Снежить

Получалось эпично. Эх, жаль, он не взял с собой камеру. Записать бы эту северную сказку для тех, кто остался на Большой земле.

– Ну ничего! – Веселов беспечно махнул рукой. – Шаман найдет себе нового зверя.

– На это потребуется время. Много времени. Сильному шаману нужен такой же сильный дух. А это, – Эрхан мотнул головой в сторону тынзяна, – сделал очень сильный шаман.

– То есть брать чужое нехорошо. А если это чужое принадлежит шаману, то совсем плохо?

– Плохо, что дух зверя оказался на свободе. Плохо, что он неукрощенный. Плохо, что он теперь знает твой запах, глупый мальчишка! – Эрхан перешел на крик, но Веселов его не слышал, Веселов не сводил взгляда с медведя. В затянутом белесой пеленой мертвом глазу вспыхнул белый огонь, когтистая лапа дрогнула, а оскал из страдальческого сделался хищным. Веселов отступил на шаг, моргнул, прогоняя морок.

А ведь и в самом деле морок! И глаз обычный, и зубы так себе, и лапа не дергается. И тынзян он никому не отдаст, даже если за ним придет сам шаман.

– Глупый… – Эрхан всматривался в его лицо. – Безумный, беспечный ребенок. Ты думаешь, это на его шею тынзян накинули? Нет! – Эрхан покачал головой. – Это на твою шею его накинули! Тебя, идиота, им удушат!

Стало холодно. Так холодно, что зубы принялись выбивать барабанную дробь. Не спасала даже злость, не спасал теплый, почти горячий тынзян в его руке. Или, наоборот, если бы не тынзян, стало бы – еще холоднее?

– Хватит, – сказал Веселов как можно спокойнее и как можно решительнее. – Хватит с меня этих баек, Эрхан. И аркан я тебе не отдам.

– А мне и не надо, – отозвался Эрхан с грустью, а на Веселова посмотрел с жалостью. – Мне такое не надо, мальчик. Беда в том, что тебе оно тоже не надо, но ты этого не понимаешь. Беда в том, что даже если поймешь, сделать уже ничего не получится. Это теперь твой зверь! – он мотнул головой в сторону медведя и, понурившись, медленно побрел к жилому корпусу.

Веселов постоял немного, борясь с волнами холода, сунул тынзян за пазуху и пошел следом. Он шел и краем уха слышал за своей спиной мягкие крадущиеся шаги. Оборачиваться не стал, потому что был современным и здравомыслящим человеком, потому что понимал, что нет никаких духов и никаких шаманов, а есть неистребимая человеческая дремучесть. Наверное, она и его зацепила своим пыльным крылом, заразила легким безумием. Ничего, он справится. Особенно теперь, когда у него есть его тынзян…





Ник




К тому, что окружающий мир двоится, а иногда и троится, Ник уже привык. Почти привык. Только иногда становилось невмоготу, и тогда он пытался спрятаться, убежать и от мира, и от населяющих его чудовищ. Он боролся с ними в одиночку, не хотел расстраивать и пугать маму. Он искал оружие и средства защиты. Как мог… Какие мог…

Сначала помогали сигареты. Безобидный косячок дарил ему спокойствие на несколько недель. Первые полгода. А потом это средство перестало действовать, и Ник попробовал алкоголь. Двенадцатилетний виски, который он стащил из маминого бара, был горький и пах кирзовыми сапогами, но одна лишь маленькая рюмка помогла Нику продержаться целых десять дней.

Брать алкоголь из маминых запасов было опасно, пришлось покупать. В их маленьком северном городке, где каждый знал каждого, купить спиртное подростку можно было только у барыг. Некачественный, паленый алкоголь за большие деньги. Но Ника не волновал вкус, лекарство часто бывает горьким, Ника волновал эффект. Ему повезло, самопальная водка работала точно так же, как виски двенадцатилетней выдержки.

Он продержался на этом своем лекарстве ровно год, а потом и оно перестало работать. Пришло время тяжелой артиллерии. Таблетки стоили дорого, достать их было тяжелее, но они помогали! Мир после их приема переставал двоиться, демоны пряталась по своим норам, а сам Ник чувствовал себя почти нормальным. Наверное, на таблетках он бы смог продержаться несколько лет до окончания школы. Смог бы наверняка, если бы мама не заподозрила неладное.

Она не подозревала неладное, когда маленького Ника окружали призрачные тени, когда к нему подкрадывались страшные твари, нападали в темноте, утаскивали под кровать и там шептали на ухо тысячами злых голосов. Наверное, он очень старался, чтобы не утянуть маму в свое безумие. Даже будучи четырнадцатилетним пацаном, он уже понимал, что мама не выживет и минуты в его темном, трещащем по швам мире. Никто, кроме него самого, не выживет. А таблетки сделали его беспечным. Он утратил осторожность и бдительность.

Мама нашла его заначку во время предновогодней генеральной уборки. Он запомнил тот день на всю оставшуюся жизнь. Запомнил белое мамино лицо и дрожащие губы, запомнил тот разговор и согласился с тем, что ему нужна помощь. Ему не хватило духу признаться, что лечить его нужно не от наркотической зависимости, а от чего-то куда более страшного. Он не признался, а мама не догадалась. Или просто предпочла остаться в спасительном неведении.

После клиники стало только хуже, потому что Ник лишился своего последнего оружия в борьбе с темным миром. Теперь гости оттуда чувствовали себя здесь хозяевами. Их прикосновения делались все болезненнее, а голоса все громче и настойчивее. Ник знал, когда-нибудь наступит такой день, когда эти голоса напрочь вытеснят из его головы слабый голос разума. Теперь он читал Интернет и учебники по психиатрии, теперь он нашел у себя с дюжину диковинных неизлечимых диагнозов. Он даже подумывал поступать в мединститут, чтобы попытаться исцелиться своими силами. Но вот беда – в их городке не было институтов. Никаких.

Мама предложила Москву. Посадила Ника напротив, крепко сжала его запястья в своих тонких пальцах, сказала:

– Никита, у меня есть деньги.

Он ожидал чего-то другого, но она начала именно с денег.

– Их достаточно, чтобы купить тебе небольшую квартиру в Москве. Не в центре, – она покачала головой, словно он уже требовал у нее квартиру в центре, – но в спальном районе, я думаю, мы потянем. Скоро я получу пенсию, – она усмехнулась. Все они прекрасно понимали, что «северная» пенсия – это пропуск в светлое будущее, ее ждали, на нее надеялись. Даже такие молодые и красивые, как его мама. – Я получу пенсию и прилечу к тебе. Договорились, Никита?

Она его обманула. Она не дожила до пенсии и не прилетела к нему. Наоборот, это Ник прилетел к ней, чтобы быть рядом до самого конца, чтобы попрощаться. Тогда мама и рассказала ему про отца и старшего брата. Не рассказала бы никогда, если бы не болезнь, если бы не неминуемое расставание. Она испугалась. Побоялась, что ее маленький мальчик останется в этом раздвоенном мире совсем один. Один на один с чудовищами. Впрочем, нет, про чудовищ Ник ей не рассказал. Он рассказывал ей про учебу и друзей. Про то, как ему классно живется в Москве и как сильно он ей благодарен. Он врал на ходу, придумывал то светлое и радостное, что должно было наполнять его жизнь, но так и не случилось. Он даже придумал себе девушку. Она была славной, немного наивной и училась на филфаке. Про девушку маме нравилось слушать больше всего, и он старался изо всех сил. А когда мамы не стало, темный мир заявил на него свои права, накинул сети морока, потащил.

Ник отбивался, как мог, спасался уже давно ставшими бесполезными алкоголем и травкой, пытался если не забыть, то хотя бы забыться. Но становилось только хуже, с каждым прожитым днем призрачная сеть сжималась, облепляла его мерзкой шепчущей разными голосами паутиной. И тогда, барахтаясь в бреду и безумии, он вспомнил про брата, единственного родного человека, оставшегося у него в этом раздвоенном мире. Ник не помнил, как искал его, не помнил, как очутился в тихом зале тихого ресторана перед двумя сидящими за столом людьми. Иногда у него случались провалы, в этот момент кто-то другой брался управлять его телом. Этот другой был ловкий и изворотливый, он – единственный пришелец из темного мира, который иногда помогал Нику, в самый решительный момент отбирал рычаг управления и делал все сам.

Вот только разговаривать с сероглазым, поджарым и мрачным мужиком пришлось уже самому Нику. И Ник растерялся. Кто сказал, что ему будут рады? Кто сказал, что они родные и это что-то должно значить? Для незнакомца с повадками хищника он был и всегда останется чужаком. Бессмысленно что-то объяснять. Да и что ты станешь объяснять человеку, который смотрит на тебя таким холодным, таким равнодушным взглядом?..

Ник ушел. Или его «ушли»? Он был в таком бешенстве и таком отчаянии, что не запомнил ни своего провала, ни своего бегства. Все, больше ничто и никто не мешал его жизни лететь под откос. Да и сама жизнь давно потеряла для Ника смысл. Жить в двоящемся, населенном призраками и монстрами мире невыносимо страшно, остается надеяться, что по ту сторону его наконец встретит долгожданный покой. Или сам он станет одним из монстров и начнет терзать, рвать на части ни в чем не повинных людей? А плевать! Ему теперь все равно!

Сероглазый нашел его сам, сдернул с подоконника в тот самый момент, когда Ник готовился стать призраком. Или покойником. Или монстром. Плевать, кем, лишь бы больше не мучиться! Они возненавидели друг друга с первого взгляда. Не братья, а враги. Два пса, которых впрягли в одну упряжку. Или два волка, готовых перегрызть друг другу глотки. Был еще третий пес. Здоровенный, косматый, черный, как звездная ночь. Ник как-то сразу понял, что пес – из темного мира. Понял и впервые в жизни не испугался призрака. А еще он немного удивился, что сероглазый тоже видит призрачного пса. Нормальные люди на такое не способны, значит, этот… братец тоже ненормальный. Прибыло их полку…

Дальше Ник плыл по течению, смирился и почти успокоился. Плевать, где подыхать. Может быть, есть особый сакральный смысл в том, чтобы подохнуть именно там, где родился. На краю земли подохнуть. Где родился, там и пригодился, там и пополнил темную армию теней.

Кто же думал, что станет только хуже? Ник вообще ни о чем не думал, а оно все равно стало. Его трясло и рвало на части. Или из него рвалось… Не тот, который умел брать управление на себя в критических обстоятельствах, а что-то куда более страшное и опасное. В первую очередь опасное для самого Ника. Тысячи голосов нашептывали ему: сдайся, подчинись и стань выше живых и мертвых. А он, дурак такой, продолжал сопротивляться, зубами и когтями цеплялся за мир, которому был на фиг не нужен. И боялся, все время боялся, что не справится, что это темное и обжигающе холодное, что касалось его лишь самым кончиком ледяного когтя, когда-нибудь окончательно возьмет над ним верх, и тогда ему не останется места ни в мире живых, ни в мире теней. И тогда он станет изгоем в обоих мирах.

Однажды оно почти победило. В тот самый момент, когда он замахнулся лопатой на… родного брата. Это оно замахнулось, а он наблюдал со стороны, не мешал. Отчаянный стыд пришел чуть позже, когда брат повалил его на снег, стыд и желание умереть, чтобы положить конец всему этому. Он попросил. По-человечески попросил об одолжении и даже в какой-то момент поверил, что спасение возможно. А потом его снова накрыло белой, дышащей холодом и смрадом пеленой, и он перестал быть. Но не навсегда. Увы, не навсегда – на время.

В этот мир он вернулся чуть нормальнее и чуть сильнее, чем прежде. Словно бы в приоткрывшуюся в его душе потайную дверцу одновременно рвались сразу два потока: темный и светлый, ледяной и горячий. В нем стало больше и первого, и второго. А еще в нем стало чуть больше его самого. А брат вдруг сказал, что они со всем разберутся, и посмотрел на Ника так, что захотелось верить – да, теперь уже точно разберутся.

Вот только этой ночью снова что-то пошло не так. В который уже раз. Ник контролировал себя, а брат контролировал, кажется, все на свете, пытался спасать мир. Такой взрослый и такой наивный. Потайная дверца открылась как раз в тот момент, когда Андрей спасал мир, и двумя мощными потоками Ника сшибло с ног, поволокло. Ему попеременно становилось то жарко, то холодно, он то купался в зловонии, то делал несколько жадных глотков кристально свежего воздуха. Он видел, слышал и чувствовал острее! Он впервые не боялся тварей, что его окружали.

Зверь светился синим, синие искры скакали по белой шкуре, как по шкуре призрачного пса Блэка. Но Блэк был мертв и свободен, а зверь был жив, зверя держали на аркане. Тынзян, обмотанный вокруг мощной шеи, полыхал белым, в глазах зверя тоже клубилась белая мгла. Зверь хотел убивать. Все равно кого, любого, кто встанет у него на пути.


На пути оказался Ник и то сильное и яростное, что росло в нем, черпая силы из холодного разноцветья северного сияния. Сейчас только теплее и свежее, кристально чистое и опасное, как заточенный клинок. Это сильное и яростное окутывало его, словно броней, делало несокрушимым, на невидимом тынзяне тянуло вперед, к медведю. Шкура на загривке вставала дыбом от нетерпения, когти проламывали хрупкий наст, а острые уши ловили далекое эхо десятков голосов. Если он позовет, они придут. Не только волки. Он может позвать почти любого, когда поймет, как это делается, когда разберется с заарканенным медведем.

Ему не дали разобраться. Медведь рухнул, погребая под собой человека. То сильное и яростное, что двигало Ником, видело только зверя и тынзян, видело лишь врага и не видело безвинную жертву. Не чувствовало.

В чувство его самого привел голос. Андрей тряс его за плечи, смотрел в глаза. Ник тоже смотрел, и сильное и яростное смотрело вместе с ним, запоминало, с трудом, но соглашалось с тем, что этот сероглазый, покрытый инеем человек – не враг. Еще не друг, но уже точно не враг. Его нельзя трогать, нельзя касаться когтистой лапой. И Блэка тоже нельзя обижать. Если бы рядом с Ником с детства был такой пес, кто знает, как сложилась бы жизнь. Может, он стал бы чуть более смелым и чуть менее сумасшедшим.

Окончательно отпустило уже на станции, в тепле и безопасности. Отпустило, но оставило на память воспоминания. Запахи, звуки, яркие вспышки синих искр на белой шерсти, холодный свет тынзяна. А еще голод! Есть хотелось невыносимо. Что угодно, но лучше бы мяса. Вяленой оленины, оставляющей на небе соленый вкус. Ник знал, где хранится мясо, чуял, как чуял волчью стаю, что остановилась в сотне метров от станции. Он не стал просить, людям было не до несчастного голодного Волчка, люди подсчитывали убытки и делили охотничьи трофеи. В кладовку с Ником пошел Блэк. Наверное, решил присмотреть за нерадивым братцем любимого хозяина. Ну и пускай, вдвоем веселее. Жаль только, что с Блэком нельзя поделиться добычей. Было бы прикольно.

Оленина была вкусной, именно такой, как Ник ее себе представлял. Он ел ее до тех пор, пока не почувствовал приятную тяжесть в наполненном желудке. Кажется, впервые ему хотелось есть и не хотелось напиться или закинуться дурью. Можно сказать, ему хотелось жить. Впервые за долгие годы. А еще ему было страшно. Он чуял опасность так же остро, как чуял волков и оленину. Нет, куда острее! Опасность угрожала им всем, она была рядом, мостила их путь тонким опасным льдом, подкарауливала за каждым торосом, ждала своего часа.

В кладовке их с Блэком и нашел Андрей.

– Мародерствуете? – спросил с кривоватой усмешкой.

– Проголодались. – Ник пожал плечами. Ему все еще было неловко в присутствии брата. Он еще только учился думать об этом мужчине, как о своем брате.

– Особенно Блэк, – хмыкнул Андрей, а потом сказал уже совершенно серьезным тоном: – Через час уезжаем. Ты как?

– Я хорошо. – И ведь почти не соврал. Он и вправду давно не чувствовал себя таким… если не сильным, то уж точно живым.

– Тогда пойдем собираться. Если попросишь, Ася нальет тебе чаю.

Он попросит. Чай поможет согреться, прогнать остатки холода, что все еще просачивался из-под плотно прикрытой дверцы.

Они шли по коридору, когда в общей комнате услышали возбужденные голоса. Говорили, кажется, все разом, но Ник из бессвязного разноголосья вычленил только один голос.

– Плевал я на ваши местные заморочки!

Веселов! Человек, который больше враг, чем друг. Которого хочется завалить на снег и рвать зубами. Ник не помнил, где берет начало эта звериная ярость. Наверное, в одной из тех темных дыр, которые оставались, когда он терял управление. Умом понимал, но поделать с собой ничего не мог. Веселова он не любил.

В общей комнате кипели страсти и висел густой кумар из страха и злости. Ник сразу понял причину, ему было достаточно посмотреть на тынзян, что сжимал в руке Веселов. Тынзян полыхал алым, и на дощатый пол с него падали капли крови. Это кровили странные костяные фигурки-химеры: человеческие тела со звериными головами. Блэк зарычал и оскалился, шкура на его загривке встала дыбом. Андрей обернулся, глянул на Блэка удивленно. Сначала на Блэка, потом на Ника. Тот пожал плечами. Как объяснить почти чужому человеку, что штука в руке Веселова – это не ерунда и не заморочка?! Как объяснить то муторное чувство обреченности, что накрыло Ника, стоило ему только взглянуть в синие с белыми проблесками глаза Веселова? Он, этот парень, был обречен в тот самый момент, как снял призрачный аркан с шеи мертвого зверя. С медвежьей шеи снял, на свою надел. Может быть, кто-то другой, кто-то сильнее и опытнее, справился бы и с призрачным тынзяном, и с той тварью, что осталась на том конце невидимого аркана. Но Веселов не справится. Он обычный человек из нормального мира, не такой, как Ник. Даже не такой, как Андрей.

– Не нужно было трогать. Глупый мальчишка! – Эрхан смотрел на Веселова таким взглядом, словно тот уже был покойником, восставшим мертвецом, снежным ходоком с синими глазами.

– Выброси… Отнеси назад… Отдай ему… – А это уже Ася. В ее глазах – тот же ужас, что и в черных глазах Эрхана. Она знает, понимает, что случилось непоправимое, но все еще пытается найти спасение.

– Поздно. – Никодимыч сжал Асины плечи. Он возвышался над ней и поверх ее макушки смотрел на Веселова. – Он уже снял. Теперь это его.

– Мое! – Веселов взмахнул рукой с зажатым в ней тынзяном, невидимые кровавые капли разлетелись во все стороны, замарали присутствующих.

Одна капля попала на Тару, та вздрогнула, словно бы что-то почувствовала, побледнела, стиснула губы. Нику показалось, что она сейчас потеряет сознание. Не потеряла. Да и с чего бы?! Женщина, которая не побоялась выйти один на один против белого медведя! Такая женщина должна быть либо бесстрашной, либо сумасшедшей. На сумасшедшую Тара не походила, а от прикосновения незримой кровавой капли вздрогнула.

Впрочем, всем, кто находился сейчас в комнате, было неуютно. Ася поежилась, Никодимыч закашлялся, Гальяно тер запястье. Ник был почти уверен, что оттирал невидимую кровь. Эрхан стоял у двери и даже не пытался приблизиться к Веселову. Голова его раскачивалась из стороны в сторону, как у китайского болванчика, побелевшие губы шевелились, словно бы он беззвучно шептал молитву. Блэк продолжал рычать, а призрачная веревка, что змеилась от ошейника с фигурками к запертой двери, натянулась, как струна. Веселов застыл, будто почувствовал это натяжение. А может, и почувствовал, осознал, что на том конце веревки кто-то есть. Или что-то…

– Отстаньте, – сказал он устало и сунул тынзян в карман.

– А и в самом деле! – Гальяно перестал тереть запястье. – Что вы к нему прицепились?! Ну, ошейник… ну, тынзян какой-то! Каждый из этой схватки вынес свой трофей. – Он шагнул к Веселову. – Кстати, дай-ка глянуть.

Он шагнул, а Веселов отступил. Наверное, испугался, что придется расстаться с тынзяном. В глазах его стало чуть меньше синего и чуть больше белого.

– Это не какой-то тынзян, – сказал Никодимыч очень тихо, почти шепотом. – Это шаманский тынзян. И зверь, значит, тоже был непростой.

– Еще скажите, что ручной, – хмыкнул Гальяно. Вот только выражение его лица уже не было таким беспечным.

– В каком-то смысле. – Никодимыч потрепал по холке сидящую у его ног Динку. – В каком-то смысле. Вот видите собаку, молодой человек?

Динку Гальяно видел. Да что там, он даже Блэка видел!

– Вот она ручная. Прирученная. Она за меня жизнь отдаст, потому что я ей – друг и любимый хозяин. А тот… зверь, за своего хозяина чужую жизнь заберет. Он сожрет тело, а хозяин его сожрет душу… – Никодимыч замолчал, Ася вздохнула.

– И кто у него хозяин? – спросил Чернов, внимательным взглядом оглядывая всех присутствующих, словно собирался найти в комнате хозяина мертвого медведя.

– Шаман, – в один голос сказали Никодимыч и Ася.

– Очень сильный шаман, – добавил Эрхан. – Чтобы такого зверя удержать, силы нужны… великие силы нужны.

– Ой, бросьте! – Гальяно все еще пытался найти объяснение необъяснимому. – Чтобы такого зверя удержать, надо подобрать его маленьким медвежонком. Медвежонку на шею этот ваш тынзян намотать не проблема.

Эрхан посмотрел на него с жалостью, покачал головой, сказал:

– Нельзя белого медведя приручить. Ни маленького, ни большого. Подчинить, к себе привязать можно, а приручить нельзя. И тынзян тут нужен непростой. Шаманский тынзян – опасная вещь. Никто не должен его трогать.

– А то что? – снова спросил Чернов.

– У кого тынзян, у того зверь. – Эрхан перевел взгляд на Веселова. – Вот только одного тынзяна мало, нужна сила. Ты чувствуешь в себе силу, мальчик?