Слышащий
Часть 15 из 50 Информация о книге
Для доступа к библиотеке пройдите авторизацию
– Двадцать центов! – вдруг выкрикнул Принс и подтолкнул к центру стола две монетки. – Что ж, – снова обратился он к Кертису, пока Филипп изучал карты, – выглядишь ты просто шикарно. Как говорится, гуляй, пока молодой. А лучшего времени для гулянок, чем субботний вечер, и не найти. Слушай, Филипп, долго ты еще будешь мусолить свои картонки? Советую сожрать карты, пока никто не увидел, как дешево ты блефуешь. Может, тебе их поперчить или посолить?
– Сам ешь это дерьмо! – выкрикнул Филипп и сбросил карты рубашками вверх.
Кертис откинулся на спинку стула и глотнул еще колы. Началась новая раздача.
– Эй, Принс! – вдруг произнес Терк и положил сигару в пепельницу под локтем. – Скажи-ка мне, какого ты цвета?
– Какого я цвета? Что за фигню ты несешь?
– Знаешь Дину Фонтейн, которая работает служанкой в Гардене? Так вот, она рассказала Эрмин Янси, как на днях с ней произошел забавный случай. Пока Дина застилала постель, к ней подошел белый мальчуган, хозяйский сынок, и спросил: «Неужели ты и в самом деле шоколадная?»
– Да ладно!
– Прямо так и спросил! Хозяйка дома жутко смутилась и умоляла Дину не принимать слова мальчика близко к сердцу, но та лишь рассмеялась и сказала, что совсем не обиделась. И вот тут-то я и призадумался: цветные, такие, сякие – как только белые нас не называют. Мы с Джеральдом даже поспорили! Вот глянь в зеркало, Принс, и скажи мне, какого ты цвета?
– Хм-м, – протянул Парди, задумчиво рассматривая себя в отражении большого зеркала в золотой раме. – Смуглый, наверное. С красноватым отливом.
– Смуглый, но выгоревший до рыжины, – пошутил Филипп, и все, кроме Кертиса, засмеялись.
Мысли юноши витали вокруг Эйвы Гордон. Раз за разом прокручивая в голове события сегодняшнего вечер, он все не мог взять в толк, как же так вышло.
– Вот о чем я и толкую, – продолжал Терк.
– Да о чем именно? – спросил Реджис. – Я, признаться, так еще и не понял, к чему ты клонишь.
– Ну вот взгляните, например, на меня, – не унимался Терк. Он так резко наклонился к столу, что пружины стула жалобно взвизгнули. – У меня кожа с примесью желтизны. Реджис – коричневый, с оливковым оттенком. У Филиппа как будто добавили чуток серой краски. А Сэм, он…
– Цвета заварного крема – так мне все говорят, – отозвался Сэм.
– О чем и речь, – закивал Терк. – Вот у Джеральда кожа благородного светло-коричневого цвета, как у дорогого воскресного костюма. А у Кертиса, наоборот, смахивает на крепкий утренний кофе. Все мы разных цветов, я бы даже сказал – весьма разных. – Он на мгновение замолк, выпустил дым в потолок и продолжил: – Называть нас черными – это неправильно, понимаете? А Уэстон Уивер? Все знают Уэстона: он черный, но на солнце отливает синевой. Вот со Стоувпайпом другая история: этот парень чернее ночи! В общем, ежу ясно: наша кожа самых разных оттенков – от цвета кофе с молоком до траурного черного. Да еще вдобавок она может оказаться матовой или блестящей, с красным, желтым, оливковым отливом или же просто непроницаемо черной. И так можно продолжать до бесконечности…
– Ты и так уже вещаешь нам тут целую вечность, – хмыкнул Реджис. – К чему клонишь-то?
Терк не ответил. Он откинулся на спинку стула и принялся этак лениво потягивать сигару, будто бы вовсе и не собирался продолжать. Затем он хитро улыбнулся и сказал:
– А теперь опишите-ка мне кожу белых.
Все примолкли. Реджис почесал голову, Сэм – седеющую бороду, а Кертис глотнул кока-колы. Принс прочистил горло и произнес:
– Ну, наверное, она скорее розовая, чем белая.
– Не! У некоторых бывает настолько белой, что аж глаза слепит! – отозвался Филипп.
– А я видел и красных, – вставил Сэм. – Таких, что сгорели на солнце. Ох, ну и больно же им, наверное было!
– Вот и я о том же толкую! – воскликнул Терк.
– Да о чем же? Может, я невнимательно слушаю, но, по-моему, по делу ты еще так ничего и не сказал, – заметил ему Реджис.
– Я говорю о том, что ниггеры классные, – ответил Терк и ухмыльнулся. – У каждого из нас кожа уникального цвета, а у белых что? Да у них кожа вообще никакая! Вы только представьте: они смотрят на руки и видят свои синие вены! А ведь по ним, черт побери, бежит кровь! Жуть! Меня каждый раз всего аж передергивает, как представлю. А у некоторых кожа настолько светлая, что они сразу сгорают на солнце: беднягам постоянно приходится прятаться в тени. Иногда я даже им сочувствую.
– При случае обязательно помолюсь за белых, – нетерпеливо перебил его Реджис. – А теперь можно, с вашего позволения, продолжить игру? Я хочу отыграть свои семьдесят центов!
– Спасибо Богу за то, что в слове «цветной» так много оттенков, – заключил Терк и выпустил очередное облачко дыма.
Несколько мгновений все молча следили за тем, как Принс тасует колоду для раздачи.
– Спасибо Богу за то, что создал шоколадных красоток, – вдруг тихо произнес Парди.
– Ха! Прямо в точку! – чуть не упав со стула, горячо воскликнул Сэм. – Ох, слышала бы это моя Джуди! Она бы живьем содрала с меня кожу цвета заварного крема!
Просмеявшись, все взялись за карты. Кертис допил кока-колу и решил, что ему пора. Он встал, прошел в угол зала и поставил пустую бутылку в ящик, стоявший за ведром со льдом.
– Пойду домой, – сказал Кертис. – Спасибо, мистер Парди.
– Заходи еще! И не вешай нос, Кертис, что бы у тебя там ни случилось! Все непременно образуется, только наберись терпения. Слышишь?
– Да, сэр.
– Маме привет!
– Передам обязательно!
– Надеюсь, все у тебя наладится, – сказал Джеральд и быстро, но выразительно глянул на молодого человека. Взгляд этот означал, что Джеральд не хочет, чтобы Кертис проговорился о его долгах. На прошлой неделе Кертис спас его шкуру от Майлза Уилсона, содержавшего ремонтную мастерскую вверх по Эспланейд-авеню. Долги для Майлза собирали ну очень здоровенные детины, и в этот раз дамоклов меч навис над Джеральдом. Кертису, чей отец одно время работал вместе с Майлзом в доках, удалось убедить кредитора отсрочить уплату долга, составлявшего целых пять долларов, еще на неделю.
– Советую поменьше смолить эти десятицентовые сигары, – многозначительно произнес Кертис и прибавил: – Доброй ночи, джентльмены.
После чего вышел из парикмахерской так быстро, что никто даже не успел спросить, к чему он это сказал. Однако Джеральд прекрасно все понял и живо представил себе, как в грядущее воскресенье, если он не отдаст Уилсону пять купюр с портретом Джорджа Вашингтона, его пальцы будет жечь не дотлевающая сигара, а раскаленный утюг.
Кертис забрался на велосипед, доехал до конца Марэ-стрит и повернул налево на Эспланейд-авеню, все дальше углубляясь в Тримей.
Проезжая вдоль Эспланейд-авеню, он миновал расположившееся под сенью старых дубов кафе «У Мэнди». Несмотря на поздний час, заведение работало, а внутри сидело несколько человек. Чуть дальше по улице ревели в ночных клубах медные духовые инструменты. Там же располагались и доходные дома, где квартиры сдавались внаем. Все матери в Тримее – и мама Кертиса в том числе – в один голос называли эти места злачными и не раз наказывали сыновьям туда не соваться. По левую руку находился ночной клуб «Изысканный акр», занимавший, конечно же, далеко не акр, даже с учетом скромной автомобильной стоянки рядом. Ничего изысканного там тоже не было: обыкновенный бар, подсвеченный резким голубым неоновым светом. Другой ночной клуб, под названием «Десять баксов», словно бы неуклюже пытаясь отобрать у конкурента пальму первенства, заливал улицу красным светом с противоположной стороны. Из открытых дверей доносились пение женщины и протяжный вой саксофона. Кертис миновал обувную мастерскую, магазинчик подержанной одежды, и перед ним возник третий ночной клуб на Эспланейд-авеню – «Дан Дидит». Низкое кирпичное здание подсвечивалось желтыми и зелеными огнями, мерцавшими в такт музыке. Услышав раскатистые и гулкие удары большого барабана, Кертис невольно подумал, что звукам как будто бы тесно в стенах здания, и, словно в подтверждение его мыслям, двери клуба распахнулись, и оттуда, чуть ли не кубарем, выкатилась пьяная компания. Едва стоявшие на ногах взъерошенные люди кричали, смеялись и помогали друг другу совладать с земным притяжением. Кертис, вильнув рулем, едва увернулся от столкновения. В толпе гуляк он разглядел Роуди Паттерсона и Женеву Барраконе. Девица висела у кавалера на шее, не спуская с него влюбленных глаз. В пьяном угаре Роуди ухмылялся, потряхивал бутылкой дешевого пойла и угрожал небу, просвечивающему сквозь кроны сурово взиравших на него дубов.
Кертис решил, что Элеонора Колдуэлл заслуживает того, чтобы знать всю правду о Роуди Паттерсоне. «Нечего ей понапрасну страдать и тратить время на парня, не пропускающего ни одной юбки. Хотя Элли может мне и не поверить, – размышлял Кертис, – но попытаться поговорить с ней все же стоит. Если убедить Элли не удастся, то мои благие намерения лишь сыграют на руку Роуди. Палка о двух концах, но ничего не поделаешь».
Оставив шумную Эспланейд-авеню позади, Кертис свернул на Северную Дэрбини-стрит. По обе стороны улицы теснились знакомые с детства дома. Ночной мрак разгоняли лишь редкий фонарь на крыльце, мерцающая свеча в окне или лампочка – у тех немногих, кто мог позволить себе платить за электричество.
Кертис направил велосипед к домику кремового цвета с темно-коричневой крышей, видневшемуся в центре квартала на углу Дюмейн и Сент-Энн-стрит.
«Наконец-то я дома», – подумал он и отметил, что через шторы тускло пробивается свет.
Кертис прицепил велосипед к коричневым перилам маленького крыльца, достал из тележки пиджак, перекинул его через руку и уже хотел было открыть входную дверь, как вдруг та отворилась сама. В прихожей на обитом вельветом стуле его поджидала мать.
– А вот и он, – объявила Орхидея, словно в комнате Кертиса ждал кто-то еще, и с облегчением выдохнула.
Молодой человек закрыл дверь и задвинул защелку. Они вошли внутрь.
– Ты выглядишь просто замечательно, – восхитилась Орхидея. – Этот костюм тебе очень к лицу!
– Спасибо, мам, – сказал Кертис и кивнул. – Мне очень приятно это слышать.
Света от лампочки, приглушенной темно-зеленым абажуром, едва хватало, чтобы разглядеть цветы и виноградные лозы на обоях, которыми была оклеена комната.
– Что-то пошло не так? – спросила Орхидея. – Ты выглядишь расстроенным.
– Все нормально, мамуль, – ответил Кертис.
Орхидея Мэйхью помолчала и внимательно посмотрела на сына. Хотя в углу негромко гудел вентилятор, в помещении все равно стояла невыносимая духота. Однако, несмотря на жару, мать Кертиса куталась в любимое старое одеяло, ниспадавшее многочисленными складками до пола. На голове Орхидеи был повязан серый шарф. Из-под всего этого тряпья виднелись только коричневый овал ее лица, исхудавшие руки да потертые кожаные тапочки.
– Зря ты меня не послушался: нельзя дарить девушке ничего острого, – сказала Орхидея.
– Мам, о чем ты? – не понял Кертис.
– Ничего острого, – повторила она, с осторожностью вдыхая воздух, будто слово «острый» своим звучанием могло уколоть ее легкие. – Дарить девушке острые предметы – очень плохая примета. Я ведь тебя предупреждала.
– Но ты мне ничего такого не говорила, – возразил Кертис.
– Что ж, – не стала спорить Орхидея, – но ты и сам уже должен знать такие вещи. Все это знают. Когда я увидела эту булавку, то сразу подумала, что добром дело не кончится.
Мать поморщилась, и глубокие морщины еще сильнее прорезали ее лицо. Она выглядела маленькой и хрупкой. Острые скулы натягивали кожу лица так, что в темных глазницах едва угадывались ввалившиеся глаза. В свои тридцать семь лет Орхидея выглядела много старше.
– Да что же это за наказание такое! – воскликнула она. – Спина сегодня болит просто невыносимо. За что мне это? Сынок, наслаждайся молодостью, пока можешь. Годы пролетят, и оглянуться не успеешь.
– Хорошо, мам, – кивнул Кертис, слышавший эти наставления сотни тысяч раз и столько же раз отвечавший одной и той же фразой.
– Ты небось голодный?
– Нет, я съел кусок праздничного торта.
– Значит, все не так уж и плохо, раз тебя угостили тортом на дне рождения богатенькой девчушки.
Кертис тяжело вздохнул, спертый воздух наполнил легкие, и слова невольно сорвались у него с языка:
– Я туда шел в полной уверенности, что… Я думал, что иду в гости, а оказалось…
– Оказалось, что ты не их поля ягода, – закончила Орхидея. – В глубине души ты всегда знал это. Ну а теперь убедился на собственном опыте. – Подняв тонкую черную руку, казавшуюся призрачной тенью, она помассировала себе шею. – Что-то я засиделась. Мне давно пора в постель.
Кертис кивнул и подумал: «Она права. Что тут еще скажешь?»
– Помоги-ка мне подняться, – попросила Орхидея и попыталась встать самостоятельно. – Я хочу лечь. Я переволновалась, пока тебя ждала.
Кертис помог матери. Когда Орхидея встала, все кости и суставы ее громко захрустели, точно разгорающийся хворост в камине. Одеяло и выцветший розовый халат болтались на худых плечах, как на вешалке. Ноги в потертых кожаных тапочках с превеликой осторожностью ступали по вытертому коричневому ковру. Казалось, каждый шаг доставлял Орхидее невероятную боль: бедняжка вздрагивала и дрожала всем телом.
– Потихоньку, – произнесла она, опираясь на сына, – полегоньку.
Как это обычно и бывало, все закончилось тем, что в спальню Кертис заносил мать почти на руках. В комнате Орхидеи царил все тот же полумрак, а по стенам плясали причудливые тени.
Кертис помог матери лечь в постель и взбил подушки.
– Сам ешь это дерьмо! – выкрикнул Филипп и сбросил карты рубашками вверх.
Кертис откинулся на спинку стула и глотнул еще колы. Началась новая раздача.
– Эй, Принс! – вдруг произнес Терк и положил сигару в пепельницу под локтем. – Скажи-ка мне, какого ты цвета?
– Какого я цвета? Что за фигню ты несешь?
– Знаешь Дину Фонтейн, которая работает служанкой в Гардене? Так вот, она рассказала Эрмин Янси, как на днях с ней произошел забавный случай. Пока Дина застилала постель, к ней подошел белый мальчуган, хозяйский сынок, и спросил: «Неужели ты и в самом деле шоколадная?»
– Да ладно!
– Прямо так и спросил! Хозяйка дома жутко смутилась и умоляла Дину не принимать слова мальчика близко к сердцу, но та лишь рассмеялась и сказала, что совсем не обиделась. И вот тут-то я и призадумался: цветные, такие, сякие – как только белые нас не называют. Мы с Джеральдом даже поспорили! Вот глянь в зеркало, Принс, и скажи мне, какого ты цвета?
– Хм-м, – протянул Парди, задумчиво рассматривая себя в отражении большого зеркала в золотой раме. – Смуглый, наверное. С красноватым отливом.
– Смуглый, но выгоревший до рыжины, – пошутил Филипп, и все, кроме Кертиса, засмеялись.
Мысли юноши витали вокруг Эйвы Гордон. Раз за разом прокручивая в голове события сегодняшнего вечер, он все не мог взять в толк, как же так вышло.
– Вот о чем я и толкую, – продолжал Терк.
– Да о чем именно? – спросил Реджис. – Я, признаться, так еще и не понял, к чему ты клонишь.
– Ну вот взгляните, например, на меня, – не унимался Терк. Он так резко наклонился к столу, что пружины стула жалобно взвизгнули. – У меня кожа с примесью желтизны. Реджис – коричневый, с оливковым оттенком. У Филиппа как будто добавили чуток серой краски. А Сэм, он…
– Цвета заварного крема – так мне все говорят, – отозвался Сэм.
– О чем и речь, – закивал Терк. – Вот у Джеральда кожа благородного светло-коричневого цвета, как у дорогого воскресного костюма. А у Кертиса, наоборот, смахивает на крепкий утренний кофе. Все мы разных цветов, я бы даже сказал – весьма разных. – Он на мгновение замолк, выпустил дым в потолок и продолжил: – Называть нас черными – это неправильно, понимаете? А Уэстон Уивер? Все знают Уэстона: он черный, но на солнце отливает синевой. Вот со Стоувпайпом другая история: этот парень чернее ночи! В общем, ежу ясно: наша кожа самых разных оттенков – от цвета кофе с молоком до траурного черного. Да еще вдобавок она может оказаться матовой или блестящей, с красным, желтым, оливковым отливом или же просто непроницаемо черной. И так можно продолжать до бесконечности…
– Ты и так уже вещаешь нам тут целую вечность, – хмыкнул Реджис. – К чему клонишь-то?
Терк не ответил. Он откинулся на спинку стула и принялся этак лениво потягивать сигару, будто бы вовсе и не собирался продолжать. Затем он хитро улыбнулся и сказал:
– А теперь опишите-ка мне кожу белых.
Все примолкли. Реджис почесал голову, Сэм – седеющую бороду, а Кертис глотнул кока-колы. Принс прочистил горло и произнес:
– Ну, наверное, она скорее розовая, чем белая.
– Не! У некоторых бывает настолько белой, что аж глаза слепит! – отозвался Филипп.
– А я видел и красных, – вставил Сэм. – Таких, что сгорели на солнце. Ох, ну и больно же им, наверное было!
– Вот и я о том же толкую! – воскликнул Терк.
– Да о чем же? Может, я невнимательно слушаю, но, по-моему, по делу ты еще так ничего и не сказал, – заметил ему Реджис.
– Я говорю о том, что ниггеры классные, – ответил Терк и ухмыльнулся. – У каждого из нас кожа уникального цвета, а у белых что? Да у них кожа вообще никакая! Вы только представьте: они смотрят на руки и видят свои синие вены! А ведь по ним, черт побери, бежит кровь! Жуть! Меня каждый раз всего аж передергивает, как представлю. А у некоторых кожа настолько светлая, что они сразу сгорают на солнце: беднягам постоянно приходится прятаться в тени. Иногда я даже им сочувствую.
– При случае обязательно помолюсь за белых, – нетерпеливо перебил его Реджис. – А теперь можно, с вашего позволения, продолжить игру? Я хочу отыграть свои семьдесят центов!
– Спасибо Богу за то, что в слове «цветной» так много оттенков, – заключил Терк и выпустил очередное облачко дыма.
Несколько мгновений все молча следили за тем, как Принс тасует колоду для раздачи.
– Спасибо Богу за то, что создал шоколадных красоток, – вдруг тихо произнес Парди.
– Ха! Прямо в точку! – чуть не упав со стула, горячо воскликнул Сэм. – Ох, слышала бы это моя Джуди! Она бы живьем содрала с меня кожу цвета заварного крема!
Просмеявшись, все взялись за карты. Кертис допил кока-колу и решил, что ему пора. Он встал, прошел в угол зала и поставил пустую бутылку в ящик, стоявший за ведром со льдом.
– Пойду домой, – сказал Кертис. – Спасибо, мистер Парди.
– Заходи еще! И не вешай нос, Кертис, что бы у тебя там ни случилось! Все непременно образуется, только наберись терпения. Слышишь?
– Да, сэр.
– Маме привет!
– Передам обязательно!
– Надеюсь, все у тебя наладится, – сказал Джеральд и быстро, но выразительно глянул на молодого человека. Взгляд этот означал, что Джеральд не хочет, чтобы Кертис проговорился о его долгах. На прошлой неделе Кертис спас его шкуру от Майлза Уилсона, содержавшего ремонтную мастерскую вверх по Эспланейд-авеню. Долги для Майлза собирали ну очень здоровенные детины, и в этот раз дамоклов меч навис над Джеральдом. Кертису, чей отец одно время работал вместе с Майлзом в доках, удалось убедить кредитора отсрочить уплату долга, составлявшего целых пять долларов, еще на неделю.
– Советую поменьше смолить эти десятицентовые сигары, – многозначительно произнес Кертис и прибавил: – Доброй ночи, джентльмены.
После чего вышел из парикмахерской так быстро, что никто даже не успел спросить, к чему он это сказал. Однако Джеральд прекрасно все понял и живо представил себе, как в грядущее воскресенье, если он не отдаст Уилсону пять купюр с портретом Джорджа Вашингтона, его пальцы будет жечь не дотлевающая сигара, а раскаленный утюг.
Кертис забрался на велосипед, доехал до конца Марэ-стрит и повернул налево на Эспланейд-авеню, все дальше углубляясь в Тримей.
Проезжая вдоль Эспланейд-авеню, он миновал расположившееся под сенью старых дубов кафе «У Мэнди». Несмотря на поздний час, заведение работало, а внутри сидело несколько человек. Чуть дальше по улице ревели в ночных клубах медные духовые инструменты. Там же располагались и доходные дома, где квартиры сдавались внаем. Все матери в Тримее – и мама Кертиса в том числе – в один голос называли эти места злачными и не раз наказывали сыновьям туда не соваться. По левую руку находился ночной клуб «Изысканный акр», занимавший, конечно же, далеко не акр, даже с учетом скромной автомобильной стоянки рядом. Ничего изысканного там тоже не было: обыкновенный бар, подсвеченный резким голубым неоновым светом. Другой ночной клуб, под названием «Десять баксов», словно бы неуклюже пытаясь отобрать у конкурента пальму первенства, заливал улицу красным светом с противоположной стороны. Из открытых дверей доносились пение женщины и протяжный вой саксофона. Кертис миновал обувную мастерскую, магазинчик подержанной одежды, и перед ним возник третий ночной клуб на Эспланейд-авеню – «Дан Дидит». Низкое кирпичное здание подсвечивалось желтыми и зелеными огнями, мерцавшими в такт музыке. Услышав раскатистые и гулкие удары большого барабана, Кертис невольно подумал, что звукам как будто бы тесно в стенах здания, и, словно в подтверждение его мыслям, двери клуба распахнулись, и оттуда, чуть ли не кубарем, выкатилась пьяная компания. Едва стоявшие на ногах взъерошенные люди кричали, смеялись и помогали друг другу совладать с земным притяжением. Кертис, вильнув рулем, едва увернулся от столкновения. В толпе гуляк он разглядел Роуди Паттерсона и Женеву Барраконе. Девица висела у кавалера на шее, не спуская с него влюбленных глаз. В пьяном угаре Роуди ухмылялся, потряхивал бутылкой дешевого пойла и угрожал небу, просвечивающему сквозь кроны сурово взиравших на него дубов.
Кертис решил, что Элеонора Колдуэлл заслуживает того, чтобы знать всю правду о Роуди Паттерсоне. «Нечего ей понапрасну страдать и тратить время на парня, не пропускающего ни одной юбки. Хотя Элли может мне и не поверить, – размышлял Кертис, – но попытаться поговорить с ней все же стоит. Если убедить Элли не удастся, то мои благие намерения лишь сыграют на руку Роуди. Палка о двух концах, но ничего не поделаешь».
Оставив шумную Эспланейд-авеню позади, Кертис свернул на Северную Дэрбини-стрит. По обе стороны улицы теснились знакомые с детства дома. Ночной мрак разгоняли лишь редкий фонарь на крыльце, мерцающая свеча в окне или лампочка – у тех немногих, кто мог позволить себе платить за электричество.
Кертис направил велосипед к домику кремового цвета с темно-коричневой крышей, видневшемуся в центре квартала на углу Дюмейн и Сент-Энн-стрит.
«Наконец-то я дома», – подумал он и отметил, что через шторы тускло пробивается свет.
Кертис прицепил велосипед к коричневым перилам маленького крыльца, достал из тележки пиджак, перекинул его через руку и уже хотел было открыть входную дверь, как вдруг та отворилась сама. В прихожей на обитом вельветом стуле его поджидала мать.
– А вот и он, – объявила Орхидея, словно в комнате Кертиса ждал кто-то еще, и с облегчением выдохнула.
Молодой человек закрыл дверь и задвинул защелку. Они вошли внутрь.
– Ты выглядишь просто замечательно, – восхитилась Орхидея. – Этот костюм тебе очень к лицу!
– Спасибо, мам, – сказал Кертис и кивнул. – Мне очень приятно это слышать.
Света от лампочки, приглушенной темно-зеленым абажуром, едва хватало, чтобы разглядеть цветы и виноградные лозы на обоях, которыми была оклеена комната.
– Что-то пошло не так? – спросила Орхидея. – Ты выглядишь расстроенным.
– Все нормально, мамуль, – ответил Кертис.
Орхидея Мэйхью помолчала и внимательно посмотрела на сына. Хотя в углу негромко гудел вентилятор, в помещении все равно стояла невыносимая духота. Однако, несмотря на жару, мать Кертиса куталась в любимое старое одеяло, ниспадавшее многочисленными складками до пола. На голове Орхидеи был повязан серый шарф. Из-под всего этого тряпья виднелись только коричневый овал ее лица, исхудавшие руки да потертые кожаные тапочки.
– Зря ты меня не послушался: нельзя дарить девушке ничего острого, – сказала Орхидея.
– Мам, о чем ты? – не понял Кертис.
– Ничего острого, – повторила она, с осторожностью вдыхая воздух, будто слово «острый» своим звучанием могло уколоть ее легкие. – Дарить девушке острые предметы – очень плохая примета. Я ведь тебя предупреждала.
– Но ты мне ничего такого не говорила, – возразил Кертис.
– Что ж, – не стала спорить Орхидея, – но ты и сам уже должен знать такие вещи. Все это знают. Когда я увидела эту булавку, то сразу подумала, что добром дело не кончится.
Мать поморщилась, и глубокие морщины еще сильнее прорезали ее лицо. Она выглядела маленькой и хрупкой. Острые скулы натягивали кожу лица так, что в темных глазницах едва угадывались ввалившиеся глаза. В свои тридцать семь лет Орхидея выглядела много старше.
– Да что же это за наказание такое! – воскликнула она. – Спина сегодня болит просто невыносимо. За что мне это? Сынок, наслаждайся молодостью, пока можешь. Годы пролетят, и оглянуться не успеешь.
– Хорошо, мам, – кивнул Кертис, слышавший эти наставления сотни тысяч раз и столько же раз отвечавший одной и той же фразой.
– Ты небось голодный?
– Нет, я съел кусок праздничного торта.
– Значит, все не так уж и плохо, раз тебя угостили тортом на дне рождения богатенькой девчушки.
Кертис тяжело вздохнул, спертый воздух наполнил легкие, и слова невольно сорвались у него с языка:
– Я туда шел в полной уверенности, что… Я думал, что иду в гости, а оказалось…
– Оказалось, что ты не их поля ягода, – закончила Орхидея. – В глубине души ты всегда знал это. Ну а теперь убедился на собственном опыте. – Подняв тонкую черную руку, казавшуюся призрачной тенью, она помассировала себе шею. – Что-то я засиделась. Мне давно пора в постель.
Кертис кивнул и подумал: «Она права. Что тут еще скажешь?»
– Помоги-ка мне подняться, – попросила Орхидея и попыталась встать самостоятельно. – Я хочу лечь. Я переволновалась, пока тебя ждала.
Кертис помог матери. Когда Орхидея встала, все кости и суставы ее громко захрустели, точно разгорающийся хворост в камине. Одеяло и выцветший розовый халат болтались на худых плечах, как на вешалке. Ноги в потертых кожаных тапочках с превеликой осторожностью ступали по вытертому коричневому ковру. Казалось, каждый шаг доставлял Орхидее невероятную боль: бедняжка вздрагивала и дрожала всем телом.
– Потихоньку, – произнесла она, опираясь на сына, – полегоньку.
Как это обычно и бывало, все закончилось тем, что в спальню Кертис заносил мать почти на руках. В комнате Орхидеи царил все тот же полумрак, а по стенам плясали причудливые тени.
Кертис помог матери лечь в постель и взбил подушки.