Швея из Парижа

В ушах у Эстеллы громом прогремели слова Алекса – «Кем из них была бы ты, Эстелла, останься ты дома?» – когда она увидела воочию выбор, который les Parisiennes, парижанки, делают каждый день: медленно умирать от голода, как Ютт, или улыбаться немцам и есть досыта.

На улицу вырывался грохот музыки из клуба. Подслушать их никто не мог, и Алекс прошептал:

– У меня есть информатор – женщина, которая работает в одном из двухсот парижских борделей. Начинает в девять утра, заканчивает после полуночи. За это время она обслуживает примерно две сотни клиентов – семь минут на каждого. И не бросает свое занятие, потому что немцы в постели болтают языком, а она передает их слова дальше по цепочке. И считает, что заплаченная цена стоит того. Вот почему я обязан был сегодня спасти моего агента; он сотрудничает с этой женщиной, получает от нее информацию, передает мне, а я пересылаю ее в Лондон. Вот наша война.

Двери закрылись, и музыка стихла. Алекс замолчал.

Эстелла помотала головой и не глядя схватила за руку Ютт, притворяясь, что Алекс не говорил ничего такого и она по-прежнему жаждет вытащить подругу куда-нибудь оттянуться, как в былые времена. Боже, какая же она эгоистка! Почему просто не сказала Алексу «да» в ту же минуту, когда он попросил ее поехать в Париж и помочь ему? Поведал бы он эту историю сразу, чтобы у нее не было другого выбора, кроме как согласиться. А он все утаил – да, нажимал на Эстеллу, однако не шантажировал подобными ужасами, предоставив ей альтернативу остаться на Манхэттене в безопасности.

Эстеллу словно током ударило. Пусть она слишком мало знает о деятельности Алекса, пусть даже ненавидит ее, стоившую жизни месье Омону, – Алекс должен продолжать работать. Каждый спасенный им летчик сбросит бомбы на немецкую армию, каждый разведчик, которого он выручит на конспиративной квартире в Париже, передаст информацию, помогающую избавить Европу от нацистов. Пусть Алекс не может открыть ей свои секреты, однако так он спасает их от попадания в руки тех, кто обладает слишком большой властью и размахивает ею, как мачете.

– Я больше никогда и ни о чем не буду тебя расспрашивать.

И Алекс понял, потому что ответил:

– Спасибо.

Наконец они добрались до клуба. Из открывшейся двери сразу же хлынули звуки саксофона.

– Как я умудрился ни разу здесь не побывать? – спросил Алекс по-английски, придерживая дверь для Ютт и озираясь вокруг. Джаз-банд, танцпол, а еще бар, в котором, кажется, по-прежнему есть хотя бы вино.

– Ты был слишком занят. Прозябал в «Бриктопе», где собирались самые сливки общества.

– Как я заблуждался! Все самые лучшие сливки здесь.

Щеки Эстеллы вспыхнули ярче целого поля маков.





* * *


Алекс допустил ошибку. Определенно не стоило говорить девушке, что она красива. Вот она и сорвалась с места, как беженка при виде испанской границы. Сначала сидела у бара вместе с Ютт и болтала с барменом, судя по всему, хорошим знакомым. Потом музыканты спустились со сцены, принялись целовать ее в обе щеки и потащили к себе за стол. Каждый пытался будто в шутку приобнять ее, Эстелла добродушно отбивалась, и мужчины удрученно возвращались на место.

Затем девушка начала угощать всех табаком, а один из мужчин принес купленную на черном рынке бутылку виски. Скоро Эстелла стала объектом поклонения – она развлекала всех историями из манхэттенской жизни, каждая последующая круче и забавнее предыдущей, и уводила друзей в сторону от невзгод, в которые погрузился Париж. От Алекса не укрылось, чего ей это стоило. Он замечал, как она озиралась вокруг, опасаясь, что в клуб заглянут солдаты вермахта и увидят, как она опекает Ютт и следит, чтобы подруга поела вдоволь мяса; увидят, как она болтает без умолку, хотя утомлена после долгой дороги, потому что понимает, насколько Ютт, музыканты и все остальные жаждут слушать сказки о Нью-Йорке и забыть об оккупированном Париже хотя бы на короткое время.

Алекс не вслушивался в слова Эстеллы, вместо того он наблюдал за мужчинами – они были от нее без ума, словно заколдованные. Он осознал то, что приметил еще в тот вечер, когда она вошла в театр Пале-Рояль. Ах, какая женщина!

Такие встречаются реже, чем голубые бриллианты. Прекрасна так, что смотреть больно, и отважнее многих мужчин, с которыми он работал. Более того, она излучала радость. Он слушал ее смех, прислонившись спиной к барной стойке, и был не в силах отвести глаз.

В конце концов его вытащили из угла и посадили за общий стол, и Алекс обрадовался возможности хоть ненадолго забыть о своей работе, о том, что официальный повод для его приезда в Париж связан со многими жестокими обстоятельствами, которые подстерегают мужчин на войне, и был счастлив насладиться покоем перед неотвратимой бурей. Алекс прикидывался, что ничего не разбирает в непрерывном потоке слов, хотя понимал язык французских улиц лучше, чем любой марсельский докер; от него не ускользали даже похабные намеки, которыми музыканты перебрасывались друг с другом.

Через некоторое время Алекс поймал на себе взгляд Эстеллы, и от улыбки, которой она его одарила, у него захватило дух. Сидевший рядом саксофонист тоже подметил это и толкнул его локтем:

– Она не разбрасывается такими улыбками со всеми подряд.

Как хочется, чтобы это было правдой!





* * *


Эстелла понимала, что несколько перепила, но ей было все равно. Она испытывала горькую радость, слыша смех Ютт и французскую речь, а виски помог притупить боль от мысли, что мама где-то рядом, однако все равно недосягаема. Носит ли еще мама блузку, сшитую из той же самой ткани, что и платье Эстеллы?

– Сыграй с нами, Эстелла! – предложил Люк, пианист, и звучание собственного имени вернуло ее в помещение клуба.

– Нет, – запротестовала она. – Никто не захочет меня слушать.

– Эстелла, Эстелла, – начала напевать Ютт. Остальные музыканты подхватили, и спустя несколько секунд вся компания за столом повторяла ее имя.

Она увидела, одновременно с радостью и изумлением, что и Алекс присоединился к ним. Он весело подмигнул через стол, и она не удержалась от смеха.

– D’accord[57]. – Эстелла подняла вверх руки, решив, что лучше уступить, чем испытывать неловкость перед людьми, нараспев выкрикивающими ее имя, и указала на Алекса. – Если ты присоединишься.

– Это вызов? – спросил Алекс.

– А как ты думаешь, черт побери?


Музыканты зааплодировали.

– Ваше желание для меня закон, – сказал он и шутливо отвесил поклон.

– Если бы так, – с улыбкой покачала головой она. Алекс вслед за музыкантами поднялся на сцену и сел за рояль рядом с Эстеллой. Ради смеха она взяла первые ноты песни Жозефины Бейкер Don’t Touch My Tomatoes[58].

Филипп, солист группы, присвистнул:

– Да она нас развращает!

Эстелла подняла бровь:

– Впервые я услышала эту песню здесь. Причем в твоем исполнении.

Алекс подобрал аккомпанемент, и она поняла, что он тоже знает песню; работал под прикрытием и наверняка массу времени провел в подобных барах. Она начала напевать вместе с Филиппом, и Алекс присоединился, импровизируя время от времени и перебирая варианты, услышанные – как он шепнул ей украдкой – в Марселе, в Тулузе и в каком-то городке близ Пиренеев. Одна из версий заставила Эстеллу прыснуть от смеха, да так громко, что она не смогла играть, и Алекс взял на себя и мелодию, и аккомпанемент, да еще и приукрасил риффом – короткой последовательностью аккордов, – которую тут же скопировал саксофонист. Эстелла поняла, что Алекс настолько же талантлив в игре на рояле, как и во всем остальном.

– Знаешь, – шепнула она в паузе между пением, – если тебе наскучит нынешний род занятий, ты всегда сможешь заработать на жизнь как джазовый пианист.

– Порой я думаю, это была бы не жизнь, а мечта.

В завершение он снова начал играть The Nearness of You, и Филипп уступил свое право солировать – интерпретация Алекса была настолько трогательна, что каждая нота будто нажимала клавишу в сердце Эстеллы. Он в недоумении обнаружил, что на этот раз она не присоединилась.

– Не могу, – созналась Эстелла. – И без меня звучит выше всяких похвал.

Перед началом припева Алекс шепнул:

– Пожалуйста…

В момент уязвимости Эстелла уловила, как в нем мелькнул проблеск юноши, который скрывался за образом взрослого мужчины; подростка, настолько жаждущего спасти свою мать, что ради этого он готов был стать разбойником с большой дороги или пиратом; подростка, которому не оставили выбора, кроме как сдаться на милость британского правительства в обмен на жизнь – сделка, о которой Алекс, скорее всего, сожалел, однако сейчас он уже слишком погряз во всем, чтобы когда-нибудь бросить свой род занятий.

Эстелла кивнула, однако не заиграла. Пусть мелодия плывет по залу такая, как есть: медленная, нежная и трогательно прекрасная, как и ее видение Алекса-мальчика, одной рукой собирающего деньги за контрабанду оружия, а другой утирающего матери слезы. Но она подпевала, ненавязчиво позволяя вести мелодию, а сама вливалась в нее, превращая свою партию в сплав любви и печали, мост, который может привести человека от скорби к jouissance – к наслаждению.

Песня подходила к концу. Глаза Эстеллы наполнились слезами, они уже проникали в голос, делая его низким и сиплым. Алекс сыграл финальную ноту, и Эстелла отвернулась, не желая показывать свою незащищенность, но он протянул руку, осторожно смахнул слезинку, катившуюся по ее щеке, а затем взял ладонь Эстеллы в свою, поднес к губам и поцеловал.

Самый иллюзорный из жестов – словно перышком по руке провели. Однако жгучая боль выстрелила прямо в средоточие тела. Ей захотелось прислониться к Алексу. А если бы губы коснулись губ, как только что коснулись тыльной стороны ладони?





Глава 21




Сразу после того Эстелла сбежала, задержавшись на минуту, только чтобы сказать Алексу:

– Я пошла домой. Прошу тебя, хоть раз в жизни не сопровождай меня.

И, не желая слушать ответ, протолкнулась сквозь веселящихся завсегдатаев клуба, по пути торопливо попрощавшись с Ютт, и замедлила шаг, лишь когда оказалась в нескольких кварталах от клуба.

Почему она позволила целовать себя мужчине, который встречается с ее предполагаемой сестрой? Что это – безумие, глупость? Наверное, ее, и без того расстроенную, так возбудила полная искушений парижская ночь в джаз-клубе, да еще и убаюкали звуки саксофона.

Она пойдет к маме. И плевать, что Алекс не велел. Прямо сейчас заберет вещи с рю де Севинье. Алекс вернется, а ее и след простыл. Как теперь посмотреть ему в глаза, не выдав себя, как скрыть чувства, охватившие ее в тот момент, когда он поцеловал ей руку?

Она шагала медленно, не в силах заставить себя прибавить шаг. Перед глазами стояло лицо Алекса, а его губы снова и снова обжигали ладонь.

Наконец она открыла дверь дома на рю де Севинье.

– Алекс?

Эстелла вздрогнула и схватилась за сердце.

– Нет, это я.

На верхней площадке лестницы стояла Лена, с тревогой глядя вниз. Эстелле захотелось оторвать себе руку. Она не сделала ничего такого, что могло считаться предательством, однако внутренне предала Лену намного глубже, чем если бы Алекс поцеловал ее в губы. Настало время откровенного разговора; в любом случае она давно задолжала его Лене.

Эстелла уселась на ступеньку и посмотрела на Лену снизу вверх.

– Мне все казалось, безопаснее не знать, кем мы приходимся друг другу. Думала, проще закрыть глаза, чем принять удар в лицо.

– А если тебе предложат яблоко, ты откажешься? – тихо проговорила Лена.

– Верно подметила. Я бы не отказалась. – Эстелла изучала Лену, женщину, похожую на нее физически, однако так непохожую хотя бы тем, что та не умела улыбаться. Словно у нее много лет назад похитили это умение. – Я отправляюсь к маме. А до того, надеюсь, ты расскажешь мне, как попала к Гарри.