Синий бант

– В гостиной достаточно места, – невозмутимо парировал Михаил Львович. – Пиши, внучек, пиши!

Юня послушно перевернул лист, и смех замер у Майи на губах. Обратная сторона была не пустой.

Майя подошла к сыну и протянула руку.

– Сынок, дай мне, пожалуйста, посмотреть.

– Мама, но я еще не написал письмо! – недоуменно смотрел на нее Юня. Глаза у него такие же, как у Майи. Светлые и каре-зеленые. В остальном он точная копия отца.

– Я посмотрю, что ты писал до этого.

Юня с неохотой выпустил лист из рук. Ну, так и есть. Подписанный контракт. Майя вздохнула. Прости, фиолетовая печать. У матери с сыном это, видимо, семейное.

– Ты взял ее со стола? – мягко спросила Майя.

Сын довольно кивнул.

– Это папина бумага. И, боюсь, папа расстроится… что ты на ней решал свои задачки.

Малыш засопел.

– Сильно расстроится? – Юня явно обдумывал сложившееся положение. – Ругаться будет?

– Не будет, – вмешался в разговор Михаил Львович. А потом вытащил из пачки чистый лист бумаги. – Давай-ка, Илюша, писать письмо Деду Морозу. Ты буквы-то все знаешь?

– Все! – гордо ответил Юня. – Только когда пишу, я их путаю иногда.

– Ничего, – Михаил Львович сел за стол, а внук тут же устроился у него на коленях. – Вместе, поди, справимся.

Майя потихоньку убрала испорченный контракт в шкаф.

Папа, разумеется, не стал ругаться. Спокойно и терпеливо объяснил сыну, где лежит чистая бумага и что именно ее надо брать, если понадобится что-то написать. Похвалил письмо Деду Морозу. А рояль в квартире Королёвых появился спустя три месяца.





16–8-16




Оркестр Большого готовился к репетиции. Два музыканта из группы первых скрипок негромко беседовали. Один из них был штатным сотрудником, второго пригласили на замену вместо внезапно заболевшего скрипача, и он волновался. Сегодня его прослушивание. Может быть, удастся попасть в оркестр Большого. Хотелось бы.

– Сегодня же Королевна выходит из отпуска, – голос штатного скрипача звучал с явными нотками зависти в голосе. – Наверное, загорелая и в новых дорогущих шмотках.

– Королевна – это кто? – музыкант, претендовавший на место в Большом, жадно впитывал любую информацию.

– Втора[11], – охотно стал делиться информацией его собеседник. – Замужем за каким-то олигархом, дирижер в ней души не чает. Говорят, ее готовят в первые скрипки. А, да вон она. С самим.

В зал вошла пара – седой мужчина в круглых очках и красивая темноволосая женщина. Дирижер что-то эмоционально говорил ей, она внимательно слушала и кивала.

Молодой мужчина узнал ее. Но ни обдумать, ни как-то среагировать уже возможности не было. Вторая скрипка пожала руку первой и заняла свое место. Дирижер положил ноты на пюпитр и поднял руки. Репетиция началась.





* * *


– Здравствуй, Майя!

Ну кто так здоровается – из-за спины? Она остановилась и обернулась.

В первые секунды не поняла, кто это, даже нахмурилась. А потом он усмехнулся, и Майя узнала. Перед ней стояло позабытое прошлое. И нет уже давно тех чувств, что Влад когда-то вызывал, – страх, отвращение, паника. Ей нет никакого дела до человека, который смотрел на нее и ждал ответа. Но ни поприветствовать, ни тем более пожелать здоровья ни малейшего желания не было. Ограничилась кивком.

– И в самом деле королевна, – Влад продолжал улыбаться. – Ты знаешь, что тебя так зовут за глаза в оркестре?

– Знаю.

Повисло молчание. Майе было нечего сказать ему. И вообще – ей надо спешить. Но едва сделала попытку развернуться, ее настиг вопрос.


– Мы сегодня вместе играли, знаешь? Я планирую поступить в Большой.

– А я-то думала, кто это так безбожно фальшивил в секции первых скрипок?

Она не видела со стороны, как на секунду исказила ее лицо гримаса презрения. Она не видела, а собеседник заметил. Но показно расхохотался:

– Все еще не можешь простить меня, Маечка? Нехорошо говоришь, зло.

– Это не мое мнение, а маэстро. Я бы на твоем месте не рассчитывала на место в оркестре.

Он перестал даже улыбаться.

– Если женщина ведет себя как стерва, этому есть причина. Все еще со своим старичком? Как он? Сколько ему – сорок пять, пятьдесят? Видимо, уже не в состоянии удовлетворить молодую жену?

Наверное, схожее чувство испытываешь, если на улице, в публичном месте, увидишь справляющего физиологическую нужду человека. Брезгливость.

– Считается, что музыка оказывает облагораживающее влияние на человека, – говорила она медленно. Чтобы стоящий напротив услышал и понял все точно. – С тобой-то что не так? Может, ты не человек? Или дефективный? Инвалид? Как ты живешь с такой грязью внутри? – Он и в самом деле стал ей так омерзителен, что Майя поняла: достаточно слов. И все же, развернувшись, добавила: – Ты не стоишь пылинки с его пиджака.



Телефон, переведенный на время репетиции в беззвучный режим, сейчас, когда Майя села в машину, показал пять непринятых от Светланы Егоровны. Звонки от секретаря мужа были не такой уж и невиданной редкостью. Но пять подряд…

Что-то холодное заворочалось в районе солнечного сплетения, пока она слушала гудки. Всего три. А потом там взяли трубку.

У Ильи великолепно вышколенная секретарша – безо всякой свистульки вышколенная. И сейчас она говорила предельно четко. Только факты. Что случилось, когда случилось, какие предприняты меры.

Майя задала лишь один вопрос. Прилагая серьезные усилия, чтобы голос звучал внятно.

– Что сказали врачи?

Предынфарктное. Пред-мать-его-инфарктное.

Серебристый «мерседес» резко рванул со своего парковочного места у Большого.

Май спешила к Июлю. Мимо скверов, домов, станций метро, площадей, тормозя только на светофорах и срываясь с места на зеленый. Грубо нарушая скоростной режим. Кажется, мелькнул в зеркалах заднего вида синий проблесковый маячок, но она не сбавила хода. Может быть, это не ей. А если ей – плевать. Правила созданы для того, чтобы их нарушать. В совсем особых случаях. У нее был особый случай, и Майя нарушала все правила.

Врач в больнице тоже пытался говорить с ней о правилах. Что нельзя. Что режим. Правила не внушали Майе никакого пиетета даже в детстве и юности. А уж сейчас… сейчас ее не остановила бы и стена.

Медики вздохнули и проводили к палате, перед дверью дав строгий наказ не волновать пациента.

Да уж не извольте беспокоиться.

В палате зеленые стены и того же оттенка жалюзи на окне. Наверное, этот цвет должен внушать спокойствие. Но именно из-за него лицо лежащего на высокой кровати человека кажется совсем лишенным красок, присущих лицам живых людей. Нездоровая зеленоватая бледность. И открывшиеся на ее появление глаза.

Измученные.

Семисантиметровые шпильки вздумали Майю предать и покачнуться. Пресекла. Все пресекла и задавила в себе.

Дрожь в ногах. Ком в горле. И острое желание упасть на колени перед высокой кроватью и разрыдаться.

Все скрутила, завязала, затолкала внутрь. И осталось только самое настоящее и важное.

– Здравствуй, Июль.

Здравствуй, слышишь меня?! ЗДРАВ-ствуй.

Помнишь, я сказала однажды, что твое сердце принадлежит мне? Я не позволю, чтобы с МОИМ сердцем случилось что-то плохое.





* * *


Здравствуй, Июль… сколько раз он слышал эти слова. В разных ситуациях, шепотом, в полный голос, радостно, осторожно, озорно, ласково… но никогда – вот так.

Что он мог ей ответить?

Только:

– Здравствуй, Май.

И собственный голос показался чужим, незнакомым. И говорить было трудно.