Скриба

– К моему возвращению разберитесь с рукой! – вместо ответа велел Генсерик и ушел, часто-часто мигая, будто что-то застилало ему глаза.

Ценон наложил Горгиасу ниже плеча жгут, чтобы остановить кровотечение, после чего опять осмотрел рану, и темно-фиолетовый цвет кожи ему явно не понравился. Генсерик может требовать что угодно, но рука все равно потеряна. В этот момент Горгиас проснулся и, увидев врача, попытался сесть, однако цепь и жгут мешали ему. Ценон поторопился успокоить больного.

– Где вы пропадали? Рутгарда уже считает вас мертвым, – сказал врач и, заметив блеск пропавшей иглы, нагнулся.

Горгиас хотел заговорить, но лихорадка лишила его сил. Когда Ценон сообщил, что руку придется ампутировать, иначе он погибнет, больной лишь со страхом взглянул на него.

– Но даже в этом случае вы можете умереть, – добавил он таким тоном, словно речь шла о заклании свиньи, а не о гибели человека.

Горгиас все понимал. Правда, он старался не обращать на это внимания, но вот уже несколько дней он не чувствовал собственных пальцев, да и вся рука ниже локтя была безжизненна. Если он потеряет ее, то потеряет и работу, зато, оставшись в живых, всегда сможет защитить Рутгарду. Он обреченно взглянул на покрытую гнойниками руку – ее дергало, но боли не было. Ничего не поделаешь, врач прав. Однако когда Ценон сказал, что Генсерик против ампутации, Горгиас не понял, о чем речь.

– Сожалею, но он платит.

Тогда Горгиас попытался снять что-то с шеи. Ценон его остановил.

– Снимите сами, – прохрипел больной. – Оно рубиновое. Вам за всю жизнь столько не заработать.

Ценон осмотрел ожерелье, потом схватился за него и дернул.

– Генсерик меня убьет, – после некоторого раздумья произнес он.

Сплюнув, он велел Горгиасу вцепиться зубами в сухую палку, а сам взял пилу и начал резать, как мясник, разделывающий тушу.

Когда Генсерик вернулся, он увидел лишь лежащего в луже крови Горгиаса. Ценон исчез. На полу валялась ампутированная рука, а на ее месте болталась аккуратно зашитая культя.

Правда, вскоре врач вернулся и попытался объяснить, что без этого нельзя было обойтись, однако коадъютор не желал его слушать. Он сыпал проклятиями, ругал его, грозил адским огнем и даже попытался ударить, как вдруг успокоился, словно смирился с неизбежным, а спустя мгновение в очередной раз зашатался. Он казался потерянным, взгляд его бессмысленно блуждал, и Ценон еле успел подхватить старика. Вдруг Генсерик закашлялся, лицо его страшно побледнело, превратившись в подобие мраморной маски. Врач дал ему глотнуть какой-то жидкости, и коадъютор немного ожил.

– Мне кажется, вы больны. Разрешите проводить вас?

Генсерик неуверенно кивнул.

Ценон помог коадъютору забраться на повозку, забросил туда же Горгиаса, словно куль с мукой, потом залез сам и погнал лошадь через лес, следуя путаным указаниям Генсерика. По пути Ценон заметил, что старик все время чешет ладонь правой руки, словно обожженную крапивой. Врач спросил, что с ним, но коадъютор ничего не смог ответить.

Они остановились в дубраве недалеко от крепостной стены. Генсерик спустился с повозки и пошел вперед, еле волоча ноги, как сомнамбула; Ценон с Горгиасом на спине последовал за ним. У стены коадъютор пошарил рукой среди плюща и нашел маленькую дверцу, которую с трудом открыл вытащенным из сутаны ключом. Прежде чем войти, он немного передохнул, а переступив порог, рухнул на пол.

Когда на следующий день Горгиас проснулся, рядом с ним лежал труп Генсерика.



Прошло немало времени, прежде чем Горгиас сумел подняться. Затуманенным взором взглянул он на культю, которую Ценон забинтовал куском собственной рясы. Боль была ужасная, но кровотечение прекратилось. Затем он посмотрел на Генсерика. Лицо его было искажено, руки прижаты к животу, причем правая – какого-то странного пурпурного цвета. Горгиас хотел пнуть ее ногой, но сдержался. Оглядевшись, он понял, что это та крипта, где он в последнее время находился. Он толкнул дверь в келью, и та со скрипом открылась. Несколько секунд он колебался, но потом все-таки вошел и стал рыться среди документов. К счастью, самые важные – латинский оригинал и греческий перевод – лежали там, где он их спрятал. Горгиас забрал пергаменты, а остальные, какие успел, разодрал на куски. Еще он прихватил оставшийся хлеб и направился к заброшенной шахте.



Было еще утро, когда Горгиас добрался до похожих на соты ям, где раньше добывали железную руду. Он пробирался по заросшим тропинкам среди гор песчаника, сломанных колес, светильников и сгнившей кожаной упряжи, которые после того, как руда кончилась и работы прекратились, никто не потрудился убрать. Вскоре показались старые хижины для рабов.

В этих полуразрушенных жилищах иногда селились разбойники и дикие звери, и Горгиас молился, чтобы сейчас они оказались пустыми. Пошедший недавно дождь усиливался, поэтому он забрался в единственную постройку, частично сохранившую крышу, и стал искать укрытие среди больших кувшинов и сломанных инструментов. Наконец нашел подходящий закуток за бочками с застоявшейся водой, с облегчением сел, прислонился спиной к их деревянным бокам и закрыл глаза, пытаясь справиться с режущей болью. Ему хотелось сорвать с культи повязку, но он вовремя понял, что это безумие.

И опять, в который раз, подумал о Рутгарде.

Ему нужно убедиться, что с ней все хорошо, поэтому сегодня ночью он навестит ее. Подождет, пока сядет солнце, и проберется в Вюрцбург через сточную канаву, которой всегда пользовался, когда городские ворота бывали закрыты.

Горгиас попытался уснуть, но сон не шел. И тут он вспомнил Терезу. До чего же он тосковал по ней!

Пытаясь как-то убить время, он съел немного хлеба, а потом стал размышлять, что же приключилось с Генсериком. На своем веку он повидал немало покойников, но ни один не захлебнулся собственной рвотой, и ни у кого не было такого перекошенного лица. По-видимому, его отравили, возможно, тот человек с татуировкой.

Вдруг перед глазами промелькнула картина давнего нападения: человек со светлыми глазами, рука, наносящая удар, которую он пытался схватить, и вытатуированная змея. Да, сомнений нет. Его ранил человек с татуировкой, приходивший в крипту.

Ночью, под покровом темноты, он благополучно дошел до Вюрцбурга, однако дом его оказался пуст. Вероятно, Рутгарда по-прежнему живет у сестры, на склоне холма, и он отправился туда. Почти добравшись до места, он услышал голос жены, напевавшей одну из своих любимых песенок. Боль в плече мгновенно исчезла, и он уже собирался подойти к ней, но вдруг заметил за углом нескольких мужчин.

– Проклятая работа! Не понимаю, какого черта мы тут делаем. Этого писца наверняка давно волки съели, – в сердцах сказал один, пытаясь укрыться от ливня.

Горгиас ругнулся про себя. Если люди Уилфреда поджидают его, значит, граф действительно замешан во всей этой истории. Как это ни тяжело, но придется возвращаться, рисковать ни в коем случае нельзя.

Назад он пошел вдоль крепостной стены, глядя на мерцающие от пламени свечей окошки дворца и гадая, где могут находиться покои Уилфреда. Свечи, казалось, то гасли, то загорались вновь, словно играли с дождем в какую-то таинственную игру. Горгиас раздумывал, не подойти ли поближе, но тут за стеной раздалось кудахтанье, да и запах выдавал наличие птичьего двора, и он решил украсть курицу. В конце концов, ему нужно что-то есть, а так каждый день будут свежие яйца.

Он оглянулся, где бы лучше перелезть, но скоро понял, что с одной рукой ничего у него не выйдет. Тогда он направился к воротам, хотя и не сомневался, что их наверняка охраняют, и не ошибся – за изгородью маячил Бернардино, испанский монах карликового роста.

Не зная, что предпринять, Горгиас укрылся за деревом. Сначала он подумал заговорить с монахом, но тут же отбросил эту дурацкую мысль и уже решил уходить, однако петушиный крик остановил его, а спустя несколько секунд послышался скрип приближающейся повозки. Это оказались караульные, поджидавшие его у дома сестры Рутгарды. Подъехав к воротам, они позвали Бернардино, и коротышка немедленно открыл, по очереди осветив лица прибывших факелом.

– Проклятый дождь! Уже сменились? – спросил карлик, тщетно пытаясь укрыться от потоков воды.

Мужчины молча кивнули и стали понукать неторопливую клячу.


Горгиас воспользовался задержкой, схватился за повозку, под покровом ночной темноты въехал во двор и спрятался за кустами, а когда стражники ушли и карлик закрыл ворота, перебежал в какую-то развалюху.

Услышав храп Бернардино, он пробрался к птичнику, присмотрел себе самую упитанную курочку, подождал, пока пернатые обитатели успокоятся, крадучись, словно лис, проник внутрь и схватил свою жертву за шею, однако она раскудахталась так, словно ее уже ощипывают. Вслед за ней все ее товарки устроили такой переполох, что и мертвые проснулись бы.

Горгиас пинками разогнал их, выскочил из птичника, подождал появления Бернардино, чтобы в темноте случайно не столкнуться с ним, и пока сонный коротышка соображал, в чем дело, подхватил свою курицу и скрылся.



Когда он добрался до шахты, была еще ночь. Горгиас опять устроился среди бочек, приспособив одну из них под клетку для Белянки, и, несмотря на боль в плече, уснул до утра, а когда проснулся, получил от своей новой подружки подарок в виде тепленького яичка.

Он попотчевал Белянку найденными поблизости дождевыми червями и еще несколько оставил про запас в деревянной миске, прикрыв ее камнем, а сам попил свежей дождевой воды. Затем, хоть и со страхом, все-таки снял с культи повязку и обнаружил, что дело обстоит не так уж плохо. Ценон отпилил руку выше локтя, пришил к ране лоскут кожи и прижег его. Конечно, на культе были волдыри от ожога, но это лучше, чем нагноение. Аккуратно вернув повязку на место, Горгиас принялся размышлять о своем незавидном положении.

Он вспомнил все, начиная с того утра, когда неизвестный со светлыми глазами напал на него и украл пергамент. Затем на пожаре он потерял Терезу. Горгиас опять расплакался. После похорон Уилфред потребовал от него документ императора Константина – тот, который у него украли и который еще не был закончен. Потом Генсерик, видимо с согласия Уилфреда, заточил его в крипту, чтобы он в срок выполнил важную работу. Спустя месяц, в течение которого от папского посланника не было никаких вестей, Горгиас попытался бежать, и благодаря странной смерти Генсерика ему это удалось. Историю дополняли неизвестный с татуировкой и ампутация его злосчастной руки.

Он задумался, какую же роль играл во всем этом Генсерик. Сначала он предполагал, что коадъютор действовал по собственному усмотрению и что именно он напал на него, однако странные обстоятельства его смерти и люди Уилфреда у дома, где жила Рутгарда, заставили Горгиаса усомниться в этом. И кто такой человек со змеей? Он точно в курсе происходящего и, очевидно, выше Генсерика по положению, поскольку обращался со стариком более чем непочтительно.

Тут Горгиас заметил, что глупая птица с любопытством смотрит на его завязанную культю, и горько усмехнулся. Из-за какого-то жалкого документа он потерял правую руку и больше не сможет писать. Горгиас достал из мешка пергамент и в очередной раз внимательно осмотрел его. Мелькнула шальная мысль порвать мерзкую кожу и использовать ее для Белянки вместо подстилки, однако он отогнал ее. В конце концов, если документ имеет такую ценность, возможно, за него хорошо заплатят.

Дождь кончился, и Горгиас решил пройтись, а заодно составить в уме список самых необходимых на сегодняшний день вещей. Прежде всего, он нуждается в еде, и одной готовности курицы ему помочь явно недостаточно. По дороге на шахту он проходил орешник, и это в сочетании с яйцами и ягодами, конечно, может быть подспорьем, но все равно маловато. Он подумал, не использовать ли Белянку как наживку для поимки какой-нибудь добычи покрупнее, но вынужден был признать, что скорее всего никого не поймает, а курицу потеряет.

Да, с одной рукой, без силков и капканов даже на утку не стоит охотиться, а вот рыбу половить можно попробовать. На шахте найдутся и палки для удилища, и тонкая веревка, и материал для крючков, а уж червяков тут столько, что настоящий пир можно устроить. Река близко, главное, чтобы рыба клевала.

Такое решение обрадовало его, и тут же опять нахлынули мысли о Рутгарде.

Он не представлял, сколько еще за домом будут наблюдать, но желание повидаться с женой временами пересиливало осторожность. Если бы кто-нибудь мог ему помочь, рассказать, как она поживает, и передать, что он ни на минуту не забывает о ней, ему стало бы легче. Нет, все-таки риск слишком велик, лучше подождать более подходящего момента. Он ведь ее видел, и, судя по всему, у нее все хорошо, а это самое главное.

Горгиас опять достал документ и перечитал еще пару раз, останавливаясь на тех местах, которые при копировании вызывали у него недоумение. Пергамент что-то скрывал, хотя, возможно, даже Уилфред этого не заметил. В задумчивости он убрал документ обратно в мешок и стал искать, куда бы его спрятать. Тогда, если его схватят, он сможет поторговаться. Наконец взгляд его упал на одну подходящую балку, куда он по бочкам и забрался, а потом расшвырял их, чтобы ни у кого не возникло никаких подозрений. Довольный, он выпустил Белянку на улицу полакомиться червяками, а сам сел мастерить крючки.



Целую неделю его мучили страшные боли и лихорадка, которая то накатывала, не давая подняться, то отпускала. Немного отвлекала только Белянка – по утрам он привязывал ее снаружи, чтобы она собирала червяков и гусениц, а вечером забирал в хижину, чтобы еда была под рукой. Наконец ему немного полегчало, он даже нашел в соседних хижинах старые одеяла и устроил себе более удобную постель. Иногда он поднимался на вершину холма и смотрел оттуда на город или любовался горами, на которых уже начинал таять снег. Когда по перевалам можно будет пройти, говорил он себе, мы с Рутгардой убежим в другой город.

Дни шли, рука заживала – мало-помалу он начал двигать плечом, нитки выпали, и шов приобрел нормальный цвет кожи. В одно прекрасное утро культя совсем перестала болеть и больше его не беспокоила.

На третью неделю Горгиас решил обследовать подземные галереи шахты. У входа в первую же из них он нашел огниво и достаточно трута, чтобы зажечь факелы, прикрепленные на стенах туннеля. Чуть дальше он обнаружил железные обручи, скорее всего от бочек. За время этих походов он изучил все находившиеся в галереях пещеры, переходы и шахты. Два туннеля, по которым, видимо, перевозили грузы, были вполне пригодны как укрытие; остальные, сильно разрушенные, годились только на случай опасности.

Однако мысль о возвращении в Вюрцбург не покидала его. На такой пище он долго не протянет, и все равно рано или поздно его отыщут. Он убеждал себя, что сумеет договориться с Уилфредом. В конце концов граф – калека, и, если они встретятся один на один, можно будет на него надавить. Вполне вероятно, в обмен на документ Уилфред согласится гарантировать безопасность ему и его семье. Нужно только изучить его передвижения, чтобы выбрать наиболее удобное время и место.

В день, когда исполнилось четыре месяца со смерти дочери, Горгиас окончательно решил вернуться домой. Накануне он соорудил себе наряд нищего, что было нетрудно, поскольку одежда его превратилась в лохмотья, а в туннеле он нашел изъеденную мышами шапку и дырявый шерстяной плащ. Он уже собирался облачиться в него, как услышал вдали колокола, бившие тревогу. После пожара в мастерской они впервые звонили так отчаянно, и Горгиас решил дождаться темноты, чтобы лишний раз не рисковать.

Спускаясь к городу, он опасался, не подвергся ли тот нападению саксов, однако ворота оказались закрыты. Прикинувшись бродягой, он поговорил с караульным, который посоветовал ему возвращаться туда, откуда пришел. Расстроенный, Горгиас побрел по непривычно пустынным улочкам предместья и вдруг в одном из домишек заметил старика, выглядывавшего сквозь оконную решетку. Вместо ответа на вопрос, что происходит, хозяин захлопнул окно, но Горгиас не отставал, и старик наконец сообщил, что зарезали нескольких парней.

– Наверное, дело рук некоего Горгиаса, который недавно убил Генсерика.

Горгиас окаменел, а потом еще сильнее надвинул на глаза шапку и, даже не поблагодарив старика, отправился назад в горы.





Февраль




20




Живот у Хельги Чернушки рос с той же быстротой, что и тыквы в епископском огороде, а съедала она все, что попадалось на пути, даже пресное и безвкусное. Тереза никогда не видела такого пуза и, дотрагиваясь до него, ловила себя на мысли, что хочет ребенка от Хооса Ларссона. Однако это несет с собой столько сложностей, лучше пока подождать.

Хельга изменилась не только внешне – беременность превратила распутницу в неутомимую труженицу. Она перебралась из таверны в большой дом рядом с епископатом, перестала красить губы и носила обычную одежду, как все порядочные женщины. Но больше всего Терезу изумляло то, насколько ловко управлялась Хельга с горшками и кастрюлями. Фавила, считавшая, что ее помощница – прирожденная кухарка, сама перестала готовить многие блюда, передоверив их Чернушке.

Единственное, что осталось от прежней Хельги, – шрам на лице, память о старом любовнике.

Хельгу же, похоже, заботила лишь ее дочка – она не сомневалась, что родится девочка. Женщина слегка покачивала огромным животом, убаюкивая ее, разговаривала с ней, придумывала какие-то песенки, шила крохотные чепчики, молилась за нее и часто навещала старого плотника Николауса, который за сладости в свободное время делал прелестную колыбельку.

Однако о своих обязанностях по кухне Хельга не забывала. В тот вечер предстоял торжественный ужин в честь Алкуина Йоркского, на котором ожидались король со всей свитой. По этому поводу Хельга готовила каплунов и голубей, жареного фазана и недавно убитого оленя, что вместе со сделанными Фавилой тушеной говядиной и сырным пирогом должно было удовлетворить любым вкусам. Обычно такие ужины начинались после сексты и проходили в трапезной, но на сей раз, ввиду малого числа приглашенных, помощник Лотария Людовик распорядился накрыть столы в небольшом, но теплом помещении.

Для Терезы этот ужин не представлял бы собой ничего интересного, если бы она не была на него приглашена.

– Король настаивает, – предупредил ее Алкуин.

С тех пор девушка очень волновалась, вспоминая эпические стихи Вергилия из «Appendix Vergiliana»54, которые Алкуин посоветовал ей прочитать во время ужина.