Смотрители маяка
Часть 7 из 40 Информация о книге
Для доступа к библиотеке пройдите авторизацию
Иногда, закончив очередную ракушку, я выбрасываю ее в океан из окна спальни, даже если мне нравится, что получилось. Ветер уносит ее, и меня греет мысль о том, что ракушка возвращается в море. Миллионы лет существования, выживания, давление доисторических волн — и все ради того, чтобы однажды ее выбросило на далекий берег и человек вроде меня обточил ее по своему вкусу, изобразил на ней свои фантазии, а потом, закончив, вернул ее туда, где все началось.
13. Винс
Одиночка
Два дня на башне
Утро вторника. Три недели до Рождества. На маяке нет ни выходных, ни праздников; ты должен уделять ему все свое время. Остальные скоро начнут думать о том, чем занимаются их семьи, и чувствовать себя обделенными, потому что они торчат здесь, в то время как дома ставят елки и едят сладкие пирожки. Насколько я знаю, вроде так положено делать. Не помню, чтобы я хоть раз праздновал Рождество как надо. В тюряге у нас были скудный ужин и бумажные шляпы, но что касается магии Рождества, я понятия не имею, что это.
В это время года нельзя гасить фонарь до восьми часов вечера. А когда восходит солнце, я начинаю разбирать горелку и заменять детали на чистые в ожидании вечера. Потом я опускаю заслонки на линзы. Вряд ли в декабре солнце будет настолько ярким, что начнется пожар, но у меня уже привычка, и в любом случае так они остаются чистыми. Такое ощущение, как будто наряжаешь лампу на день и раздеваешь на ночь. Никогда не рассказываю это остальным.
У меня утренняя смена, поэтому я готовлю завтрак. Мы еще не доели бекон, который я привез, так что я жарю его и оставляю на плите, чтоб не остыл, пока остальные встают. Обычно запах их будит, и кто бы что ни говорил, но запах жарящегося бекона — лучший запах на планете. Быть дежурным по кухне на «Деве» не так уж и плохо, наш ГС готовит почти так же хреново, как и я, поэтому я не переживаю. На моем первом островном маяке смотрители были повернуты на кулинарии и язвили каждый раз, когда я ставил перед ними тарелки. Довольно грубо с их стороны, поскольку они никогда ничему меня не учили, хотя я просил. Мне доставались только насмешки. Когда я начал этим заниматься, я даже не знал, как называется половина ингредиентов.
— Кто-нибудь слышал птиц? — спрашиваю я, когда мы усаживаемся за стол.
— Каких птиц? — говорит Артур.
— Вчера вечером. Их были тучи, налетели на меня.
ГС встает и идет в фонарный отсек проверить лампу; пусть даже на дежурстве кто-то из нас, он все равно отвечает за маяк. Он заботится о нем, как о ребенке.
Билл низко опускает голову к тарелке, он всегда так делает, когда ест, пригибается поближе к еде. Рядом дымится сигарета, так что он может есть и дымить, дымить и есть.
— Почему ты позволяешь ему так с тобой разговаривать? — спрашивает он. — А? Будто ты дебил.
Я вытираю рот.
— Это ты меня так называешь.
— Разве ты не видишь, что он сделал?
— Что?
— Побежал проверять, что не так. Где ты облажался. Думает, что тебе нельзя доверять. И обо мне он думает так же.
Излюбленная тема для смотрителей — ныть по поводу того, кого сейчас нет в комнате. Все равно что открыть бутылку или выпустить пар со словами: «Ужасно раздражает, когда он делает то-то. Временами он такой говнюк, правда?» В этом нет злости, так негативные эмоции уходят прочь, вместо того чтобы булькать внутри.
Но Билл более резок, чем обычно. Он устал. Я наблюдаю, как он докуривает последнюю «Эмбасси», расплющивает ее в пепельнице и отодвигает тарелку. ГС возвращается.
— Ты не мог там прибраться? — упрекает он меня.
— Тогда вам нечем было бы заняться до самого обеда. Билл все почистит, правда, Билл?
— Иди в жопу.
Артур убирает со стола со словами:
— Спасибо, было вкусно.
* * *
После обеда я беру ведро и совок и поднимаюсь на смотровую площадку. По правде говоря, сначала я не понял, как много было птиц. Они налетели рано утром, около пяти часов, словно мотыльки, — сколько их было, кто знает. Все эти перья и хлопающие крылья — их могло быть и десять, и сто. Я выкурил сигарету на морозе; мертвое серое небо, мертвое серое море; мои руки тоже казались мертвыми и серыми, пока я не отмыл их. Буревестники — это паразиты, как говорит Билл, их не жалко, но, глядя на их распластанные тела и свернутые шеи, я не мог согласиться с ним. Однажды я слышал, что смотрители «Епископа» обнаружили, что смотровая площадка полностью забита кричащими птицами. Некуда было поставить ногу, ни единого свободного дюйма — натуральный Ноев ковчег. И пока не стемнело и маяк не зажегся на полную мощность, птицы не улетали. Свет маяка привлек их и ослепил, а потом отпугнул.
* * *
Три дня
Я думал, что на этот раз мне будет трудно вернуться на башню, ведь мы с Мишель становимся все ближе. Но, пережив первые несколько ночей, я нашел в этом свои плюсы. У меня полно времени, чтобы думать о ней. То, что я сказал Биллу на дежурстве, — это правда: все, чего я хочу, — это стать помощником смотрителя, мне нужна эта стабильность, которую обеспечивает «Трайдент». Тогда я смогу спросить ее: ну что, ты согласна? Теперь я парень с перспективами.
Я готовлю обед, потом ГС моет посуду и садится в свое кресло с чашкой чаю и кроссвордом. Угощает меня сигаретой. Артур всегда готов поделиться. Когда я получил место на «Олдерни», тамошний ГС в жизни ничем не делился и не видел в этом смысла. Он клеил на свои кружки и пакеты надписи: «Не трогать» и «Держитесь подальше». В результате мы могли брать только масло, табак и соус НР. И никто не хотел с ним общаться. Артур не беспокоился о своих вещах, продуктах или чем-то еще. Все пройдет, говорит он; это просто вещи, они имеют свойство заканчиваться. Остается только чувство, которое ты испытываешь, когда вы отлично проводите время вместе.
— Совершенно не отвечает ожиданиям, — говорит он.
— Иди к черту, картошка вовсе не была так плоха.
— Два слова. Шесть и пять букв.
— Что за хрень; я не по этой части.
— Подумай об этом с разных сторон, — говорит ГС. — Есть буквальная подсказка, она на поверхности, и есть подсказка внутри. Надо напрячь мозги.
— Не думай, что у меня в мозгу много мыслей.
— Это еще как посмотреть.
— Давай еще одну подсказку.
— Вскипяти немного волшебства, дружище.
— Только что сделал тебе чаю, — говорю я.
— Это ключ, придурок. Пять букв.
— Чепуха.
— Это шесть. — Он улыбается. — Ты почти угадал минуту назад. Вот, посмотри.
Артур показывает. Но я не улавливаю.
— Не вижу.
— В конце смотри.
— О! — говорю я, когда он вписывает буквы.
Билл не прав насчет ГС. Артур из тех людей, которые хотят помочь тебе стать лучше. Он не говнится из-за того, что я моложе, и не задирает нос в отличие от Билла, который, подозреваю, думает всякую хрень в мой адрес. ГС терпелив. Он показывает мне, как все устроено. Я восхищаюсь им и его отношением к морю; таким и должен быть смотритель маяка. Жаль, что это не везде. Не уверен, знает ли Билл то же, что и я. Однажды в ночную смену Артур рассказал мне, что случилось с ним двадцать лет назад, когда он только начал работать на «Деве». Еще до Билла, в те времена, когда я пешком под стол ходил. Я чуть не проглотил язык, когда он это сказал. Не знал, как отреагировать. Не ожидал. Да и что я? Вы бы тоже растерялись.
Я просто смотрел на Артура и думал: вот человек, на которого я хочу быть похожим. И ни за что не догадаешься, что ему довелось пережить. Вот так вот смотришь на ГС снизу вверх и думаешь, что он знает все ответы, а он совсем другой.
* * *
Включаю Нила Янга на «Сони» и задергиваю занавеску. Внизу монотонно насвистывает Билл; время где-то между ночью и днем, и я рад, что музыка уносит меня в другое место. В тесную студию Мишель на Стрэтфорд-роуд, играют Нил, или Джон Денвер, или «Кинг Кримсон». В пустые бутылки из-под вина воткнуты свечи, воск стекает по бокам; подушки расшиты зеркалами-ромбами. В дверях кошка вылизывает лапку. Голубой хребет, река Шенандоа. Шенандоа. Не просто слово. Это волшебные чары или зов далекой луны. Все вокруг оранжевое, цвета консервированных персиков. Мои мысли о Мишель часто имеют цвет. Пурпурный в спальне. Ярко-зеленый, когда она босиком идет в сад и зовет кошку домой. Как ее зовут? Сайкс? Нет. Стейнс? Черт. Стептоу? Не может быть.
Мишель слишком хороша для меня. По крайней мере, у меня есть мозги, чтобы это понимать.
Я бы никогда в жизни не осмелился подойти к ней, если бы «Трайдент-Хаус» не подписал со мной контракт, и это была чистая случайность. Сейчас не так много смотрителей моего возраста, потому что на нефтяных вышках в Северном море зарплаты выше, но все зависит от того, какую работу тебе нравится делать и какое у тебя прошлое. Это было в апреле 70-го, я пару недель как вернулся в мир и случайно наткнулся на одного парня в пабе; он угостил меня пивом и обмолвился, что работал на маяках «Пладда» и «Скейвор». По привычке я просто ждал, когда снова попаду за решетку. К этому я был готов, я знал, что нарочно облажаюсь, когда мне надоест быть снаружи. Но чем дольше этот мужик рассказывал о маяках, тем больше я понимал, что мне это подходит. Он сказал, что нельзя просто быть одиночкой — ты должен считать, что одиночество — это хорошо. Я не думал, что «Трайдент» возьмет меня, когда ознакомится с моей биографией, но через несколько недель пришло письмо. Должно быть, они подумали: он подойдет, тупой, как пробка, но ему понравится. Дело в том, что на маяке особенно нечего делать. Все очень просто. Твой мозг занят простыми задачами. Поддерживаешь свет по ночам, потом убираешь, готовишь, связываешься с остальными маяками в цепочке. Бдишь, чтобы у вас с парнями все было гладко, а это штука непредсказуемая. Надо сохранять дружелюбие, и, с моей точки зрения, это важнее всего. Надо стараться ладить с остальными. Стоит один раз что-то упустить, и эта пакость распространится, как вирус, и не успеешь ничего понять, как вы все будете заражены, гниль расползется, и деваться будет некуда.
Я вспоминаю встречу с тем смотрителем в пабе, и у меня такое чувство, будто я получил послание от Вселенной. Я не пропащий человек. На мне еще не поставили крест.
Скоро мне придется рассказать все Мишель. Прошло много времени. Я должен быть честным, иначе как жить дальше, быть вместе, просить ее выйти за меня замуж? Если между нами будет стоять эта проклятая ложь? Речь не о моих старых делах, она это знает. Речь о том, что было в последний раз.
Беда в том, что это не та тема, которую обсуждают на первом свидании или даже на третьем. А потом ее еще сложнее затронуть. Я отсутствую подолгу, и каждый раз, когда я возвращаюсь, мы словно начинаем все заново. Снова как в первый раз — держаться за руки, удивляться, хотеть друг друга. Я не могу это испортить.
Чем сильнее она мне нравится, тем сложнее, и я не хочу любить ее слишком сильно, но что тут поделаешь.
Врать так легко. Просто ничего не говоришь. Ничего не делаешь. Даешь другому человеку возможность решать, что реально. На ее месте я бы предпочел не знать. Я каждый день пытаюсь все забыть.
Закрывая глаза, я вижу все так отчетливо, будто это случилось вчера. Кровь и шерсть, тонкий детский крик; и мой друг холодеет в моих объятьях.
Я всегда жил, оглядываясь по сторонам. Я до сих пор оглядываюсь, хотя здесь только море и никого, кроме нас.
Я все время помню, что у меня есть враги. Плохие люди, которые делают плохие вещи и хотят сделать это со мной. Временами я боюсь уснуть, потому что меня мучают кошмары. Что они найдут меня тут, на этой скале. Ты думал, что сможешь ускользнуть, сынок, но ты ошибся. Из тебя никогда ничего не выйдет.
Я никогда не вернусь. Ни в тюрьму. Ни в свою прежнюю жизнь.
13. Винс
Одиночка
Два дня на башне
Утро вторника. Три недели до Рождества. На маяке нет ни выходных, ни праздников; ты должен уделять ему все свое время. Остальные скоро начнут думать о том, чем занимаются их семьи, и чувствовать себя обделенными, потому что они торчат здесь, в то время как дома ставят елки и едят сладкие пирожки. Насколько я знаю, вроде так положено делать. Не помню, чтобы я хоть раз праздновал Рождество как надо. В тюряге у нас были скудный ужин и бумажные шляпы, но что касается магии Рождества, я понятия не имею, что это.
В это время года нельзя гасить фонарь до восьми часов вечера. А когда восходит солнце, я начинаю разбирать горелку и заменять детали на чистые в ожидании вечера. Потом я опускаю заслонки на линзы. Вряд ли в декабре солнце будет настолько ярким, что начнется пожар, но у меня уже привычка, и в любом случае так они остаются чистыми. Такое ощущение, как будто наряжаешь лампу на день и раздеваешь на ночь. Никогда не рассказываю это остальным.
У меня утренняя смена, поэтому я готовлю завтрак. Мы еще не доели бекон, который я привез, так что я жарю его и оставляю на плите, чтоб не остыл, пока остальные встают. Обычно запах их будит, и кто бы что ни говорил, но запах жарящегося бекона — лучший запах на планете. Быть дежурным по кухне на «Деве» не так уж и плохо, наш ГС готовит почти так же хреново, как и я, поэтому я не переживаю. На моем первом островном маяке смотрители были повернуты на кулинарии и язвили каждый раз, когда я ставил перед ними тарелки. Довольно грубо с их стороны, поскольку они никогда ничему меня не учили, хотя я просил. Мне доставались только насмешки. Когда я начал этим заниматься, я даже не знал, как называется половина ингредиентов.
— Кто-нибудь слышал птиц? — спрашиваю я, когда мы усаживаемся за стол.
— Каких птиц? — говорит Артур.
— Вчера вечером. Их были тучи, налетели на меня.
ГС встает и идет в фонарный отсек проверить лампу; пусть даже на дежурстве кто-то из нас, он все равно отвечает за маяк. Он заботится о нем, как о ребенке.
Билл низко опускает голову к тарелке, он всегда так делает, когда ест, пригибается поближе к еде. Рядом дымится сигарета, так что он может есть и дымить, дымить и есть.
— Почему ты позволяешь ему так с тобой разговаривать? — спрашивает он. — А? Будто ты дебил.
Я вытираю рот.
— Это ты меня так называешь.
— Разве ты не видишь, что он сделал?
— Что?
— Побежал проверять, что не так. Где ты облажался. Думает, что тебе нельзя доверять. И обо мне он думает так же.
Излюбленная тема для смотрителей — ныть по поводу того, кого сейчас нет в комнате. Все равно что открыть бутылку или выпустить пар со словами: «Ужасно раздражает, когда он делает то-то. Временами он такой говнюк, правда?» В этом нет злости, так негативные эмоции уходят прочь, вместо того чтобы булькать внутри.
Но Билл более резок, чем обычно. Он устал. Я наблюдаю, как он докуривает последнюю «Эмбасси», расплющивает ее в пепельнице и отодвигает тарелку. ГС возвращается.
— Ты не мог там прибраться? — упрекает он меня.
— Тогда вам нечем было бы заняться до самого обеда. Билл все почистит, правда, Билл?
— Иди в жопу.
Артур убирает со стола со словами:
— Спасибо, было вкусно.
* * *
После обеда я беру ведро и совок и поднимаюсь на смотровую площадку. По правде говоря, сначала я не понял, как много было птиц. Они налетели рано утром, около пяти часов, словно мотыльки, — сколько их было, кто знает. Все эти перья и хлопающие крылья — их могло быть и десять, и сто. Я выкурил сигарету на морозе; мертвое серое небо, мертвое серое море; мои руки тоже казались мертвыми и серыми, пока я не отмыл их. Буревестники — это паразиты, как говорит Билл, их не жалко, но, глядя на их распластанные тела и свернутые шеи, я не мог согласиться с ним. Однажды я слышал, что смотрители «Епископа» обнаружили, что смотровая площадка полностью забита кричащими птицами. Некуда было поставить ногу, ни единого свободного дюйма — натуральный Ноев ковчег. И пока не стемнело и маяк не зажегся на полную мощность, птицы не улетали. Свет маяка привлек их и ослепил, а потом отпугнул.
* * *
Три дня
Я думал, что на этот раз мне будет трудно вернуться на башню, ведь мы с Мишель становимся все ближе. Но, пережив первые несколько ночей, я нашел в этом свои плюсы. У меня полно времени, чтобы думать о ней. То, что я сказал Биллу на дежурстве, — это правда: все, чего я хочу, — это стать помощником смотрителя, мне нужна эта стабильность, которую обеспечивает «Трайдент». Тогда я смогу спросить ее: ну что, ты согласна? Теперь я парень с перспективами.
Я готовлю обед, потом ГС моет посуду и садится в свое кресло с чашкой чаю и кроссвордом. Угощает меня сигаретой. Артур всегда готов поделиться. Когда я получил место на «Олдерни», тамошний ГС в жизни ничем не делился и не видел в этом смысла. Он клеил на свои кружки и пакеты надписи: «Не трогать» и «Держитесь подальше». В результате мы могли брать только масло, табак и соус НР. И никто не хотел с ним общаться. Артур не беспокоился о своих вещах, продуктах или чем-то еще. Все пройдет, говорит он; это просто вещи, они имеют свойство заканчиваться. Остается только чувство, которое ты испытываешь, когда вы отлично проводите время вместе.
— Совершенно не отвечает ожиданиям, — говорит он.
— Иди к черту, картошка вовсе не была так плоха.
— Два слова. Шесть и пять букв.
— Что за хрень; я не по этой части.
— Подумай об этом с разных сторон, — говорит ГС. — Есть буквальная подсказка, она на поверхности, и есть подсказка внутри. Надо напрячь мозги.
— Не думай, что у меня в мозгу много мыслей.
— Это еще как посмотреть.
— Давай еще одну подсказку.
— Вскипяти немного волшебства, дружище.
— Только что сделал тебе чаю, — говорю я.
— Это ключ, придурок. Пять букв.
— Чепуха.
— Это шесть. — Он улыбается. — Ты почти угадал минуту назад. Вот, посмотри.
Артур показывает. Но я не улавливаю.
— Не вижу.
— В конце смотри.
— О! — говорю я, когда он вписывает буквы.
Билл не прав насчет ГС. Артур из тех людей, которые хотят помочь тебе стать лучше. Он не говнится из-за того, что я моложе, и не задирает нос в отличие от Билла, который, подозреваю, думает всякую хрень в мой адрес. ГС терпелив. Он показывает мне, как все устроено. Я восхищаюсь им и его отношением к морю; таким и должен быть смотритель маяка. Жаль, что это не везде. Не уверен, знает ли Билл то же, что и я. Однажды в ночную смену Артур рассказал мне, что случилось с ним двадцать лет назад, когда он только начал работать на «Деве». Еще до Билла, в те времена, когда я пешком под стол ходил. Я чуть не проглотил язык, когда он это сказал. Не знал, как отреагировать. Не ожидал. Да и что я? Вы бы тоже растерялись.
Я просто смотрел на Артура и думал: вот человек, на которого я хочу быть похожим. И ни за что не догадаешься, что ему довелось пережить. Вот так вот смотришь на ГС снизу вверх и думаешь, что он знает все ответы, а он совсем другой.
* * *
Включаю Нила Янга на «Сони» и задергиваю занавеску. Внизу монотонно насвистывает Билл; время где-то между ночью и днем, и я рад, что музыка уносит меня в другое место. В тесную студию Мишель на Стрэтфорд-роуд, играют Нил, или Джон Денвер, или «Кинг Кримсон». В пустые бутылки из-под вина воткнуты свечи, воск стекает по бокам; подушки расшиты зеркалами-ромбами. В дверях кошка вылизывает лапку. Голубой хребет, река Шенандоа. Шенандоа. Не просто слово. Это волшебные чары или зов далекой луны. Все вокруг оранжевое, цвета консервированных персиков. Мои мысли о Мишель часто имеют цвет. Пурпурный в спальне. Ярко-зеленый, когда она босиком идет в сад и зовет кошку домой. Как ее зовут? Сайкс? Нет. Стейнс? Черт. Стептоу? Не может быть.
Мишель слишком хороша для меня. По крайней мере, у меня есть мозги, чтобы это понимать.
Я бы никогда в жизни не осмелился подойти к ней, если бы «Трайдент-Хаус» не подписал со мной контракт, и это была чистая случайность. Сейчас не так много смотрителей моего возраста, потому что на нефтяных вышках в Северном море зарплаты выше, но все зависит от того, какую работу тебе нравится делать и какое у тебя прошлое. Это было в апреле 70-го, я пару недель как вернулся в мир и случайно наткнулся на одного парня в пабе; он угостил меня пивом и обмолвился, что работал на маяках «Пладда» и «Скейвор». По привычке я просто ждал, когда снова попаду за решетку. К этому я был готов, я знал, что нарочно облажаюсь, когда мне надоест быть снаружи. Но чем дольше этот мужик рассказывал о маяках, тем больше я понимал, что мне это подходит. Он сказал, что нельзя просто быть одиночкой — ты должен считать, что одиночество — это хорошо. Я не думал, что «Трайдент» возьмет меня, когда ознакомится с моей биографией, но через несколько недель пришло письмо. Должно быть, они подумали: он подойдет, тупой, как пробка, но ему понравится. Дело в том, что на маяке особенно нечего делать. Все очень просто. Твой мозг занят простыми задачами. Поддерживаешь свет по ночам, потом убираешь, готовишь, связываешься с остальными маяками в цепочке. Бдишь, чтобы у вас с парнями все было гладко, а это штука непредсказуемая. Надо сохранять дружелюбие, и, с моей точки зрения, это важнее всего. Надо стараться ладить с остальными. Стоит один раз что-то упустить, и эта пакость распространится, как вирус, и не успеешь ничего понять, как вы все будете заражены, гниль расползется, и деваться будет некуда.
Я вспоминаю встречу с тем смотрителем в пабе, и у меня такое чувство, будто я получил послание от Вселенной. Я не пропащий человек. На мне еще не поставили крест.
Скоро мне придется рассказать все Мишель. Прошло много времени. Я должен быть честным, иначе как жить дальше, быть вместе, просить ее выйти за меня замуж? Если между нами будет стоять эта проклятая ложь? Речь не о моих старых делах, она это знает. Речь о том, что было в последний раз.
Беда в том, что это не та тема, которую обсуждают на первом свидании или даже на третьем. А потом ее еще сложнее затронуть. Я отсутствую подолгу, и каждый раз, когда я возвращаюсь, мы словно начинаем все заново. Снова как в первый раз — держаться за руки, удивляться, хотеть друг друга. Я не могу это испортить.
Чем сильнее она мне нравится, тем сложнее, и я не хочу любить ее слишком сильно, но что тут поделаешь.
Врать так легко. Просто ничего не говоришь. Ничего не делаешь. Даешь другому человеку возможность решать, что реально. На ее месте я бы предпочел не знать. Я каждый день пытаюсь все забыть.
Закрывая глаза, я вижу все так отчетливо, будто это случилось вчера. Кровь и шерсть, тонкий детский крик; и мой друг холодеет в моих объятьях.
Я всегда жил, оглядываясь по сторонам. Я до сих пор оглядываюсь, хотя здесь только море и никого, кроме нас.
Я все время помню, что у меня есть враги. Плохие люди, которые делают плохие вещи и хотят сделать это со мной. Временами я боюсь уснуть, потому что меня мучают кошмары. Что они найдут меня тут, на этой скале. Ты думал, что сможешь ускользнуть, сынок, но ты ошибся. Из тебя никогда ничего не выйдет.
Я никогда не вернусь. Ни в тюрьму. Ни в свою прежнюю жизнь.