Сходство
Часть 53 из 80 Информация о книге
Для доступа к библиотеке пройдите авторизацию
Нед как ни в чем не бывало рассмеялся и, сунув руки в карманы, стал раскачиваться с пятки на носок.
– Ну, попытка не пытка, а?
Я по-прежнему улыбалась – раз нравится ему моя улыбка, пожалуйста!
– Попытайся еще.
– Ладно. – Нед состроил деловую мину. – Без шуток. Значит, я сказал сто восемьдесят, так? А ты просила побольше – последние штаны с меня снимешь, но я обещал, так и быть, поговорим. И записку тебе оставил, мол, обсудим двести тысяч, а потом ты… – он неловко пожал плечами, – ну, это…
Двести тысяч! Во мне взыграло торжество, в мозгу сверкнула ослепительная вспышка, знакомая всякому следователю, когда карты раскрыты и видишь: все ставки твои верны, а путь, выбранный вслепую, привел тебя точно к цели. Тут до меня дошло.
Я думала, это Нед медлит, готовит документы или пытается собрать деньги. Однако Лекси для побега никогда больших денег не требовалось. До Северной Каролины она добралась с мизерным счетом в банке, а сбежала оттуда с выручкой от продажи подержанной машины; ей всего-то и было нужно, что свободная дорога да несколько часов в запасе. А тут она обсуждала с Недом шестизначные суммы. И не в том дело, что ей представилась возможность; ребенок растет, зоркие глаза Эбби все подмечают, подвернулось заманчивое предложение – так стоит ли неделями торговаться из-за нескольких тысяч? Согласилась бы на меньшую сумму, подписала договор и была такова. Нет, видимо, у нее каждый пенни был на счету.
Чем больше узнавала я о Лекси, тем сильнее укреплялась в мысли, что она собиралась сделать аборт, как только покинет Ирландию. Эбби – а Эбби знала ее как никто другой – склонялась к тому же. Но в Англии аборт стоит несколько сот фунтов. Отложила бы заработанные деньги, или стащила однажды ночью из общей копилки, или взяла бы кредит, а отдавать не стала; из-за аборта вовсе ни к чему было связываться с Недом.
Вырастить ребенка намного дороже, чем сделать аборт. Принцесса ничейной земли, королева тысячи замков междумирья пересекла рубеж. Она готова была раскрыть объятия, принять обязательства, серьезней которых нет. Стена подо мною будто плавилась.
Должно быть, у меня глаза чуть не вылезли из орбит, будто я увидела призрака.
– Все по-честному, – заверил Нед, слегка опешив, – видно, он не так понял мой взгляд. – Двести косарей для меня потолок. Сама понимаешь, я здорово рискую. Когда все уладим с тобой, надо еще убедить хотя бы двух из твоих друзей. Я своего добьюсь, когда у меня будут рычаги, но на это нужно время – может, месяцы – и уйма сил.
Свободной рукой я так уперлась в стену, что шершавый камень впился в ладонь, и в голове прояснилось.
– Ты так думаешь?
Водянистые глаза Неда расширились.
– Ага, еще бы! Не пойму, что им терять. Да, они твои друзья, а Дэниэл мой брат и все такое, но они что, тупые? При одной мысли, что с домом что-то сделается, визжат, как монашки при виде голой жопы!
– Они любят дом.
– За что? То есть это же клоповник, даже отопления нет, а они с ним носятся, будто это дворец какой-то! Они что, не понимают, сколько можно на нем бабла срубить, если открыть глаза? Это дом с потенциалом!
Эксклюзивное жилье на обширной территории с потенциалом для дальнейшего развития… Меня кольнуло презрение и к себе, и к Лекси – из-за выгоды обхаживаем эту сволочь!
– Я там самая дальновидная, – сказала я. – Когда дом будет твой, куда этот потенциал девать?
Нед тупо уставился на меня – наверное, он и Лекси все это уже обговорили. Я ответила виноватым взглядом, и он, видимо, сообразил.
– Зависит от разрешения на строительство, понимаешь? То есть, в идеале хотелось бы гольф-клуб, или спа-отель, или что-то вроде. Чтоб доход приносило солидный, особенно если вертолетную площадку отгрохать. А нет – так жилье премиум-класса.
Врезать бы ему промеж ног – и бегом отсюда! Я пришла, готовая всей душой возненавидеть Неда, и Нед не подкачал. Не нужен Неду “Боярышник”, на дом ему плевать, что бы он там ни плел в суде. Слюни он пускает не на дом, а на возможность его разрушить, выпотрошить, обглодать до костей, обескровить. Передо мной встало на миг лицо Джона Нейлора – опухшее, разбитое, безумный огонек в глазах. Отель – представляете, что это значило бы для Глэнскхи? Пусть они с Недом наверняка бы друг друга возненавидели, на самом деле они одного поля ягода. Когда они соберут вещички и свалят, – говорил Нейлор, – хочу им вслед посмотреть, помахать на прощанье. Что ж, этот хотя бы готов рисковать своей шкурой, а не только банковским счетом.
– Блестяще! – отозвалась я. – Такой дом пропадает – в нем просто живут, и все!
Нед не уловил издевки.
– Ясное дело, – добавил он поспешно, будто испугался, что я стану торговаться, – чтобы это провернуть, вложиться надо о-го-го! Двести тысяч, а больше дать не могу. Договорились? Готовлю бумаги?
Я поджала губы, изобразив напряженное раздумье.
– Надо обмозговать.
– Какого черта? – Нед нервно взъерошил челку, снова пригладил. – Да ну тебя! И так тянем кота за хвост.
– Про-сти. – Я дернула плечом. – Раз уж ты так спешишь, предложил бы с самого начала нормальные деньги.
– Ну я и предлагаю, так? Ко мне тут инвесторы в очередь строятся, хотят в долю войти, но долго ждать не будут. Ребята серьезные, с серьезными деньгами.
Я ухмыльнулась, капризно сморщив нос.
– Так я серьезно тебе скажу, как только решу. Ладно? – И махнула ему на прощанье.
Нед переминался с ноги на ногу, лицо у него вытянулось от обиды, но я вновь пустила в ход свою фирменную усмешку.
– Ладно, – выдавил он наконец. – Идет. Как хочешь. Держи меня в курсе.
У порога он с важным видом обернулся:
– Я смогу в гору пойти, стану на равных с большими людьми. Так что смотри не подведи!
Он хотел эффектно удалиться, но споткнулся – и все насмарку. И чтобы хоть как-то сгладить впечатление, бодро затрусил через поле, не оглядываясь.
Я вышла, выключила фонарик, дождалась, пока Нед добредет до своей тачки и укатит прочь, в цивилизацию; на фоне бескрайних ночных холмов его внедорожник казался ничтожной букашкой. Потом вернулась в коттедж, села на землю, привалившись к стене в ближней комнате; слышно было, как бьется мое сердце там, где остановилось сердце Лекси. Воздух был как парное молоко, рядом кружились ночные бабочки, словно лепестки на ветру. Из земли, куда пролилась ее кровь, пробивались растения: куртинка бледно-голубых колокольчиков, крохотный росток – наверное, боярышник, вот чем стала она.
Даже если Фрэнк не услышал прямую трансляцию, то скоро услышит запись – с утра, когда придет на работу. Надо бы позвонить ему, или Сэму, или обоим, обсудить, как нам воспользоваться положением, но мне казалось, что стоит шевельнуться, заговорить, вздохнуть, и душа расстанется с телом, выплеснется, утечет в густую траву.
Я так была во всем уверена. Разве можно меня винить? Девчонка эта как дикая кошка – та, угодив в капкан, скорее лапу себе отгрызет, чем останется в ловушке; я не сомневалась, что для нее самое страшное на свете слово – всегда. Я твердила себе, что она отдала бы ребенка на усыновление, сбежала бы из больницы, едва встав на ноги, и вновь пустилась на поиски земли обетованной, но теперь ясно: деньги, о которых шла речь, были не на больницу, пусть даже самую дорогую. Их хватило бы на жизнь, на две жизни.
Для всех она становилась той, кем ее хотели видеть. Для Великолепной четверки – младшей сестренкой в их диковинной семье, для Неда – набором штампов, доступных его пониманию; точно так же подстроилась она и к моим желаниям. Отмычка от всех дверей, бесконечная магистраль, что ведет к миллиону новых жизней. Не бывает такого. Даже эта девушка, для которой каждая новая жизнь была всего лишь привалом, все-таки решила свернуть, сойти с маршрута.
Я долго сидела в коттедже, прикрыв ладонями росток – бережно, ведь он такой хрупкий, страшно его помять. Не знаю, сколько я там пробыла, дорогу домой почти не помню. В душе я даже надеялась, что из кустов выскочит Джон Нейлор, одержимый жаждой мести, бросится на меня с криком, а то и с кулаками – уж лучше драться, чем томиться в бездействии.
Дом сиял, словно рождественская елка, во всех окнах горел свет, мелькали силуэты, лились голоса, и я было испугалась: случилось что-то ужасное? кто-то при смерти? или дом очутился в другой эпохе и стоит мне ступить на дорожку, как попаду прямиком в 1910-й год, на бал? С лязгом захлопнулась за мной калитка, Эбби распахнула стеклянные двери и с криком “Лекси!” побежала мне навстречу по газону, длинная белая юбка струилась на ветру.
– Я тебя высматривала! – Голос прерывался, щеки разрумянились, глаза сияли, из прически выбивались пряди, она была явно навеселе. – А мы тут морально разлагаемся. Раф и Джастин свой фирменный пунш замутили, с коньяком и ромом, не знаю, что там еще, но убивает наповал; семинаров ни у кого из нас завтра нет, так что к черту все, в колледж завтра не идем – пьянствуем и изображаем идиотов, пока не свалимся. Как тебе такой план?
– Отлично! – одобрила я. Голос меня не слушался, и за ее речью следить было трудно, но Эбби как будто ничего не заметила.
– Ты серьезно? Понимаешь, я сначала сомневалась, стоит ли. Но Раф с Джастином уже начали делать пунш – Раф его даже поджег, представляешь! – и на меня наорали, мол, вечно дергаюсь по пустякам. Зато в кои-то веки они не препираются, да? Вот я и подумала: ну и к черту, как раз этого нам сейчас не хватает. После этих дней – да что там, недель! Все мы тут с ума сходим – заметила? Чего стоит один тот вечер с камнем, с дракой и… Господи…
По лицу ее пробежала тень, но прежде чем я успела понять, в чем дело, вернулась прежняя бесшабашная, хмельная веселость.
– Ну так вот, если мы на один вечер сойдем с ума и все это выкинем из головы – может, тогда все устаканится, снова войдет в колею. Как думаешь?
Под хмельком она казалась очень юной. Где-то далеко, в игре, которую вел Фрэнк, ее и троих ее лучших друзей выстраивали в очередь, оценивали; Фрэнк изучал их с бесстрастностью палача или хирурга, решал, куда лучше надавить, где сделать первый пробный надрез.
– Я с удовольствием, – поддержала я. – Этого-то мне и надо!
– Начали без тебя. – Эбби, подавшись назад, с тревогой всматривалась в мое лицо. – Ты ведь не обиделась, что мы тебя не дождались?
– Да что ты, – успокоила я ее, – лишь бы мне оставили.
За спиной у Эбби на стене гостиной сплетались тени; Раф склонился с бокалом в руке, словно мираж, в ореоле золотых волос, а из открытых окон лился голос Жозефины Бейкер[31] – нежный, хрипловатый, манящий. Mon rêve c’était vous…[32] Вот чего мне хотелось как никогда в жизни: зайти в дом, забросить подальше револьвер и “жучок”, пить и танцевать, пока в мозгу не полыхнет – и ничего не останется в мире, только музыка, и огни, и эти четверо – смеющиеся, ослепительные, неуязвимые.
– Ясное дело, оставили. За кого ты нас держишь? – Эбби схватила меня за руку и потянула к дому, другой рукой придерживая юбку. – Поможешь мне с Дэниэлом, а то взял большущий бокал и цедит! А сейчас не время цедить, время хлестать! То есть он уже нарезался порядочно, целую речь толкнул про лабиринт, про Минотавра и что-то приплел про Основу из “Сна в летнюю ночь”, так что трезвым его не назовешь. И все-таки…
– Ну так вперед! – засмеялась я – не терпелось полюбоваться на пьяного Дэниэла. – Чего же мы ждем? – И мы понеслись по лужайке и, держась за руки, влетели в кухню.
Возле кухонного стола Джастин, с черпаком в одной руке и бокалом в другой, склонился над большой миской красного, подозрительного на вид варева.
– Боже, какие вы красивые! – ахнул он. – Две лесные нимфы, вот вы кто!
– Красотки! – улыбнулся с порога Дэниэл. – Плесни им пунша, пусть думают, что и мы красавцы!
– Вы для нас и так красавцы, – сказала Эбби и схватила со стола бокал. – Но и пунш нам не повредит. А Лекси налейте побольше, целое море, чтоб с нами сравнялась!
– Я тоже красавчик! – завопил из гостиной Раф, перекрикивая Жозефину Бейкер. – Идите сюда, скажите мне, что я красавчик!
– Ты красавчик! – заорали мы с Эбби во все горло, а Джастин сунул мне в руку бокал, и мы дружно ввалились в гостиную, на ходу скидывая туфли, смеясь, слизывая с рук расплескавшийся пунш.
Дэниэл растянулся в кресле, Джастин прилег на диван, а мы с Эбби и Рафом плюхнулись на пол – усидеть на стульях было для нас непосильной задачей. Эбби была права, пунш оказался убийственным – сладкий, пряный, пьется легко, как апельсиновый сок, растекается по телу шальным теплом, делает тебя невесомым, будто шарик, надутый гелием. Я догадывалась, что стоит мне учудить какую-нибудь глупость, например встать, действие его станет совершенно другим. В ушах зудел голос Фрэнка – мол, надо держать себя в руках, точь-в-точь как монашки у нас в школе ворчали про дьявольское зелье, – но Фрэнк с его подзуживаньем мне осточертел, а держать себя в руках надоело.
– Еще! – потребовала я и, легонько толкнув ногой Джастина, повертела бокалом у него перед носом.
Ту ночь я помню смутно, урывками. После второго-третьего бокала сгладились все острые углы, а вечер стал волшебным, похожим на сон. В разгар веселья я, что-то промямлив, ушла к себе в спальню и спрятала часть своего шпионского арсенала – револьвер, телефон, корсет – под кровать; кто-то выключил почти весь свет, лишь одна лампа горела да свечи мерцали тут и там россыпью звезд. Помню жаркий спор о том, кому из актеров лучше удалось сыграть Джеймса Бонда, а следом – другой, не менее жаркий, о том, кто из ребят лучше годится на эту роль; помню бесславную попытку сыграть в застольную игру под названием “Пушистый утенок” – Рафа ей научили в пансионе, – закончилось все позором: Джастин прыснул, пунш полился у него из носа, пришлось ему бежать к раковине сморкаться; помню, как я смеялась до колик, затыкала уши и пыталась отдышаться; помню, как Раф обнимал Эбби за шею, как я закинула ноги на ноги Джастину, как Эбби брала за руку Дэниэла. И никаких острых углов, лишь тепло, близость и свет, как в первую неделю, только еще лучше, в сто раз лучше, ведь я теперь не настороже, не боюсь сбиться, выдать себя. Теперь я их знаю до самых глубин, знаю их вкусы, привычки, оттенки голосов, к каждому умею подобрать ключик; теперь я одна из них.
Отчетливей всего запомнился разговор – точнее, отступление, забыла уже, как мы на него вышли, – о Генрихе Пятом. Тогда казалось, это пустяк, но уже потом, после всего, я его вспоминала.
– Он был маньяк, – доказывал Раф. Он, Эбби и я опять валялись на полу, глядя в потолок; Раф держал меня под руку. – Вся эта героика у Шекспира – чистая пропаганда. Живи Генрих в наше время, правил бы банановой республикой со спорными границами и тайной ядерной программой.
– А мне Генрих нравится, – сказал Дэниэл, не выпуская изо рта сигареты. – Нам бы сейчас такого короля!
– Монархист, разжигатель войны! – отозвалась Эбби, по-прежнему глядя в потолок. – Случись сейчас революция, тебя к стенке поставят.
– Не так страшны монархия и война, – возразил Дэниэл. – Во всяком обществе испокон веков были войны, так уж люди устроены, и правители у нас были всегда. Есть, по-твоему, разница между средневековым королем и нынешним президентом или премьером, не считая того, что король был чуть более доступен для своих подданных? Главная беда – это когда между монархией и войной пролегает пропасть. У Генриха никакой пропасти не было.
– Ты заговариваешься, – сказал Джастин. Он с трудом пытался пить пунш лежа и не облиться.
– Знаешь, чего тебе не хватает? – обратилась к нему Эбби. – Соломинки. Гнутой.
– Да! – обрадовался Джастин. – Без гнутой соломинки я как без рук! Есть у нас такая?
– Нет, – удивленно ответила Эбби, а мы с Рафом почему-то безудержно, неприлично расхохотались.
– Ну, попытка не пытка, а?
Я по-прежнему улыбалась – раз нравится ему моя улыбка, пожалуйста!
– Попытайся еще.
– Ладно. – Нед состроил деловую мину. – Без шуток. Значит, я сказал сто восемьдесят, так? А ты просила побольше – последние штаны с меня снимешь, но я обещал, так и быть, поговорим. И записку тебе оставил, мол, обсудим двести тысяч, а потом ты… – он неловко пожал плечами, – ну, это…
Двести тысяч! Во мне взыграло торжество, в мозгу сверкнула ослепительная вспышка, знакомая всякому следователю, когда карты раскрыты и видишь: все ставки твои верны, а путь, выбранный вслепую, привел тебя точно к цели. Тут до меня дошло.
Я думала, это Нед медлит, готовит документы или пытается собрать деньги. Однако Лекси для побега никогда больших денег не требовалось. До Северной Каролины она добралась с мизерным счетом в банке, а сбежала оттуда с выручкой от продажи подержанной машины; ей всего-то и было нужно, что свободная дорога да несколько часов в запасе. А тут она обсуждала с Недом шестизначные суммы. И не в том дело, что ей представилась возможность; ребенок растет, зоркие глаза Эбби все подмечают, подвернулось заманчивое предложение – так стоит ли неделями торговаться из-за нескольких тысяч? Согласилась бы на меньшую сумму, подписала договор и была такова. Нет, видимо, у нее каждый пенни был на счету.
Чем больше узнавала я о Лекси, тем сильнее укреплялась в мысли, что она собиралась сделать аборт, как только покинет Ирландию. Эбби – а Эбби знала ее как никто другой – склонялась к тому же. Но в Англии аборт стоит несколько сот фунтов. Отложила бы заработанные деньги, или стащила однажды ночью из общей копилки, или взяла бы кредит, а отдавать не стала; из-за аборта вовсе ни к чему было связываться с Недом.
Вырастить ребенка намного дороже, чем сделать аборт. Принцесса ничейной земли, королева тысячи замков междумирья пересекла рубеж. Она готова была раскрыть объятия, принять обязательства, серьезней которых нет. Стена подо мною будто плавилась.
Должно быть, у меня глаза чуть не вылезли из орбит, будто я увидела призрака.
– Все по-честному, – заверил Нед, слегка опешив, – видно, он не так понял мой взгляд. – Двести косарей для меня потолок. Сама понимаешь, я здорово рискую. Когда все уладим с тобой, надо еще убедить хотя бы двух из твоих друзей. Я своего добьюсь, когда у меня будут рычаги, но на это нужно время – может, месяцы – и уйма сил.
Свободной рукой я так уперлась в стену, что шершавый камень впился в ладонь, и в голове прояснилось.
– Ты так думаешь?
Водянистые глаза Неда расширились.
– Ага, еще бы! Не пойму, что им терять. Да, они твои друзья, а Дэниэл мой брат и все такое, но они что, тупые? При одной мысли, что с домом что-то сделается, визжат, как монашки при виде голой жопы!
– Они любят дом.
– За что? То есть это же клоповник, даже отопления нет, а они с ним носятся, будто это дворец какой-то! Они что, не понимают, сколько можно на нем бабла срубить, если открыть глаза? Это дом с потенциалом!
Эксклюзивное жилье на обширной территории с потенциалом для дальнейшего развития… Меня кольнуло презрение и к себе, и к Лекси – из-за выгоды обхаживаем эту сволочь!
– Я там самая дальновидная, – сказала я. – Когда дом будет твой, куда этот потенциал девать?
Нед тупо уставился на меня – наверное, он и Лекси все это уже обговорили. Я ответила виноватым взглядом, и он, видимо, сообразил.
– Зависит от разрешения на строительство, понимаешь? То есть, в идеале хотелось бы гольф-клуб, или спа-отель, или что-то вроде. Чтоб доход приносило солидный, особенно если вертолетную площадку отгрохать. А нет – так жилье премиум-класса.
Врезать бы ему промеж ног – и бегом отсюда! Я пришла, готовая всей душой возненавидеть Неда, и Нед не подкачал. Не нужен Неду “Боярышник”, на дом ему плевать, что бы он там ни плел в суде. Слюни он пускает не на дом, а на возможность его разрушить, выпотрошить, обглодать до костей, обескровить. Передо мной встало на миг лицо Джона Нейлора – опухшее, разбитое, безумный огонек в глазах. Отель – представляете, что это значило бы для Глэнскхи? Пусть они с Недом наверняка бы друг друга возненавидели, на самом деле они одного поля ягода. Когда они соберут вещички и свалят, – говорил Нейлор, – хочу им вслед посмотреть, помахать на прощанье. Что ж, этот хотя бы готов рисковать своей шкурой, а не только банковским счетом.
– Блестяще! – отозвалась я. – Такой дом пропадает – в нем просто живут, и все!
Нед не уловил издевки.
– Ясное дело, – добавил он поспешно, будто испугался, что я стану торговаться, – чтобы это провернуть, вложиться надо о-го-го! Двести тысяч, а больше дать не могу. Договорились? Готовлю бумаги?
Я поджала губы, изобразив напряженное раздумье.
– Надо обмозговать.
– Какого черта? – Нед нервно взъерошил челку, снова пригладил. – Да ну тебя! И так тянем кота за хвост.
– Про-сти. – Я дернула плечом. – Раз уж ты так спешишь, предложил бы с самого начала нормальные деньги.
– Ну я и предлагаю, так? Ко мне тут инвесторы в очередь строятся, хотят в долю войти, но долго ждать не будут. Ребята серьезные, с серьезными деньгами.
Я ухмыльнулась, капризно сморщив нос.
– Так я серьезно тебе скажу, как только решу. Ладно? – И махнула ему на прощанье.
Нед переминался с ноги на ногу, лицо у него вытянулось от обиды, но я вновь пустила в ход свою фирменную усмешку.
– Ладно, – выдавил он наконец. – Идет. Как хочешь. Держи меня в курсе.
У порога он с важным видом обернулся:
– Я смогу в гору пойти, стану на равных с большими людьми. Так что смотри не подведи!
Он хотел эффектно удалиться, но споткнулся – и все насмарку. И чтобы хоть как-то сгладить впечатление, бодро затрусил через поле, не оглядываясь.
Я вышла, выключила фонарик, дождалась, пока Нед добредет до своей тачки и укатит прочь, в цивилизацию; на фоне бескрайних ночных холмов его внедорожник казался ничтожной букашкой. Потом вернулась в коттедж, села на землю, привалившись к стене в ближней комнате; слышно было, как бьется мое сердце там, где остановилось сердце Лекси. Воздух был как парное молоко, рядом кружились ночные бабочки, словно лепестки на ветру. Из земли, куда пролилась ее кровь, пробивались растения: куртинка бледно-голубых колокольчиков, крохотный росток – наверное, боярышник, вот чем стала она.
Даже если Фрэнк не услышал прямую трансляцию, то скоро услышит запись – с утра, когда придет на работу. Надо бы позвонить ему, или Сэму, или обоим, обсудить, как нам воспользоваться положением, но мне казалось, что стоит шевельнуться, заговорить, вздохнуть, и душа расстанется с телом, выплеснется, утечет в густую траву.
Я так была во всем уверена. Разве можно меня винить? Девчонка эта как дикая кошка – та, угодив в капкан, скорее лапу себе отгрызет, чем останется в ловушке; я не сомневалась, что для нее самое страшное на свете слово – всегда. Я твердила себе, что она отдала бы ребенка на усыновление, сбежала бы из больницы, едва встав на ноги, и вновь пустилась на поиски земли обетованной, но теперь ясно: деньги, о которых шла речь, были не на больницу, пусть даже самую дорогую. Их хватило бы на жизнь, на две жизни.
Для всех она становилась той, кем ее хотели видеть. Для Великолепной четверки – младшей сестренкой в их диковинной семье, для Неда – набором штампов, доступных его пониманию; точно так же подстроилась она и к моим желаниям. Отмычка от всех дверей, бесконечная магистраль, что ведет к миллиону новых жизней. Не бывает такого. Даже эта девушка, для которой каждая новая жизнь была всего лишь привалом, все-таки решила свернуть, сойти с маршрута.
Я долго сидела в коттедже, прикрыв ладонями росток – бережно, ведь он такой хрупкий, страшно его помять. Не знаю, сколько я там пробыла, дорогу домой почти не помню. В душе я даже надеялась, что из кустов выскочит Джон Нейлор, одержимый жаждой мести, бросится на меня с криком, а то и с кулаками – уж лучше драться, чем томиться в бездействии.
Дом сиял, словно рождественская елка, во всех окнах горел свет, мелькали силуэты, лились голоса, и я было испугалась: случилось что-то ужасное? кто-то при смерти? или дом очутился в другой эпохе и стоит мне ступить на дорожку, как попаду прямиком в 1910-й год, на бал? С лязгом захлопнулась за мной калитка, Эбби распахнула стеклянные двери и с криком “Лекси!” побежала мне навстречу по газону, длинная белая юбка струилась на ветру.
– Я тебя высматривала! – Голос прерывался, щеки разрумянились, глаза сияли, из прически выбивались пряди, она была явно навеселе. – А мы тут морально разлагаемся. Раф и Джастин свой фирменный пунш замутили, с коньяком и ромом, не знаю, что там еще, но убивает наповал; семинаров ни у кого из нас завтра нет, так что к черту все, в колледж завтра не идем – пьянствуем и изображаем идиотов, пока не свалимся. Как тебе такой план?
– Отлично! – одобрила я. Голос меня не слушался, и за ее речью следить было трудно, но Эбби как будто ничего не заметила.
– Ты серьезно? Понимаешь, я сначала сомневалась, стоит ли. Но Раф с Джастином уже начали делать пунш – Раф его даже поджег, представляешь! – и на меня наорали, мол, вечно дергаюсь по пустякам. Зато в кои-то веки они не препираются, да? Вот я и подумала: ну и к черту, как раз этого нам сейчас не хватает. После этих дней – да что там, недель! Все мы тут с ума сходим – заметила? Чего стоит один тот вечер с камнем, с дракой и… Господи…
По лицу ее пробежала тень, но прежде чем я успела понять, в чем дело, вернулась прежняя бесшабашная, хмельная веселость.
– Ну так вот, если мы на один вечер сойдем с ума и все это выкинем из головы – может, тогда все устаканится, снова войдет в колею. Как думаешь?
Под хмельком она казалась очень юной. Где-то далеко, в игре, которую вел Фрэнк, ее и троих ее лучших друзей выстраивали в очередь, оценивали; Фрэнк изучал их с бесстрастностью палача или хирурга, решал, куда лучше надавить, где сделать первый пробный надрез.
– Я с удовольствием, – поддержала я. – Этого-то мне и надо!
– Начали без тебя. – Эбби, подавшись назад, с тревогой всматривалась в мое лицо. – Ты ведь не обиделась, что мы тебя не дождались?
– Да что ты, – успокоила я ее, – лишь бы мне оставили.
За спиной у Эбби на стене гостиной сплетались тени; Раф склонился с бокалом в руке, словно мираж, в ореоле золотых волос, а из открытых окон лился голос Жозефины Бейкер[31] – нежный, хрипловатый, манящий. Mon rêve c’était vous…[32] Вот чего мне хотелось как никогда в жизни: зайти в дом, забросить подальше револьвер и “жучок”, пить и танцевать, пока в мозгу не полыхнет – и ничего не останется в мире, только музыка, и огни, и эти четверо – смеющиеся, ослепительные, неуязвимые.
– Ясное дело, оставили. За кого ты нас держишь? – Эбби схватила меня за руку и потянула к дому, другой рукой придерживая юбку. – Поможешь мне с Дэниэлом, а то взял большущий бокал и цедит! А сейчас не время цедить, время хлестать! То есть он уже нарезался порядочно, целую речь толкнул про лабиринт, про Минотавра и что-то приплел про Основу из “Сна в летнюю ночь”, так что трезвым его не назовешь. И все-таки…
– Ну так вперед! – засмеялась я – не терпелось полюбоваться на пьяного Дэниэла. – Чего же мы ждем? – И мы понеслись по лужайке и, держась за руки, влетели в кухню.
Возле кухонного стола Джастин, с черпаком в одной руке и бокалом в другой, склонился над большой миской красного, подозрительного на вид варева.
– Боже, какие вы красивые! – ахнул он. – Две лесные нимфы, вот вы кто!
– Красотки! – улыбнулся с порога Дэниэл. – Плесни им пунша, пусть думают, что и мы красавцы!
– Вы для нас и так красавцы, – сказала Эбби и схватила со стола бокал. – Но и пунш нам не повредит. А Лекси налейте побольше, целое море, чтоб с нами сравнялась!
– Я тоже красавчик! – завопил из гостиной Раф, перекрикивая Жозефину Бейкер. – Идите сюда, скажите мне, что я красавчик!
– Ты красавчик! – заорали мы с Эбби во все горло, а Джастин сунул мне в руку бокал, и мы дружно ввалились в гостиную, на ходу скидывая туфли, смеясь, слизывая с рук расплескавшийся пунш.
Дэниэл растянулся в кресле, Джастин прилег на диван, а мы с Эбби и Рафом плюхнулись на пол – усидеть на стульях было для нас непосильной задачей. Эбби была права, пунш оказался убийственным – сладкий, пряный, пьется легко, как апельсиновый сок, растекается по телу шальным теплом, делает тебя невесомым, будто шарик, надутый гелием. Я догадывалась, что стоит мне учудить какую-нибудь глупость, например встать, действие его станет совершенно другим. В ушах зудел голос Фрэнка – мол, надо держать себя в руках, точь-в-точь как монашки у нас в школе ворчали про дьявольское зелье, – но Фрэнк с его подзуживаньем мне осточертел, а держать себя в руках надоело.
– Еще! – потребовала я и, легонько толкнув ногой Джастина, повертела бокалом у него перед носом.
Ту ночь я помню смутно, урывками. После второго-третьего бокала сгладились все острые углы, а вечер стал волшебным, похожим на сон. В разгар веселья я, что-то промямлив, ушла к себе в спальню и спрятала часть своего шпионского арсенала – револьвер, телефон, корсет – под кровать; кто-то выключил почти весь свет, лишь одна лампа горела да свечи мерцали тут и там россыпью звезд. Помню жаркий спор о том, кому из актеров лучше удалось сыграть Джеймса Бонда, а следом – другой, не менее жаркий, о том, кто из ребят лучше годится на эту роль; помню бесславную попытку сыграть в застольную игру под названием “Пушистый утенок” – Рафа ей научили в пансионе, – закончилось все позором: Джастин прыснул, пунш полился у него из носа, пришлось ему бежать к раковине сморкаться; помню, как я смеялась до колик, затыкала уши и пыталась отдышаться; помню, как Раф обнимал Эбби за шею, как я закинула ноги на ноги Джастину, как Эбби брала за руку Дэниэла. И никаких острых углов, лишь тепло, близость и свет, как в первую неделю, только еще лучше, в сто раз лучше, ведь я теперь не настороже, не боюсь сбиться, выдать себя. Теперь я их знаю до самых глубин, знаю их вкусы, привычки, оттенки голосов, к каждому умею подобрать ключик; теперь я одна из них.
Отчетливей всего запомнился разговор – точнее, отступление, забыла уже, как мы на него вышли, – о Генрихе Пятом. Тогда казалось, это пустяк, но уже потом, после всего, я его вспоминала.
– Он был маньяк, – доказывал Раф. Он, Эбби и я опять валялись на полу, глядя в потолок; Раф держал меня под руку. – Вся эта героика у Шекспира – чистая пропаганда. Живи Генрих в наше время, правил бы банановой республикой со спорными границами и тайной ядерной программой.
– А мне Генрих нравится, – сказал Дэниэл, не выпуская изо рта сигареты. – Нам бы сейчас такого короля!
– Монархист, разжигатель войны! – отозвалась Эбби, по-прежнему глядя в потолок. – Случись сейчас революция, тебя к стенке поставят.
– Не так страшны монархия и война, – возразил Дэниэл. – Во всяком обществе испокон веков были войны, так уж люди устроены, и правители у нас были всегда. Есть, по-твоему, разница между средневековым королем и нынешним президентом или премьером, не считая того, что король был чуть более доступен для своих подданных? Главная беда – это когда между монархией и войной пролегает пропасть. У Генриха никакой пропасти не было.
– Ты заговариваешься, – сказал Джастин. Он с трудом пытался пить пунш лежа и не облиться.
– Знаешь, чего тебе не хватает? – обратилась к нему Эбби. – Соломинки. Гнутой.
– Да! – обрадовался Джастин. – Без гнутой соломинки я как без рук! Есть у нас такая?
– Нет, – удивленно ответила Эбби, а мы с Рафом почему-то безудержно, неприлично расхохотались.