Синан и Танечка

Врач, казалось, взглянул на него с сочувствием, хотя по его каменному невозмутимому лицу мало что можно было понять. И все же один только намек на жалость обжег, будто в душу плеснули кипятком. И Синан выругал себя – совсем разнюнился, скандалишь, как баба. Не мог нормально спросить?

– В случае подобных ранений трудно дать точный прогноз, – помолчав, сказал доктор. – Безусловно, мы будем продолжать восстановительную терапию. Обязательные физиопроцедуры, массаж… Но необходимости оставаться в больнице для вас я не вижу.

«Понятно. Нечего старому бесполезному обезножившему пню занимать отдельную палату», – хмыкнул Синан. На этот раз ему удалось не произнести этого вслух.

– Послушай, сынок, – обратился он к хирургу. – Давай без этой вот тактичной тряхомудии. Я не хлипкая барышня и в обморок не упаду. Скажи мне честно, встану я еще на ноги или нет.

Врач испытующе посмотрел на него и, видимо, приняв какое-то решение, ответил искренне:

– Лично я не вижу причин, этому препятствующих. По моим прогнозам, чувствительность должна полностью восстановиться. Но я достаточно давно в профессии, чтобы знать, что не все определяется объективными физиологическими показателями. Многое будет зависеть от вашего собственного упорства, настроя. Грубо говоря, от того, насколько сильным будет ваше собственное желание подняться.

С этими словами он вышел из палаты. Синан покрутил ручку, приподнимающую спинку койки так, чтобы он находился в положении полусидя. Из-за опущенных жалюзи пробивались лучи яркого солнца. На улице, должно быть, царила та еще жара. Представилось, как гудит сейчас неуемный Стамбул, как шатается по улицам центра разноголосая, разноязыкая пестрая толпа. Как медленно ползут баржи по Босфору, ревут автомобильные клаксоны, орут чайки над головой. Этого будет достаточно, чтобы ему захотелось подняться?

Он любил свой город, и мысль о том, что ему никогда уже не удастся пройти на своих ногах по его улицам, пугала. И в то же время… Кем он предположительно должен был вернуться, влиться в этот бушующий поток жизни? Военным пенсионером? Жалкой развалиной, которая доживает свой век? Бесполезным куском подпорченного человеческого мяса, которому только и остается, что бесцельно кататься по городу в инвалидном кресле в ожидании, что какой-нибудь турист спросит дорогу, и ему удастся хоть на мгновение почувствовать себя нужным?

Как ни гнал он от себя эти мысли, они не уходили, мучили. А теперь к ним еще и примешивался едкий страх, что если он будет думать так, то на ноги никогда уже не встанет, не хватит мотивации. Того самого горячего желания подняться, без которого, по мнению доктора, у него ничего не получится.

Усилием воли Синан заставил себя переключиться, выбросить из головы этот изматывающий депрессивный бред. Он встанет – и точка. Ему всего сорок шесть, еще многое впереди. К тому же у него сын, он нужен Барклаю. Перед глазами тут же всплыла строптиво ухмыляющаяся физиономия сына. Так ли уж он ему нужен? Еще каких-то пара лет, и мальчишка станет совсем взрослым, упорхнет из дома. А пока всеми силами дает понять, что отцовские опыт, советы и участие нужны ему как телеге пятое колесо.

«Он любит вас, – сказала ему Таня. – Он хороший, добрый мальчик. Только очень чувствительный». Интересно, она была права? Или просто хотела его успокоить?

С мыслями о Тане к нему, как обычно, пришло умиротворение. В ушах будто зазвучал ее приятный мягкий голос, вспомнилась ее добрая светлая улыбка, от которой всегда становилось теплее на душе. Однако теперь, после нескольких ночных бесед, ее образ начал вызывать и смутную тревогу. Эта история, которую она ему рассказывала… Какой-то сплошной непрекращающийся кошмар: гибель отца, предательство матери, сиротство, жизнь в детском доме. И никакого просвета, дальше все только катилось, обрастая новыми несчастьями, как снежный ком. Случись ему увидеть такое в кино, он бы ушел из зала и долго еще плевался, утверждая, что режиссер нагоняет жути, стараясь выжать из зрителя эмоции. Что такого не бывает на свете – чтобы все было настолько мрачно и безрадостно.

К тому моменту, как Таня дошла до рассказа об украденной дочери, Синану в душу уже начали закрадываться сомнения. Да свою ли историю она ему рассказывает? Таня, при всей своей приветливости, сразу показалась ему скрытной. Может быть, она просто сочиняет, отвлекает его небылицами, чтобы не возвращалась боль? И надо признать, ей это удается: когда Таня говорила, он уже не думал ни о чем другом, как завороженный следил за перипетиями сюжета. И только когда она замолкала, прощалась с ним и выходила из палаты, начинал анализировать и подвергать сомнению услышанное.

В конце концов, какая тебе разница? – уговаривал он себя. Твоя задача – пережить ночь, не сойти с ума от боли. Что бы она ни городила, если это помогает, то и прекрасно. Это были здравые, логичные мысли, но по какой-то причине Синана они не успокаивали. Он сам не понимал, в чем тут дело, но чувствовал, что должен узнать о Тане все. И если окажется, что она врала ему, выдавала истории, прочитанные или услышанные где-то, за свои собственные, это больно ранит его.

Дверь палаты приоткрылась, вошла медсестра – другая, не Таня, пожилая неулыбчивая грузная женщина. Поменяла капельницу, стала молча готовить шприц для укола. Синан решил попытаться разговорить ее.

– Как там погода? – спросил, кивнув на перечеркнутое жалюзи окно.

– Жара, – скупо отозвалась та, пожав плечами.

– Тяжело, наверное, в такую погоду возиться с нами, больными, – продолжил он, стараясь расположить к себе неприветливую тетку. – Сейчас бы отдохнуть, на природу… Правда?

Та что-то буркнула и стала уверенными механическими движениями разворачивать его, готовя к уколу.

– А Татьяна-ханым сегодня не работает? – сдавшись, уже прямо спросил он.

– Ночью будет дежурить, – ответила медсестра и ввела иглу.

Синан поморщился. Странно, но у Тани даже уколы получались менее болезненными.

– Давно она служит в этой больнице? – поинтересовался он, пока медсестра протирала спиртом место укола.

– Четыре года, – отозвалась та.

– Непривычно, медсестра из России в турецкой больнице, – осторожно продолжал допытываться Синан. – Как она сюда попала? Должно быть, интересная судьба.

Медсестра смерила его взглядом и вдруг откровенно фыркнула.

– Может, и интересная. Только как у нее дознаешься?

Это было уже что-то, хоть какая-то реакция. И Синан поспешил ею воспользоваться.

– Хотите сказать, она замкнутая? Не любит говорить о себе?

– Да не то чтобы, – скептически усмехнулась медсестра. – Говорить-то она говорит, вот только…

Она замялась, но Синан не позволил ей соскочить с крючка:

– Что? Привирает?

Медсестра оглянулась на дверь. Синан чувствовал, что ее так и подмывало рассказать сплетню. Но больничная этика этого не позволяла.

– Да ладно вам, расскажите, – попросил он и, доверительно подмигнув тетке, добавил: – Только между нами. Я никому не скажу.

Та, еще помявшись немного для порядка, наконец выдала, заблестев глазами:

– У нас говорят, что она того.

– В смысле? – насторожился Синан.


– Ну, с приветом, – пояснила тетка. Она понизила голос, заговорщицки склонилась к нему и добавила: – Чокнутая.

– Сумасшедшая? – округлил глаза Синан.

– Ну, не совсем, конечно, – хихикнула медсестра. – С ножом за людьми не бегает и королевой Испании себя не называет. Но с головой у нее беда, это уж точно.

Синан откинулся на спинку кровати. Такого он не ожидал. Непонятно было, насколько можно доверять словам этой сплетницы. В самом ли деле Таня не в себе, или это обычная враждебность к чужакам?

– А… в чем это выражается? – аккуратно спросил он.

– Да вы сами на нее посмотрите повнимательней, – хмыкнула тетка. – То сидит, молчит, смотрит в никуда. И дооолго так может. Как будто проваливается куда-то, в другой мир.

– Ммм… – неопределенно протянул Синан, не зная, что сказать.

Задумчивость сама по себе, конечно, никак не свидетельствовала о сумасшествии.

– То вдруг как с цепи сорвется, веселая, заводная, тормошит всех, смеется. А потом опять. Я как-то раз захожу в сестринскую, смотрю – сидит, плачет. Да так горько, будто умер у нее кто. Спрашиваю: «Ты чего? Дома что случилось? Или тут, на работе?» Головой мотает.

Синан, боясь нарушить поток слов, которым прорвало медсестру, только размеренно кивал.

– Картинки какие-то чирикает где попало. Однажды отчет разрисовала, вы представляете? Да все какими-то девушками. Старшая смены так и ахнула – это что? Да как же так? Она покраснела, говорит, простите, мол, я задумалась. И сама потом по новой перепечатывала. Это как, по-вашему, нормально?

– Нет, нет, конечно, нет. Надо же… – отозвался Синан.

– А еще небылицы рассказывает. Как-то сидели мы во время перерыва в сестринской, по телевизору новости показывали. Какого-то чиновника из России, может, депутата, который для чего-то с визитом в Турцию приехал. А она смотрит в экран этим своим стеклянным взглядом и вдруг говорит: «Татуировку свел». Мы спрашиваем, какую, мол, татуировку. А она и объясняет, что у него все руки якобы в татуировках были – и на груди что-то, я не совсем поняла. Купола? Собор, в смысле, что ли? Мы спрашиваем, а ты откуда знаешь. А она так плечом повела и говорит: видела. Вроде как намекает, что этот чиновник не раз перед ней голышом ходил. Типа любовники они, что ли, были в былые времена. Ага, так я и поверила. Никого получше медсестры не нашел.

Она вдруг спохватилась, что наболтала лишнего, и испугалась:

– Вы только не говорите никому.

– Ну что вы, я же пообещал, – заверил ее Синан.

А когда старая сплетница ушла, задумался. Мысль о том, что Таня может рассказывать неправду, но совершенно искренне в нее верить, до сих пор не приходила ему в голову. Эта неприятная тетка, конечно, наговорила с три короба. Понятно, что большая часть ее болтовни была вызвана личной неприязнью к красивой молодой женщине, которую любили больные. И все же, все же… В Тане действительно было что-то странное. Про таких обычно говорили «не от мира сего».

Ночью, когда она уже привычно вошла к нему в палату, Синан следил за ней глазами особенно пристально. Мягкие плавные движения, нежная улыбка, и этот взгляд – как будто бы всегда слегка отсутствующий.

– У вас остались фотографии дочери? – неожиданно спросил он.

Таня вздрогнула.

– Только одна.

– Можете показать, – попросил Синан.

– Да, у меня есть скан в телефоне.

Она достала мобильный из кармана халата, поводила пальцами по экрану и развернула его к Синану. Снимок был очень старый, снятый полароидом, нечеткий. К тому же качество явно пострадало от сканирования. Различить худенькую девушку с улыбчивым белокурым младенцем на руках, конечно, было можно. Но понять, Таня ли это, не удавалось. К тому же, – подумал вдруг Синан, – даже если это действительно она, это ничего не доказывает. Мало ли, с чьим ребенком она могла сфотографироваться.

– Спасибо, – кивнул он.

Таня спрятала телефон, спросила:

– Как вы сегодня себя чувствуете? Доктор говорил с вами?

– Говорил, – хмуро бросил Синан. – Сказал, что для того, чтобы встать на ноги, я должен этого захотеть.

– Он прав, – кивнула Таня. – Я знаю, это сложно. Но нужно двигаться вперед.

– Вы, наверное, лучше всех знаете, как заставить себя это делать? – он пристально взглянул на нее. – Расскажите, как вам удалось? Что вами двигало? Почему после всего, что вы пережили, вы не сломались, остались такой стойкой и вместе с тем доброй, милой, приветливой, великодушной?

– Я… Я не знаю, – растерянно протянула Таня.

Кажется, ее смутил его сегодняшний необычный тон.

– А я думаю, знаете. Просто не хотите говорить, – настоял он.

– Ну хорошо, – призналась Таня. – Я все время представляла себе, что однажды снова встречусь с Асей. Что она увидит меня и… Понимаете, ей не должно было быть стыдно за то, какая у нее мать.

– И вы не теряли надежды ее найти? – спросил Синан.

В Таниных глазах, обычно таких ласковых, лучистых, неожиданно сверкнуло что-то стальное.

– Никогда, – твердо ответила она.