Смутные времена Лепрозория
Часть 38 из 98 Информация о книге
Для доступа к библиотеке пройдите авторизацию
— Подъем, моя императрица, время перевязок.
Люцифера, просыпаясь, кивнула. Вздрогнули тяжелые крылья, она приподнялась на локтях и болезненно поморщилась. Раун и Хайме принялись помогать ей подняться и сесть. Придвинули ее на угол, положили ее дрожащие руки на деревянный столбик кровати, поправили крылья, складывая их вместе.
Химари размотала длинные бинты и опустила в миску с выдержкой из молока тасманского дьявола и настоя трав. Тора говорила, что это должно сработать, и пока что это действительно работало.
Раун и Хайме сели на краю кровати, повернувшись спинами, и одновременно вздохнули. Седовласый Верховный шисаи в лиловом кимоно с молодым лицом и телом. И седой фактотум и регент, с испещренным морщинами лицом и усталым телом, затянутый в настолько черную форму, что крылья казались серыми. Обманчивая молодость тела и старая душа; старое тело и молодая душа.
Химари развязала ворот ночнушки, пропитавшейся потом, кровью и лекарствами, и спустила ее до бедер. Села на самый угол кровати и принялась разматывать старые бинты.
— Знаешь, я первый раз вижу такую силу воли, а живу я дольше тебя, — кошка медленно отлепила край бинта, который прятал сочащийся кровью шов, и едва слышно цокнула языком.
— Ерунда, — тихо сказала императрица, сжимая в тонких пальцах фигурный столбик и утыкаясь в него лбом. Испарина скользнула по виску и скуле.
— Ты пережила ранение в легкое, перелом позвоночника, открытый перелом крыла, шейки бедра и огромную кровопотерю, — вздохнула кошка и искоса взглянула на часы Алисы.
У твоего генерала от ужаса разорвалось сердце… Это ведь ты кричала на нее, чтобы она атаковала всерьез. Глупая послушная ящерица… Она и атаковала, сильно ранив тебя, а с уступа ты рухнула на камни уже сама.
Ты — выжила. А она даже не узнала об этом, умерев на месте.
— Не первые мои раны, — Люцифера поморщилась, стоило кошке холодными руками снять бинты окончательно и начать пальпировать одеревеневшие мышцы.
— Но первая кома, — хмыкнула Химари. Уже из трех.
На второй коме умер твой император. От горя и собственного уничтожающего бессилия.
Милая госпожа, ты пережила их обоих. Твоя смерть убила их, ты разбила им сердца, не желая того. Ты снова слишком увлеклась.
Императрица молчала, закусив бледные губы.
— Ты идешь на поправку, — вздохнула Химари, моя кожу вокруг раны. — Твоя воля к жизни меня поражает. Я думала еще после твоего падения, что ты не выживешь. А ты еще даже не так плоха… Сколько уже прошло?
— Полтора года, — тихо отозвался за нее Раун.
— Какая ты молодец… — улыбнулась кошка.
— Госпожа Химари, — сдавленно пробормотала Люция, — можно я сдамся?
Руки Химари замерли с бинтами в миске.
Ты боролась всю свою жизнь. Со стихией, терапией Имагинэм Деи, мучителями, врагами, предателями. Ты всего лишь не чувствовала боль, но разве это делало твою жизнь легче? Ничуть. Имагинэм Деи, война, снова Имагинэм Деи. Каждый новый день — бой, на который ты шла с высоко поднятой головой и улыбкой на губах. Меч — наголо… Душу — наголо… Не боясь никого и ничего.
— У меня уже при жизни есть могильный камень, — прошептала Люцифера. — Может пора с ним смириться?
В каждом городе — кладбище с твоей статуей. У твоего трона — часы с сердцем твоего родного тела. Ты будто мертва уже дважды. И все равно живешь.
— Хочешь плащ Евы? — Химари опустила бинты и, вытерев руки о кимоно, коснулась лица Люции, убирая мокрые от пота волосы.
— Зачем? — одними губами спросила Люция.
— Изменить хотя бы это. Не драться тогда с Алисой, например.
Люцифера хмыкнула:
— Не становиться императрицей. Не воспитывать Ноя. Не растить херувимов Евы. Саму Еву не спасать. Не приходить за тобой в тюрьму. Не сбегать из Имагинэм Дэи. Не воевать с тобой. Не… что угодно не, — прошептала она и криво улыбнулась.
— Что угодно «не», — повторила за ней Химари и погладила по холодному плечу.
— Ты как будто меня не знаешь.
Химари кивнула:
— Я не могла не спросить.
— Сохрани плащ у себя или детям своим отдай. А я не хочу ничего менять — я ни о чем не жалею. Даже сейчас.
Химари обняла ее, прижав головой к груди, и поцеловала в жидкие седые волосы.
— Как скажешь, моя императрица, — и, помолчав, добавила. — Убить тебя?
Люция качнула головой:
— Я сдаюсь. Пусть этот бой будет мною проигран. Но я проиграю его сама.
— Как скажешь, моя императрица, — Химари крепко обняла ее, больше не боясь потревожить раны. — Я буду помнить тебя всю оставшуюся жизнь.
— А я — вас с Хайме, — императрица пошарила рукой по одеялу, и Верховный шисаи положил свою ладонь поверх нее.
***
Кошки ушли, и Раун остался со своей императрицей один. Она лежала в крыльях и смотрела на синее небо в распахнутом окне. Ей больше никогда не удастся полетать.
На табуретке возле кровати стояла оставленная Химари миска — с лекарствами и бинтами. На тумбочке — двое часов с сердцами самых близких ей людей. У стены — меч и арбалет, которые она никогда больше не возьмет в руки. На манекенах — императорское платье и тренировочная форма, которые она никогда больше не наденет. Не хватало только императорской диадемы, но с тех пор, как Люцифера отказалась от трона в пользу следующих херувимов, а Раун стал регентом Каина, диадема покоилась на троне.
— Ты жалеешь меня, Раун? — спросила Люцифера.
— Что вы, нет! — встрепенулся ворон.
Она криво улыбнулась, будто не поверила:
— Запомни, мой дорогой фактотум, жалеем мы лишь тех, кого считаем слабее себя.
— Я не считаю вас слабее, моя госпожа!
Он и правда не считал. И, пожалуй, не думал ее жалеть. Он даже не мог поверить словам Хайме, что тот останется на пару дней в императорском городе, чтобы похоронить императрицу как Верховный шисаи. Это невозможно. Люцифере такая ерунда просто нипочем. Она снова встанет на ноги, возьмет меч и побежит к своим Охотницам и Ангелам на тренировку, а потом будет улюлюкать с херувимами, обучая их чем-то важному, а потом выслушает своих вассалов, а потом…
В глубине души он знал, что этого не случится, но не верил. Она даже не выглядела умирающей. Да, седая и немного бледная. Да, ее кожа стала тоньше и сильнее испещрена морщинами. Но и он постарел. Он был даже немного старше нее, и, разменяв шестой десяток, чувствовал себя еще способным прожить как минимум лет пять. Должно быть, она — тоже.
— Это все так несправедливо, — Люцифера урывками вздохнула.
Раун согласно кивнул:
— Лион и Алиса умерли раньше вас, Ева с вами так и не встретилась, Нойко сбежал, а вы так упали — это и впрямь нес…
— Нет, — прервала его Люция и криво усмехнулась. — Как раз таки это кажется мне весьма справедливым.
— Но что тогда? — Раун подошел ближе и убрал с табурета миски на комод у стены.
— Я прожила долгую жизнь, Раун. Две за одну, — Люцифера печально улыбнулась. — Моя жизнь была наполнена войной, безумием и горем. Я убивала. И тех, кого заставляла война, и ради личной мести. Виновных и безвинных. Случайных… Слепо. Из мести. Из обиды. Из страха. Они умирали, а я — жила. Предавала, мстила, лгала. И продолжала жить. А что я получила взамен?!
Раун не нашелся, что ответить, и неловко повел крылом, присаживаясь на табурет рядом.
— Взамен я получила трон, — усмехнулась императрица. — И тех, кто меня, такую, все равно любил. Если это и есть справедливость, то я ничего в ней не понимаю…
Раун вздохнул и посмотрел в окно, где по синему-синему небу плыли розовые в лучах приближающегося заката облака.
Хотелось сказать, что Люцифера сделала много хорошего — выиграла войну, прекратила работу Имагинэм Деи, привнесла свет образования в каждый уголок империи, и много-много чего еще. Раун даже открыл было рот, чтобы начать озвучивать целый список в своей голове, как Люцифера продолжила.
— Я всегда искренне любила мир вокруг меня, принимала его, как есть. Лишь потому, что другого у меня нет, лишь потому, что иначе сошла бы с ума. А он как будто ответил мне взаимностью.
— Может в этом и есть справедливость?
— Мне хочется думать, что нет, мой дорогой фактотум. Но, кажется, ты прав, — болезненно улыбнулась она. — Я была хорошим воином и плохой матерью. Но я была самой собой, старалась быть по крайней мере.
— На это нужна сила духа, — усмехнулся Раун. — Вы очень много сделали.
— Значит, можно и умереть, — хмыкнула она, сжимая в кулаках насквозь мокрые простыни.
Раун, помолчав, все же осмелился спросить:
— Неужели вам не страшно умирать?
Она качнула головой и закрыла глаза:
— Когда ты живешь, смерти нет. Когда приходит время смерти — тебя уже нет. Зачем мне бояться того, что никогда со мной не встретится?
«Зачем» — так просто… Просто иная постановка вопроса, и все меняется… Просто другой взгляд, о котором даже не задумываешься.
— И правда, зачем, — улыбнулся Раун и положил свою руку поверх ее. Она крепко ее сжала в своей.
Действительно крепко. Будто это не она лежала переломанная так, что больше не могла ходить и летать. Будто не ее мучила лихорадка и дикие боли. Просто закрой глаза, слушай голос — все такой же сильный, хоть и немного тихий, и будто она все та же. Его железная императрица, дикая гарпия и мудрая лебедь.
Она потеряла почти всех, кто был ей по-настоящему дорог. И все равно осталась собой. Раун хотел бы также. Однажды, предвидев свою смерть, просто уйти…
Рука, стискивающая его ладонь, обмякла. Раун вытащил нож для вскрытия писем и приставил крохотное лезвие к ее губам, ловя дыхание. Но его не было.
Больше не вздымалась от дыхания грудь, и не билось сердце.
Люцифера, просыпаясь, кивнула. Вздрогнули тяжелые крылья, она приподнялась на локтях и болезненно поморщилась. Раун и Хайме принялись помогать ей подняться и сесть. Придвинули ее на угол, положили ее дрожащие руки на деревянный столбик кровати, поправили крылья, складывая их вместе.
Химари размотала длинные бинты и опустила в миску с выдержкой из молока тасманского дьявола и настоя трав. Тора говорила, что это должно сработать, и пока что это действительно работало.
Раун и Хайме сели на краю кровати, повернувшись спинами, и одновременно вздохнули. Седовласый Верховный шисаи в лиловом кимоно с молодым лицом и телом. И седой фактотум и регент, с испещренным морщинами лицом и усталым телом, затянутый в настолько черную форму, что крылья казались серыми. Обманчивая молодость тела и старая душа; старое тело и молодая душа.
Химари развязала ворот ночнушки, пропитавшейся потом, кровью и лекарствами, и спустила ее до бедер. Села на самый угол кровати и принялась разматывать старые бинты.
— Знаешь, я первый раз вижу такую силу воли, а живу я дольше тебя, — кошка медленно отлепила край бинта, который прятал сочащийся кровью шов, и едва слышно цокнула языком.
— Ерунда, — тихо сказала императрица, сжимая в тонких пальцах фигурный столбик и утыкаясь в него лбом. Испарина скользнула по виску и скуле.
— Ты пережила ранение в легкое, перелом позвоночника, открытый перелом крыла, шейки бедра и огромную кровопотерю, — вздохнула кошка и искоса взглянула на часы Алисы.
У твоего генерала от ужаса разорвалось сердце… Это ведь ты кричала на нее, чтобы она атаковала всерьез. Глупая послушная ящерица… Она и атаковала, сильно ранив тебя, а с уступа ты рухнула на камни уже сама.
Ты — выжила. А она даже не узнала об этом, умерев на месте.
— Не первые мои раны, — Люцифера поморщилась, стоило кошке холодными руками снять бинты окончательно и начать пальпировать одеревеневшие мышцы.
— Но первая кома, — хмыкнула Химари. Уже из трех.
На второй коме умер твой император. От горя и собственного уничтожающего бессилия.
Милая госпожа, ты пережила их обоих. Твоя смерть убила их, ты разбила им сердца, не желая того. Ты снова слишком увлеклась.
Императрица молчала, закусив бледные губы.
— Ты идешь на поправку, — вздохнула Химари, моя кожу вокруг раны. — Твоя воля к жизни меня поражает. Я думала еще после твоего падения, что ты не выживешь. А ты еще даже не так плоха… Сколько уже прошло?
— Полтора года, — тихо отозвался за нее Раун.
— Какая ты молодец… — улыбнулась кошка.
— Госпожа Химари, — сдавленно пробормотала Люция, — можно я сдамся?
Руки Химари замерли с бинтами в миске.
Ты боролась всю свою жизнь. Со стихией, терапией Имагинэм Деи, мучителями, врагами, предателями. Ты всего лишь не чувствовала боль, но разве это делало твою жизнь легче? Ничуть. Имагинэм Деи, война, снова Имагинэм Деи. Каждый новый день — бой, на который ты шла с высоко поднятой головой и улыбкой на губах. Меч — наголо… Душу — наголо… Не боясь никого и ничего.
— У меня уже при жизни есть могильный камень, — прошептала Люцифера. — Может пора с ним смириться?
В каждом городе — кладбище с твоей статуей. У твоего трона — часы с сердцем твоего родного тела. Ты будто мертва уже дважды. И все равно живешь.
— Хочешь плащ Евы? — Химари опустила бинты и, вытерев руки о кимоно, коснулась лица Люции, убирая мокрые от пота волосы.
— Зачем? — одними губами спросила Люция.
— Изменить хотя бы это. Не драться тогда с Алисой, например.
Люцифера хмыкнула:
— Не становиться императрицей. Не воспитывать Ноя. Не растить херувимов Евы. Саму Еву не спасать. Не приходить за тобой в тюрьму. Не сбегать из Имагинэм Дэи. Не воевать с тобой. Не… что угодно не, — прошептала она и криво улыбнулась.
— Что угодно «не», — повторила за ней Химари и погладила по холодному плечу.
— Ты как будто меня не знаешь.
Химари кивнула:
— Я не могла не спросить.
— Сохрани плащ у себя или детям своим отдай. А я не хочу ничего менять — я ни о чем не жалею. Даже сейчас.
Химари обняла ее, прижав головой к груди, и поцеловала в жидкие седые волосы.
— Как скажешь, моя императрица, — и, помолчав, добавила. — Убить тебя?
Люция качнула головой:
— Я сдаюсь. Пусть этот бой будет мною проигран. Но я проиграю его сама.
— Как скажешь, моя императрица, — Химари крепко обняла ее, больше не боясь потревожить раны. — Я буду помнить тебя всю оставшуюся жизнь.
— А я — вас с Хайме, — императрица пошарила рукой по одеялу, и Верховный шисаи положил свою ладонь поверх нее.
***
Кошки ушли, и Раун остался со своей императрицей один. Она лежала в крыльях и смотрела на синее небо в распахнутом окне. Ей больше никогда не удастся полетать.
На табуретке возле кровати стояла оставленная Химари миска — с лекарствами и бинтами. На тумбочке — двое часов с сердцами самых близких ей людей. У стены — меч и арбалет, которые она никогда больше не возьмет в руки. На манекенах — императорское платье и тренировочная форма, которые она никогда больше не наденет. Не хватало только императорской диадемы, но с тех пор, как Люцифера отказалась от трона в пользу следующих херувимов, а Раун стал регентом Каина, диадема покоилась на троне.
— Ты жалеешь меня, Раун? — спросила Люцифера.
— Что вы, нет! — встрепенулся ворон.
Она криво улыбнулась, будто не поверила:
— Запомни, мой дорогой фактотум, жалеем мы лишь тех, кого считаем слабее себя.
— Я не считаю вас слабее, моя госпожа!
Он и правда не считал. И, пожалуй, не думал ее жалеть. Он даже не мог поверить словам Хайме, что тот останется на пару дней в императорском городе, чтобы похоронить императрицу как Верховный шисаи. Это невозможно. Люцифере такая ерунда просто нипочем. Она снова встанет на ноги, возьмет меч и побежит к своим Охотницам и Ангелам на тренировку, а потом будет улюлюкать с херувимами, обучая их чем-то важному, а потом выслушает своих вассалов, а потом…
В глубине души он знал, что этого не случится, но не верил. Она даже не выглядела умирающей. Да, седая и немного бледная. Да, ее кожа стала тоньше и сильнее испещрена морщинами. Но и он постарел. Он был даже немного старше нее, и, разменяв шестой десяток, чувствовал себя еще способным прожить как минимум лет пять. Должно быть, она — тоже.
— Это все так несправедливо, — Люцифера урывками вздохнула.
Раун согласно кивнул:
— Лион и Алиса умерли раньше вас, Ева с вами так и не встретилась, Нойко сбежал, а вы так упали — это и впрямь нес…
— Нет, — прервала его Люция и криво усмехнулась. — Как раз таки это кажется мне весьма справедливым.
— Но что тогда? — Раун подошел ближе и убрал с табурета миски на комод у стены.
— Я прожила долгую жизнь, Раун. Две за одну, — Люцифера печально улыбнулась. — Моя жизнь была наполнена войной, безумием и горем. Я убивала. И тех, кого заставляла война, и ради личной мести. Виновных и безвинных. Случайных… Слепо. Из мести. Из обиды. Из страха. Они умирали, а я — жила. Предавала, мстила, лгала. И продолжала жить. А что я получила взамен?!
Раун не нашелся, что ответить, и неловко повел крылом, присаживаясь на табурет рядом.
— Взамен я получила трон, — усмехнулась императрица. — И тех, кто меня, такую, все равно любил. Если это и есть справедливость, то я ничего в ней не понимаю…
Раун вздохнул и посмотрел в окно, где по синему-синему небу плыли розовые в лучах приближающегося заката облака.
Хотелось сказать, что Люцифера сделала много хорошего — выиграла войну, прекратила работу Имагинэм Деи, привнесла свет образования в каждый уголок империи, и много-много чего еще. Раун даже открыл было рот, чтобы начать озвучивать целый список в своей голове, как Люцифера продолжила.
— Я всегда искренне любила мир вокруг меня, принимала его, как есть. Лишь потому, что другого у меня нет, лишь потому, что иначе сошла бы с ума. А он как будто ответил мне взаимностью.
— Может в этом и есть справедливость?
— Мне хочется думать, что нет, мой дорогой фактотум. Но, кажется, ты прав, — болезненно улыбнулась она. — Я была хорошим воином и плохой матерью. Но я была самой собой, старалась быть по крайней мере.
— На это нужна сила духа, — усмехнулся Раун. — Вы очень много сделали.
— Значит, можно и умереть, — хмыкнула она, сжимая в кулаках насквозь мокрые простыни.
Раун, помолчав, все же осмелился спросить:
— Неужели вам не страшно умирать?
Она качнула головой и закрыла глаза:
— Когда ты живешь, смерти нет. Когда приходит время смерти — тебя уже нет. Зачем мне бояться того, что никогда со мной не встретится?
«Зачем» — так просто… Просто иная постановка вопроса, и все меняется… Просто другой взгляд, о котором даже не задумываешься.
— И правда, зачем, — улыбнулся Раун и положил свою руку поверх ее. Она крепко ее сжала в своей.
Действительно крепко. Будто это не она лежала переломанная так, что больше не могла ходить и летать. Будто не ее мучила лихорадка и дикие боли. Просто закрой глаза, слушай голос — все такой же сильный, хоть и немного тихий, и будто она все та же. Его железная императрица, дикая гарпия и мудрая лебедь.
Она потеряла почти всех, кто был ей по-настоящему дорог. И все равно осталась собой. Раун хотел бы также. Однажды, предвидев свою смерть, просто уйти…
Рука, стискивающая его ладонь, обмякла. Раун вытащил нож для вскрытия писем и приставил крохотное лезвие к ее губам, ловя дыхание. Но его не было.
Больше не вздымалась от дыхания грудь, и не билось сердце.