Смутные времена Лепрозория

Айлив слушала его внимательно и вместе с тем отстраненно. Райга краем глаза следил за тем, что она записывает, и убеждался с каждой новой строчкой, что она не витает в облаках, нет.

Но самой Айлив как будто здесь не было. Ее взгляд не выражал совершенно ничего. Она не задавала вопросов, что было слишком необычно для такого любопытного котенка, как она. Она писала и смотрела сквозь бумагу, изредка ее брови едва заметно хмурились, а клыки закусывали нижнюю губу — но и это как будто происходило само по себе, отдельно от нее.

Райга замолчал, закончив свой рассказ. Айлив же просто перестала писать. Не подняла голову, ожидая продолжения. Не задала ни вопроса. Просто застыла, погруженная в мысли. С кисточки соскользнула черно-лиловая капля и оставила кляксу.

На весь шатер пах кошкин перекус — из сумки у ножек стула доносился аромат свежего рисового хлеба и жареного на огне мяса. И обычно она не могла устоять, перекусывая посреди долгого рассказа. Даже кружка с водой была нетронута, хотя обычно приходилось доливать воду не единожды во время занятия.

Перекинув лапу за лапу, Райга продолжал полусидеть, дожидаясь хоть какой-то реакции черноногой кошки.

Не может же быть такого, что смерть матери так сильно ее потрясла.

Или — может?

Когда Тора принесла весть о смерти Химари и Хайме — Райга хорошо это помнил — он не почувствовал практически ничего. Он был к этому готов, он прекрасно знал, что это неизбежно, что это закономерно, должно. Да и когда и как это произойдет — было обговорено заранее.

Но он был из семьи шисаи. Для простых кошек все это было совсем иначе, пожалуй.

Райга коснулся рукой плеча Айлив, и она вздрогнула всем телом.

— О чем ты думаешь? — спросил он.

Ответ был ему известен — о матери.

По крайне мере, он думал, что ответ ему известен, понятен и логичен. Что другого ответа быть не может.

Но должен был спросить, чтобы заставить ее мозг думать, а не просто избирательно переводить сказанное в написанное.

Однако он не угадал.

— Я всю ночь читала конспекты ваших лекций о великих, — Айлив открыла самую первую страницу — со списком имен. — Вспоминала, что говорила мама — а она рассказывала то, что слышала от других кошек, почти про всех из этого списка. Она знала слухи и легенды, а я всегда зачитывала ей факты.

Райга усмехнулся. Факты — точно такие же слухи и легенды, кем-то когда-то записанные. Например, лекция о Ясинэ вообще не имела ничего общего с тем, что было написано во всех существующих книгах с упоминанием ее имени. Единственным источником, которому Райга верил в этом вопросе, был Хайме.

— И я не могу понять. Пытаюсь, но не могу. Мама говорила, что я все усложняю, но я просто хочу понять.

— Понять что? — вопросительно изогнул бровь Райга.

Айлив пошевелила рукой, подбирая слова, и с кисточки слетела пара капель — но кошка и бровью не повела.

— Если просто слушать это, как что-то нереальное, как сказку, то видишь какую-то мудрость, мораль. Героев, гениев. Видишь тех, чья сила заставляет завидовать. Личностей, чья внутренняя мощь поражает, чья воля обескураживает. Видишь истории, трагедии, трагикомедии, наполненные некоторой иронией. Но все это где-то на поверхности, — она быстро пролистала исписанные листы.

— Но?

Тетрадь вернулась к своему началу, в пальцах Айлив осталась только дырявая обложка.

— А если остановиться и задуматься, то становится жутко. Герои? Чудовища. Гении? Сумасшедшие. Победы? Пирамиды из чужих костей и сломанных судеб. Вся история боготворит то, что меня ужасает, и тех, от кого бы мне хотелось держаться подальше.

— Сейчас ты — часть истории.

Айлив вскинула голову, в ее глазах отразился неподдельный ужас.

Райга хмыкнул:

— Кто-нибудь после нас запишет это время по-своему. Эти события, эту войну между нами и ангелами. Этот кто-то впишет наши имена, исказив наши судьбы в соответствии с тем, что и как мы сделаем. Чье-то имя утонет, чье-то — взметнется и встанет рядом со всеми ними, — кивнул Райга на вновь открытый перечень. — И ты, возможно, будешь среди них.

— Я не хочу. Я отказываюсь, — Айлив вскочила, и стул с грохотом обрушился на пол. — Я не стану воевать, и вы не посмеете меня заставлять! Я — не ваша пешка. И вам нечем меня шантажировать!

— Твоя семья…

— Моя мать умерла вчера! Меня больше ничего не держит. И я вам не принадлежу, между нами нет ритуала подчинения.

— Я помню об этом не хуже тебя, — прищурился Райга.

И ритуал провести больше нечем, на изготовление новых ритуальных ножей нужно время, это не просто железки.

Айлив поджалат губы:

— Вы даже не соболезнуете моей утрате.

— И не собирался, — пожал плечами Райга. — Смерть не стоит сожалений, чья бы она ни была. Скорбят от жалости к самим себе. И соболезнования — обыкновенная жалость.

У Айлив задрожали губы, но она тут же взяла себя в руки.


— Это не меняет сути. Не рассчитывайте на мою помощь!

— Ты ничего не изменишь своим отказом.

— Зато я не буду частью этих трагедий и этой войны, — Айлив решительно взмахнул рукой, будто отсекая его слова. — Вчера я видела смерть, простую смерть, не связанную с войной. И это чудовищно! Мысль о том, что кто-то может умирать от чужих рук, сгрызает меня изнутри!

— Ты убивала животных ради еды.

— Я хищник! Я не могу не есть! Но я могу не убивать тех, кого я не собираюсь есть!

Райга только косо ухмыльнулся, глядя на последнее написанное имя. Люцифера.

— И я не понимаю, как могли все эти «великие» убивать. Ради власти! Просто так! Просто по приказу! Из мести! А Люцифера… Люцифера…

— Она выросла на войне. На войне, представь себе, убивают и умирают. Убивают врага, которого ненавидят. Убивают того, кто хочет убить твоих близких. Убивают, чтобы не быть убитыми самим. Это не прихоть, не жажда крови — хотя и она тоже — это выживание, это война. Люцифера была частью войны, и то, как она из нее вышла — достойно уважения.

— И сейчас — война. За власть, за что же еще?! Глупая, отвратительная война! И я не хочу быть ее частью, не хочу убивать — и не важно, кто и как это оправдает. Я сама, — она сжала пальцы у горла, — не оправдаю никогда.

— Не я начал эту войну.

— Вы. И вы прекрасно это знаете. Я не поверю, что вы со своим гениальным умом не знали, что так будет. О нет. Вы прекрасно знали! Вы пошли на это осознанно! Вы сумасшедший, Райга!

— Иногда миру нужны безумцы, — развел руками Верховный шисаи.

— Да. Но я не хочу принимать участие в этой омерзительной дележке власти. «Лучшая защита — нападение» — просто ложь!

— Ты судишь только со своей стороны, — прищурился он.

— Именно. Чтобы судить иначе, нужно быть кем-то другим!

— Ты видишь лишь часть.

— Да. И я бы хотела увидеть все со всех сторон. Потому что сейчас я не вижу никого, кроме лицемеров, предателей, бессердечных убийц и подлейших эгоистичных тварей. И вы мне говорите, что это нормально? И вы говорите, что это жизнь такая?

— Я никогда не называл их нормальными.

— «Нас». Вы хотели сказать «нас». Вы точно такой же.

— Предположим. Но иногда жизнь диктует правила людям.

— Нет! Правила диктуют люди. И в ваших руках диктовать другие правила.

Она говорила так яростно, так остервенело. И голос ее, дрожа, звенел. Пронзительно. Горько.

И его ровный тихий голос только добавлял звона в каждое ее слово — на контрасте. На выдохе.

— Тогда я погибну. Нет. Тогда погибнут те, кто за мной пошел.

— Как благородно! — озверело, с презрением.

— Некоторые сорняки надо выпалывать. Кто-то же должен это делать. И лаской да колбаской марципана этого не добиться. На твоей чаше весов — ты и твой крохотный мирок с твоими маленькими заботами — выследить зверушку, принести добычу семье и шисаи, почитать книги, потренироваться с товарищами, послушать мои лекции о знаменитых гадах. И все. А я в ответе слишком за многих. И от моих решений и ошибок не просто «может быть нечем ужинать», а «может быть некому жить».

— Вы сами на себя это взвалили! И не смейте говорить, что заставили. Вас?! Заставили?! Не поверю!

— Сам. Но я…

— …«не имею права их бросить»?!

— Имею. И могу, — отчеканил он каждое слово. — Но не стану. Я не брошу Еву, моих шисаи, империю. Потому что не хочу. Потому что я таков. И мне наплевать, какой последней тварью ты меня считаешь. А ты считаешь, — он косо ухмыльнулся. — Что там в списках моих «заслуг»? Хирург, режущий младенцев в утробе матери? Бессердечный урод, перерезавший горло своей возлюбленной? Господин, выгораживающий членов своей семьи? Хладнокровный убийца, который сжег прилетевших на «переговоры» ангелов? Маньяк, собирающийся убить очень многих — ангелов, охотниц и наверняка многих людей ради своей победы? Богохульник, растоптавший веру и использующий священных жрецов как наемных убийц? Такой я для тебя?!

— Да, — опустила глаза Айлив.

— А еще, милая, я тот, кто дал в твое распоряжение все, что ты смела просить. Я тот, кто дал тебе возможность быть рядом со своей семьей и заботиться о них. Я тот, кто помогал твоей матери с лекарствами. Я тот, кто обучил тебя. Я тот, кто защитил тебя от ангелов, собирающихся убить тебя. Я тот, кто помогает людям, когда их святые ангелы на них плюют. Я тот, чьи гонцы относят новый конфитеор по всем уголкам острова, чтобы вылечить всех. Я тот, кто спас жизни тысяч людей. Я и такой тоже.

— Да…

— Судить — оно конечно проще, когда твое существование влияет на очень малое число близких тебе людей. Но все мы ведь гораздо глубже, сложнее, многограннее. И судить объективно — невозможно. А субъективное, — усмехнулся он, — всегда окрасит кого угодно в черное или белое. Твое, видимо, красит в черное.

Айлив поджала губы и спрятала длинный хвост в колени. Прикусила болезненно дрожащие губы. Набрала в грудь как можно больше воздуха и медленно-медленно выдохнула, успокаиваясь.

— Я хочу увидеть мир другими глазами. Многими глазами. Чтобы из этих фрагментов сложить что-то цельное, — тихо проговорила она, смотря под ноги.

— Хвост даю, выйдет калейдоскоп из битых стекляшек, — покачал головой Райга.

— Но я хотя бы смогу судить, видя картину шире и глубже, — Айлив пожала плечами и принялась потрошить острыми когтями циновку.