствующая содержанию, начинает казаться фальшивой.
Мне нравится Больяско тем, что там до сих пор идет потихоньку своя, сложившаяся за долгие годы жизнь, тем, что там мало яхт и много лодок. Тем, что там так трогательно гордятся своим небольшим, ни от кого не зависящим благосостоянием.
И в конце концов еще и тем, что именно здесь мне открылась вся красота мира. Жаль только, что я об этом рассказала. Потому что теперь вам придется искать какое-нибудь свое, отдельное больяско. Ибо в поисках красоты мира засчитываются только сугубо личные открытия.
Энигма салата с помидорами, или Побочные эффекты космополитизма
Сегодня исполнилось пять лет нашей совместной жизни с Сандро и, заодно, нашей с Петькой жизни в Италии. Я бы не вспомнила и не заметила, конечно, если бы мне не напомнил муж.
Пять лет… За это время я успела родить Машу, отправить Петю в школу, сменить профессию театрального организатора на профессию университетского преподавателя, полюбить своих студентов и разлюбить театр в его итальянской версии, я даже научилась попадать из пункта А в пункт Б в самом запутанном городе на свете…
Может быть, надо уже согласиться с тем, что я — эмигрант? И ставить в графе «постоянное место жительства» генуэзский адрес, а не московский?
Хотя, с другой стороны, что значит — постоянное место жительства? Я так считаю, что у меня их два. И вообще мне больше всего нравятся люди, у которых постоянных мест жительства два, три и даже больше. Как-то я с ними сразу нахожу общий язык. Мне кажется, что у них взгляд на жизнь — шире.
Но в последнее время я стала задумываться: а только ли это нас объединяет? Не скрываем ли мы под нашей легкой иронией, широким кругозором, легкостью восприятия нового — запоздалое сожаление о необратимости произошедших с нами изменений? Не стали ли мы вечными агасферами? Осталось ли у нас хоть какое-нибудь местечко на земле, где мы безусловно принимаем все правила бытия? Почему мы тащим за собой старые привычки и привкус легкого сожаления о том, что в новых условиях привычные вещи бывают лишены своего изначального, неподдельного вкуса?
Сандро называет это «энигмой салата с помидорами» — в том смысле, что хорошо бы к итальянским помидорам, да русской сметаны. То, что в Италии не сыщешь правильной сметаны, а в России не бывает таких помидоров, как в Италии, — это понятно. «Но как это я раньше и не думал о сметане, когда ел помидоры?» — патетически вопрошает мой муж. Ну, он итальянец; понятно, что бо́льшая часть его метафор и парадоксов сводится либо к еде, либо к футболу.
Вот, кстати, еще одно из моих необратимых изменений: я полюбила эти нисходящие метафоры. Стоит мне восхититься худенькой и бледненькой актрисой, как он немедленно отвечает: «Questa? Sessuale come un sedano!»[21] Что, видимо, должно означать: плоская, худая и зеленая. Да, и вкус сразу вспоминаешь, такой… действительно, совсем несексуальный. Такие-то шутки любой жене будут приятны.
Но если бы речь шла только о помидорах со сметаной, всё было бы слишком просто…
Например, Сандро любит — никогда не знаю, насколько серьезно — говорить о том, что мы еще пожалеем о советских порядках. Я предпочитала считать это шуткой — вроде той, про сельдерей. А живя в буржуинстве уже который год, нет-нет да и сама подумаю: эх, нет на вас советской власти… Подумаю — и ужаснусь: я ли это?
Или приеду в Россию — и давай объяснять хорошим людям, как им правильно салат с моцареллой готовить. Потом, конечно, прихожу в себя; думаю — куда это меня понесло? Живут люди, как привыкли, живут хорошо; зачем бы им менять свои привычки? Оказывается, это мои привычки изменились, а я никак не хочу это признавать.
Каждый раз, когда я собираюсь быстро проглотить кофе летом — а лето мы всегда проводим в России, — я вспоминаю сценку, подсмотренную в баре одного из московских отелей. Группа итальянцев рано поутру просила барышню сделать им кофе, та кивала в знак того, что поняла, и широко поводила рукой в сторону столиков, говоря: «присаживайтесь», на что итальянцы отвечали: «да нет, нам только кофе», а она отвечала: «да вы присаживайтесь», а они — «нет, нам только кофе»… и так по кругу. За те пять минут, что я за ними наблюдала, ни гора, ни Магомет не сдвинулись. Было совершенно очевидно: итальянцы полагали, что барышня в баре — идиотка, а она думала, что все иностранцы — кретины. А всё было очень просто: они не знали, что русские пьют кофе сидя, а она не знала, что итальянцы пьют кофе стоя.
Но я-то всё знаю! Так почему в воронежском бистро «Робин Бобин» — единственном месте, где можно в этом городе добыть рано утром кофе, — я демонстративно пью его стоя? И кстати, не первый год уже мы с официантками «Робин Бобина» танцуем один и тот же балет. Я прошу кофе, мне его ставят на поднос, я пытаюсь выпить его, не отходя от кассы, барышня выбегает из-за стойки и несет мне поднос к свободному столику, я иду к столику и пью кофе стоя, барышня летит обратно и спрашивает, что я еще буду заказывать. Что мне стоит уважить официанток и выпить этот кофе так, как его пьют в России? Но я уже не могу — привыкла.
Но что еще хуже — то, к чему я так и не привыкла, перестало казаться мне забавным, а стало раздражать ужасно. Так у меня определились некоторые темы, на которые я стараюсь не разговаривать со своими итальянскими друзьями — я сама себе не нравлюсь во время таких разговоров, вместо легкого юмора у меня появляется черный сарказм, того и гляди начну громить с трибуны ужасы системы. А ругать в разговорах с русскими милых, добрых и приветливых итальянцев, которые меня ни словом, ни взглядом никогда не обидели, тоже как-то некрасиво. Теперь только и остается, что вести дневник. Здравствуй, гордое одиночество юности!
Трусы свободы. Vox populi и способы его выражения
И тальянцы к концепции города-музея относятся, прямо скажем, прохладно. Что вполне понятно: слишком велик риск превратиться в страну-музей — а жить тогда где?
Но кое-какие ограничения ввели, конечно. В Венеции, например, вовсе отменили мусорные контейнеры — не слишком-то они вписываются в общую декорацию, в культивируемую здесь ауру восемнадцатого века с его треуголками и плащами. Предполагалось, что мусор жители центра Венеции будут выставлять прямо за дверь в строго определенные часы. Забирают его действительно в строго определенные часы, а вот выставляют — когда как…
С фасадами и историческими памятниками — сложнее. Владельцам домов и квартир принадлежат не только внутренние квадратные метры, но и внешние стены своего дома. Из чего следует, что помывка, покраска и ремонт должны осуществляться за счет квартиро- или домовладельцев. Это значит, что их надо собрать, уговорить, и — что гораздо сложнее — снять с них денег. Отобрать у людей деньги даже на самое хорошее дело — задача в принципе не из легких, а часто она осложняется тем, что кто-нибудь в своем доме не живет, а где он живет — неизвестно. И пока председатель домового комитета вкупе с мэрией шлют письма по разным адресам хозяина, дом стоит себе, роняя куски штукатурки, и год, и два, и десяток лет.
Зато, раз уж внешние стены наших домов принадлежат нам, и за ремонт фасадов тоже платим мы, — то мы из своих окон и вывешиваем, что хотим. Бо́льшую часть времени нам нравится вывешивать из окошек собственное белье.
Поперек узеньких улочек, вдоль лепных карнизов, над головами кариатид и атлантов в хорошую погоду полощутся на ветру портки и рубахи самых ярких расцветок. И всё это каким-то непостижимым образом еще и контрастирует с окраской самого дома. Если стена оранжевая, то на ней будут болтаться красные, синие и зеленые тряпочки, если голубая — то белые, желтые и фиолетовые; так или иначе, ничего однотонного… Как это, интересно, у них так получается?
Длина шнура, на котором можно просушить на солнышке свое свежепостиранное белье, — это повод к гордости и к соревнованию. Однажды у нас отключился телефон, потому что хрупкая и интеллигентная старушка, живущая по соседству, ухитрилась употребить наш телефонный кабель для развешивания своих кружевных панталончиков и вышитых скатертей. А в другой раз я своими глазами видела шнур бельевой веревки, привязанный к свободной руке барельефа Мадонны. Другой рукой Мадонна, как и положено, придерживала младенца.
Больше всего переживал по этому поводу Сильвио Берлускони. Когда он принимал в нашей Генуе «Большую Восьмерку», он отдельно обратился к генуэзцам с призывом не позорить страну и бельишко с веревочек убрать. В ответ гордые и свободолюбивые жители одной из самых могущественных некогда морских республик вывесили на все доступные веревки все свои самые разноцветные трусы. Напротив Палаццо Дожей, в котором встречалась «Большая Восьмерка», в небольшой комнатке с террасой жил тогда профессор Генуэзского университета. Точно к началу саммита главных глобалистов он аккуратно развесил всё, что у него нашлось самого красочного, ровно перед окнами зала заседаний. Разумеется, к нему немедленно послали гвардейцев кардинала, пардон, полицейских с категоричным требованием снять с террасы белье, чтоб не мозолило глаза высоким гостям. Профессор, натурально, ни в какую. Мое, говорит, белье, моя терраса, где такой закон, чтобы мне запретить собственное белье сушить на собственной террасе? После долгих препирательств белье, конечно, сняли, но его пример другим наука — на следующий день разноцветное белье появилось уже и на тех фасадах, где его отродясь никто не вывешивал на просушку.
Возможности использования фасадов для политического самовыражения практически не ограничены. Например, во время американского вторжения в Ирак все несогласные вывесили из своих окон радужные флаги с надписью «мир» — PACE. Лозунг вполне достойный — видимо, поэтому большинство флагов так до сих пор и висит. Выцвели сильно, конечно, со временем, и непонятно уже, что на них написано, но всё равно висят.
Еще мы приучились по команде Гринписа выключать раз в год свет, по команде ЮНИСЕФ — ставить на окна горящие свечки в знак траура или солидарности, по команде ЮНЕСКО… Впрочем, по команде ЮНЕСКО приходится только реставрировать за свой счет внезапно открывшуюся во время ремонта квартиры фреску, так что ЮНЕСКО не в счет.
Так или иначе, мы свою сигнальную систему вполне разработали. Надо только дождаться подходящего события, и уж мы всем покажем, что такое vox populi[22].
Свое согласие или несогласие в демократических странах можно выражать сколько угодно — всё равно из этого никоим образом ничего не следует. То есть ровным счетом ни-че-го. Накопленный демократический опыт подсказывает, что, разгоняя разные марши протестующих и вообще несогласных, можно только цену набить этим самым несогласным, а так — несогласные ходят-ходят по городу, флаги вешают, свет выключают, но на их vox populi никто не обращает решительно никакого внимания. По крайней мере из тех, кому собственно волеизъявление народа или его отдельных граждан было предназначено.
Существенная, наверное, экономия получится в государственном бюджете, если марши не останавливать, демонстрации не разгонять и чужие трусы с веревок не снимать. Глядишь, дождь пойдет, вот владелец свои трусы с веревочки и снимет. Чего за ним бегать-то? А того пуще за его трусами…
Эмансипация. О правах и обязанностях итальянок
Лучший период года для меня — это начало осени. В середине сентября итальянские дети идут в школу — а лекции в университете начнутся только в октябре, и до начала семестра можно со вкусом заниматься самой интересной работой: принимать экзамены у талантливых двоечников и консультировать самых старательных отличников.
Такое неспешное возвращение в рабочий ритм мне по душе — слишком уж летняя жизнь расслабляет. Так, за время каникул сделалось мне лень бегать вперед-назад в Университет, точнее, вверх-вниз: сто пятьдесят ступенек от нашего дома до улицы Бальби, и в три раза больше уже внутри Университета.
Основное его здание строилось почти сто лет и предназначалось для Колледжа Иезуитов. Но не успели иезуиты освоиться здесь, как их Орден был распущен, и вместо Колледжа Иезуитов был основан Университет — Università degli Studi di Genova. Мой, уже наметанный на генуэзские дворцы взгляд теперь вылавливает типичные черты палаццо синьориле: величественный каскад лестниц, ниспадающий между мраморных львов, леса стройных колонн, резные цветы на дубовых арках и портиках. А на самом верху — прекрасный сад с прагматичным названием Orto Botanico («Ботанический огород»). Если бы всё это — не по пути на работу, а просто так по этим лестницам ходить, и, присматриваясь, разглядывать, — то можно было бы получить большое удовольствие.
Только, к сожалению, на лекции я почти всегда бегу, — работа мамы это тоже работа, никуда не денешься: одному найти тетрадку по английскому, а другой вынь и положь туфельки как у принцессы…
А ведь в первые месяцы в Италии я всё время думала: как они тут живут в такой красоте и не поражаются? Потому что я поражалась в буквальном смысле. Застывала на одной ноге — и смотрела, как между крыш и куполов неожиданно открывается кусочек моря и полощется на ветру генуэзский флаг на средневековой башне. А когда внутренний голос мне командовал «отомри!», я удивленно крутила головой и не могла понять: что ж это все вокруг не замерли вместе со мной? Неужели не видят, где живут? А теперь сама бегу по лестницам Доменико Пароди и думаю только о том, правду ли сказали в рекламе моего нового дезодоранта, или наврали, как всегда.
Вот после целого месяца такой беготни вверх-вниз мне и пришла в голову мысль пригласить студенток из магистратуры к себе домой — и там, на свободе, рассуждать о русской драматургии в совершенно свежей рубашке.
Девочки принесли сластей к чаю (у меня очень правильные студентки — они уже все были в России на стажировках), трогательно вытягивали шеи, боролись с желанием всё услышанное законспектировать и старательно пили чай. Но, когда я уже вывалила на них все сведения о современных русских драматургах и выдала на руки тексты для перевода, — из девочек вдруг посыпались вопросы на самую неожиданную тему: о материнстве.
Все вопросы, в сущности, сводились к одному: стоит ли заводить ребенка? И, самое главное, что надо делать, чтобы, родив ребенка, из гомо сапиенс (они сказали — «essere umano», «человеческое существо») не превратиться в… как бы это повежливее?.. Я обычно говорю — в «мамочку», а Толстой радостно обозвал в эпилоге свою поэтическую Наташу «самкой».
(Муж, мой, кстати, очень полюбил слово «баба» — как только разобрался в том, что это такое, и внес его в свой активный словарь вместе со словами «дача», «спутник» и «матрешка»; я всё собираюсь ввести в наш семейный словарь «зануда», но сейчас Сандро думает, что у этого слова такая же смысловая нагрузка, как у обращений «зайчик» или «масечка», — и даже не знаю теперь, говорить ему правду или нет…)
…Я тоже боялась, и все мы боялись, как эти девочки, — но предмет наших ночных кошмаров совсем не один и тот же.
Сначала мне и в голову не приходило оценивать степень эмансипации итальянок, — но очень скоро пришлось задуматься о собственной.
Началось всё с выходных.
В свой первый год в Италии я всё время пыталась вытащить семью на дальнюю прогулку — и каждый раз всё заканчивалось тем, что мы оставались без обеда. Сандро пытался мне что-то объяснить — про католическую страну, про святой день воскресенье, про нежелание рестораторов и негоциантов ссориться с католической церковью, про воскресный обед, который мама начинает готовить прямо с утра, чтобы всю семью собрать за праздничной трапезой… Я поначалу не понимала, серьезно он такие вещи говорит или шутит. Не исключено, что шутит, конечно, — только как выйдешь на улицу Бальби в воскресенье (на которой баров, кафе и ресторанов не меньше двух десятков) — так там пустыня Сахара. Всё закрыто железными ставнями, из прохожих попадаются только нарядные негры, и ветер по улицам какие-то клоки метет.
Справедливости ради надо сказать, что за то время, что я здесь живу, кое-что изменилось, и в качестве исключения теперь можно найти какую-то еду по воскресеньям. Но поздним вечером рабочего дня — по-прежнему нет. Неужели действительно можно так устроить жизнь, чтобы женщины работали только по утрам? Или женские карьеры веселее и эффективнее движутся, когда общество устраивает им гонки с препятствиями?