Сходство
Часть 28 из 80 Информация о книге
Для доступа к библиотеке пройдите авторизацию
В тот же вечер, когда я лежала в постели с книгой, ко мне постучалась Эбби – в красной фланелевой пижамке в белую клетку, умытое лицо сияет, волосы рассыпаются по плечам; ей можно было дать лет двенадцать. Прикрыв за собой дверь, она уселась на край моей постели, поджав под себя босые ноги.
– Можно тебя спросить кое о чем?
– Давай, – сказала я, от души надеясь, что знаю ответ.
– Значит, так. – Эбби заправила волосы за уши, оглянулась на дверь. – Все думала, с какого конца зайти, потому спрошу в лоб, а если я лезу не в свое дело, так и скажи. Все ли в порядке с ребенком?
У меня, наверное, вытянулось лицо от изумления. Эбби улыбнулась лукаво, уголком рта.
– Прости, не хотела тебя пугать. Я догадалась. Цикл у нас с тобой совпадает, а в прошлом месяце ты не стала покупать шоколадки… а потом, когда тебя стошнило, я все поняла.
Я лихорадочно соображала.
– И ребята догадались?
Эбби чуть повела плечом.
– Вряд ли. По крайней мере, ничего не говорили.
В любом случае не исключено, что один из них в курсе, Лекси могла сказать отцу ребенка о беременности или о том, что собирается сделать аборт, он мог выйти из себя… так или иначе, от Эбби ничего не укрылось. Она ждала, глядя на меня.
– Ребенка я потеряла, – сказала я. В конце концов, это правда.
Эбби кивнула:
– Как жаль… Жаль, честное слово, Лекси. Или?.. – Она повела бровью.
– Ничего, – ответила я. – Все равно я не успела решить, как быть. Все решилось за меня.
Эбби снова кивнула – значит, я взяла верный тон, она не удивилась.
– Ребятам скажешь? Если хочешь, давай я.
– Нет, – ответила я. – Лучше им не знать.
Информация – это оружие, говорил Фрэнк. Беременность – тоже мой козырь, не хочу разбрасываться. Кажется, лишь в тот миг – осознав, что я держу про запас мертвого ребенка, как последний патрон, – я поняла, во что ввязалась.
– Что ж, понимаю. – Эбби встала, одернула пижаму. – Если тебе надо выговориться, всегда пожалуйста.
– Не хочешь спросить, кто отец?
Если ни для кого не секрет, с кем Лекси спала, то я здорово вляпалась, но почему-то я была почти уверена, что никто не знает; по всему видно, Лекси что-то о себе рассказывала только по необходимости. Но Эбби… если кто и догадался, то она.
В дверях она обернулась, дернула плечом.
– Думаю, – сказала она спокойно, – если ты захочешь мне рассказать, то расскажешь.
Когда она ушла, почти бесшумно ступая по лестнице босыми ногами, я отложила книгу и села в постели, прислушиваясь, как готовятся ко сну остальные: кто-то открывает в ванной кран, внизу Джастин фальшиво напевает себе под нос (“Го-о-о-олдфингер…”), поскрипывают половицы – наверняка Дэниэл. Мало-помалу звуки стали тише, реже, а потом и вовсе сошли на нет. Я выключила ночник: если его оставить, Дэниэл увидит свет в дверную щелку, а с меня на сегодня хватит задушевных бесед. Даже когда глаза привыкли к темноте, я могла разглядеть лишь темный силуэт шкафа, контуры ночного столика, слабое мерцание зеркала при каждом моем движении.
Все это время я старалась не думать о ребенке, о ребенке Лекси. Четыре недели, сказал Купер, меньше четверти дюйма; крохотный драгоценный камешек, цветная искра – ускользнет сквозь пальцы, и нет ее. Сердечко не больше бисеринки, трепещет, как у колибри, в нем зрели миллионы событий, теперь им не суждено случиться.
А потом, когда тебя стошнило… Упорный малыш, уже вовсю за нее цеплялся пальчиками-ворсинками. Мне почему-то представлялся не шелковистый младенец, а малыш лет двух, голенький, ладный, с темными кудряшками, черты лица размыты – убегает от меня по нагретой солнцем траве, повизгивая от смеха. Вот так же, наверное, сидела здесь, на постели, и Лекси всего несколько недель назад и представляла то же, что и я.
А может, и нет. Я пришла к мысли, что воля у Лекси была тверже моей – обсидиан, созданная не для атаки, а для обороны. Если она не хотела думать о ребенке, то эта радужная комета величиной с бусинку и не мелькнула бы перед ее мысленным взором.
Я хотела, страстно жаждала знать, собиралась ли Лекси оставить ребенка, как будто это и было ключом к разгадке всей истории. Наш запрет на аборты ничего не меняет, из года в год женщины длинной скорбной чередой отбывают паромом или самолетом в Англию, и не успеют их хватиться, как они уже дома. Никто на свете не скажет, как собиралась поступить Лекси, может статься, она и сама не определилась. Я уже готова была вылезти из постели, прошмыгнуть вниз, заглянуть еще раз в дневник – вдруг что-то пропустила? вдруг срок родов в декабре отмечен точкой? – нет, глупости, ничего там нет. И долго еще я сидела в темноте на постели, обхватив колени, вслушиваясь в шум дождя, и чувствовала, как батарейки впиваются в бок, в то самое место, где должна быть ножевая рана.
Запомнился мне один вечер – кажется, в воскресенье. Ребята сдвинули мебель в гостиной, вооружились циклевочной машиной, запаслись мужеством и атаковали пол, а мы с Эбби, предоставив дело им, поднялись наверх в нежилую комнату, покопаться в запасах дяди Саймона. Я сидела на полу в ворохе тряпья и отбирала то, что не доела моль; Эбби разбирала гору жутких занавесок, бормоча: “В мусор, в мусор, в мусор… вот эти стоит простирнуть… в мусор, в мусор… Боже, кто додумался купить этот ужас?” Внизу гудел циклевщик, в доме кипела работа, точь-в-точь как в дежурке отдела убийств в рядовой будний день.
– Ух ты! – воскликнула вдруг Эбби и откинулась назад. – Глянь-ка!
И показала мне платье, зеленовато-голубое в белый горошек, с белым воротником и поясом, с рукавами-фонариками и широкой, летящей юбкой, как для свинга.
– Ого! – Я выпуталась из груды тряпок и подошла посмотреть. – Платье дядюшки Саймона?
– Ему оно точно не по фигуре, но все равно заглянем на всякий случай в альбом. – Эбби рассматривала платье, держа его на вытянутой руке. – Примеришь? Молью не побито.
– Лучше ты. Это ведь ты нашла.
– Мне не по росту. Взгляни… – Эбби приложила к себе платье. – Это на высокую девушку. Пояс там, где у меня попа.
Росту в Эбби было неполных метр шестьдесят, но я постоянно об этом забывала, мне она вовсе не казалась маленькой.
– А мне узковато, – я приложила его к талии, – если и влезу, то в корсете. На мне оно лопнет.
– Да ну, не лопнет! Ты похудела, пока в больнице лежала. – Эбби набросила платье мне на плечо. – Примерь.
Я пошла к себе переодеваться, и Эбби проводила меня озадаченным взглядом – видимо, Лекси ее не стеснялась, но ничего не поделаешь, пусть Эбби думает, что это я из-за повязки. Платье и вправду оказалось мне впору, хотя повязка чуть выпирает, но никто ничего не заподозрит. Я наскоро проверила, не торчит ли провод. Глянула в зеркало и увидела себя озорной, бесшабашной и дерзкой, готовой ко всему.
– Я же говорила! – воскликнула Эбби, когда я к ней вышла. Развернула меня к себе спиной, перевязала пояс, сделав пышнее бант. – Пойдем удивим ребят!
Мы бросились вниз по лестнице с визгом: “Смотрите, что мы нашли!” – вихрем ворвались в гостиную, там нас поджидали парни, уже выключившие циклевочную машину.
– Вы только посмотрите! – крикнул Джастин. – Наша маленькая мисс Джаз!
– Прекрасно! – улыбнулся мне Дэниэл. – Просто идеально.
Раф сел за пианино, перекинув ногу через табурет, взял широкое, свободное арпеджио. И заиграл что-то чувственное, томное, с развальцем. Эбби засмеялась, подтянула мне бант на поясе, подошла к пианино и запела:
– От всех парней (их было немало) я, если честно, давно скучала…[18]
Эбби и раньше пела при мне, но тихонько, думая, что никто не слышит, а вот так – никогда. Что у нее был за голос, в наши дни такой редко услышишь – бархатное, чарующее контральто, будто из фильмов военных лет; голос из мира прокуренных ночных клубов, завитых локонов, алой помады и печальных саксофонов. Джастин отложил циклевочную машину, звонко щелкнул каблуками, поклонился:
– Позвольте вас пригласить. – И протянул мне руку.
Секунду я колебалась. А что, если Лекси танцевать совсем не умела? Или, наоборот, умела, и меня выдаст неуклюжесть? А вдруг он прижмет меня слишком крепко и ему врежется в бок батарейка?.. Но танцевать я любила сколько себя помню, только давным-давно уже это дело забросила, забыла даже, когда танцевала в последний раз. Эбби подмигнула мне, ничуточки не сбившись, Раф сыграл озорную трель, я взяла Джастина за руку, и он вывел меня на середину комнаты.
Танцор он был хороший, двигался плавно, кружил меня по комнате не спеша, уверенно; поскрипывал под ногами гладкий, темный, пыльный паркет. И танцевать я все-таки не разучилась – не спотыкалась, на ноги Джастину не наступала, двигалась с ним в такт ровно и грациозно и не оступилась бы, даже если бы захотела. В глазах рябит от солнца, Дэниэл, прислонившись к стене с куском наждачной бумаги в руке, улыбается, юбка у меня взлетает колоколом при каждом пируэте. Что ты творишь со мной, как вернуть покой, бьюсь я, но не могу понять… Пахнет лаком, в длинных лучах предвечернего света вьются опилки. Эбби застыла с раскрытой ладонью, запрокинув голову, изогнув шею, а песня льется сквозь пустые комнаты с облезлыми потолками, взмывает ввысь, к алому закатному небу.
Я вспомнила вдруг, когда в последний раз так танцевала, – с Робом, на крыше пристройки под моим окном, вечером накануне нашей большой ссоры. Воспоминание почему-то не отозвалось во мне болью – ведь это так от меня далеко, я в голубом платье, как в непробиваемой броне, а эта грустная история приключилась давным-давно, с кем-то другим. Раф ускорил темп, а Эбби пританцовывала, щелкая пальцами: Я б спела ‘bello, bello’, или же ‘wunderbar’, любой язык хорош, когда на сердце пожар… Джастин ухватил меня покрепче за талию, поднял в воздух и закружил, и его раскрасневшееся, смеющееся лицо маячило совсем рядом. Голос Эбби звенел в просторной гулкой комнате и отзывался эхом, будто ей подпевали из каждого угла, и шаги наши тоже отдавались эхом, точно мы здесь не одни, точно дом созвал всех, кто здесь танцевал весенними вечерами за всю историю: светские красотки провожают на войну храбрых юношей, вальсируют пожилые пары, а мир их рушится, и новый мир стучится в двери, и все побиты жизнью, и все смеются и принимают нас в длинный ряд поколений.
9
– Так-так-так, – сказал в тот вечер Фрэнк. – Помнишь, что за день сегодня?
Я начисто забыла, мыслями я была в “Боярышнике”. После ужина Раф выудил из-за подкладки табурета для пианино растрепанный, пожелтевший песенник и всё играл довоенные мелодии, а наверху, в нежилой комнате, Эбби разбирала вещи и подпевала: Ах, Джонни, как ты можешь любить[19], Дэниэл и Джастин в кухне мыли посуду, и на вечернюю прогулку я вышла пританцовывая, в ушах звенел нежный, озорной, чувственный мотив. Я даже подумывала остаться дома, а Фрэнк, Сэм и тот, кто за мной ходит по пятам, обойдутся один вечер без меня. Все равно от сегодняшней прогулки пользы не будет. К вечеру набежали тучи, по общественному дождевику мелкими иголочками скреб дождь, фонарик во время разговора включать не хотелось, а в темноте я не видела дальше своего носа. Пусть хоть целая орда кровожадных маньяков устроит вокруг коттеджа пляски с ножами, все равно ничего не разглядеть.
– Если у тебя сегодня день рождения, – предположила я, – с подарком придется подождать.
– Ха-ха-ха! Сегодня воскресенье, крошка! И, если не ошибаюсь, ты до сих пор в “Боярышнике”, живешь припеваючи. Один-ноль в нашу пользу, ты продержалась неделю и не попалась. Поздравляю, детектив. Вы приняты.
– Видимо, да, – ответила я.
Дни считать я давно уже бросила. Наверное, это добрый знак.
– Итак… – продолжал Фрэнк. Слышно было, как он усаживается поудобнее, приглушает рацию, – значит, он дома, где бы ни был у него дом с тех пор, как Оливия его выставила. – Итоги первой недели.
Я села на выступ стены, сосредоточилась. Это с виду Фрэнк добродушный весельчак, а на самом деле хватка у него железная, и он, как всякий начальник, требует отчетов, причем ясных, емких и сжатых.
– Неделя первая, – начала я. – Я внедрилась в дом Александры Мэдисон и на ее место учебы, и, видимо, успешно: никто ничего не заподозрил. Обыскала дом, насколько сумела, но пока не нашла ничего, что указало бы нам направление. – Так оно и было; дневник наверняка на что-то указывал, но на что, пока непонятно. – Подставлялась как могла – знакомым, оставаясь одна днем и по вечерам, и неизвестным, стараясь во время прогулок быть на виду. За все это время общались со мной только те, кто у нас и так на заметке, но все же не исключено, что на Лекси напал неизвестный, – возможно, он выжидает. Ко мне подходили с вопросами друзья Лекси, студенты, преподаватели, однако спрашивали в основном о здоровье; Бренда Грили чересчур интересовалась подробностями, но, по-моему, в силу своего характера. Ничья реакция на несчастный случай или на возвращение Лекси не вызвала подозрений. Друзья, похоже, скрывали от полиции, насколько они встревожены, что неудивительно. С посторонними они очень сдержанны.
– Сам убедился, – подтвердил Фрэнк. – А чутье тебе что подсказывает?
Я поерзала, уселась поудобнее. Вопрос сложный, ведь я не собиралась рассказывать ему и Сэму ни о дневнике, ни о том, что за мной, кажется, следят.
– По-моему, чего-то здесь не хватает, – ответила я в конце концов. – Чего-то важного. То ли того самого незнакомца, то ли мотива, то ли… не знаю. Но нутром чую, не сегодня-завтра что-то важное всплывет. И кажется, вот-вот ухвачу, но…
– Это как-то связано с друзьями? С колледжем? С ребенком? С Мэй-Рут?
– Не знаю, – ответила я. – Ей-богу, не знаю.
Скрипнул диван – Фрэнк потянулся за чем-то; оказалось, за чашкой – слышно было, как отхлебнул.
– Вот что я тебе скажу: дядюшка ни при чем. Тут ты промахнулась. Умер он от цирроза, лет тридцать-сорок сидел в четырех стенах и пил, потом полгода умирал в хосписе. Ни один из нашей пятерки его ни разу не навещал. На самом деле, если не ошибаюсь, Дэниэл с ним в последний раз виделся еще ребенком.
Я от души рада была, что ошиблась, но во мне с новой силой проснулось чувство, не покидавшее меня всю неделю, – будто я гоняюсь за миражами.
– Почему тогда он оставил дом Дэниэлу?
– Можно тебя спросить кое о чем?
– Давай, – сказала я, от души надеясь, что знаю ответ.
– Значит, так. – Эбби заправила волосы за уши, оглянулась на дверь. – Все думала, с какого конца зайти, потому спрошу в лоб, а если я лезу не в свое дело, так и скажи. Все ли в порядке с ребенком?
У меня, наверное, вытянулось лицо от изумления. Эбби улыбнулась лукаво, уголком рта.
– Прости, не хотела тебя пугать. Я догадалась. Цикл у нас с тобой совпадает, а в прошлом месяце ты не стала покупать шоколадки… а потом, когда тебя стошнило, я все поняла.
Я лихорадочно соображала.
– И ребята догадались?
Эбби чуть повела плечом.
– Вряд ли. По крайней мере, ничего не говорили.
В любом случае не исключено, что один из них в курсе, Лекси могла сказать отцу ребенка о беременности или о том, что собирается сделать аборт, он мог выйти из себя… так или иначе, от Эбби ничего не укрылось. Она ждала, глядя на меня.
– Ребенка я потеряла, – сказала я. В конце концов, это правда.
Эбби кивнула:
– Как жаль… Жаль, честное слово, Лекси. Или?.. – Она повела бровью.
– Ничего, – ответила я. – Все равно я не успела решить, как быть. Все решилось за меня.
Эбби снова кивнула – значит, я взяла верный тон, она не удивилась.
– Ребятам скажешь? Если хочешь, давай я.
– Нет, – ответила я. – Лучше им не знать.
Информация – это оружие, говорил Фрэнк. Беременность – тоже мой козырь, не хочу разбрасываться. Кажется, лишь в тот миг – осознав, что я держу про запас мертвого ребенка, как последний патрон, – я поняла, во что ввязалась.
– Что ж, понимаю. – Эбби встала, одернула пижаму. – Если тебе надо выговориться, всегда пожалуйста.
– Не хочешь спросить, кто отец?
Если ни для кого не секрет, с кем Лекси спала, то я здорово вляпалась, но почему-то я была почти уверена, что никто не знает; по всему видно, Лекси что-то о себе рассказывала только по необходимости. Но Эбби… если кто и догадался, то она.
В дверях она обернулась, дернула плечом.
– Думаю, – сказала она спокойно, – если ты захочешь мне рассказать, то расскажешь.
Когда она ушла, почти бесшумно ступая по лестнице босыми ногами, я отложила книгу и села в постели, прислушиваясь, как готовятся ко сну остальные: кто-то открывает в ванной кран, внизу Джастин фальшиво напевает себе под нос (“Го-о-о-олдфингер…”), поскрипывают половицы – наверняка Дэниэл. Мало-помалу звуки стали тише, реже, а потом и вовсе сошли на нет. Я выключила ночник: если его оставить, Дэниэл увидит свет в дверную щелку, а с меня на сегодня хватит задушевных бесед. Даже когда глаза привыкли к темноте, я могла разглядеть лишь темный силуэт шкафа, контуры ночного столика, слабое мерцание зеркала при каждом моем движении.
Все это время я старалась не думать о ребенке, о ребенке Лекси. Четыре недели, сказал Купер, меньше четверти дюйма; крохотный драгоценный камешек, цветная искра – ускользнет сквозь пальцы, и нет ее. Сердечко не больше бисеринки, трепещет, как у колибри, в нем зрели миллионы событий, теперь им не суждено случиться.
А потом, когда тебя стошнило… Упорный малыш, уже вовсю за нее цеплялся пальчиками-ворсинками. Мне почему-то представлялся не шелковистый младенец, а малыш лет двух, голенький, ладный, с темными кудряшками, черты лица размыты – убегает от меня по нагретой солнцем траве, повизгивая от смеха. Вот так же, наверное, сидела здесь, на постели, и Лекси всего несколько недель назад и представляла то же, что и я.
А может, и нет. Я пришла к мысли, что воля у Лекси была тверже моей – обсидиан, созданная не для атаки, а для обороны. Если она не хотела думать о ребенке, то эта радужная комета величиной с бусинку и не мелькнула бы перед ее мысленным взором.
Я хотела, страстно жаждала знать, собиралась ли Лекси оставить ребенка, как будто это и было ключом к разгадке всей истории. Наш запрет на аборты ничего не меняет, из года в год женщины длинной скорбной чередой отбывают паромом или самолетом в Англию, и не успеют их хватиться, как они уже дома. Никто на свете не скажет, как собиралась поступить Лекси, может статься, она и сама не определилась. Я уже готова была вылезти из постели, прошмыгнуть вниз, заглянуть еще раз в дневник – вдруг что-то пропустила? вдруг срок родов в декабре отмечен точкой? – нет, глупости, ничего там нет. И долго еще я сидела в темноте на постели, обхватив колени, вслушиваясь в шум дождя, и чувствовала, как батарейки впиваются в бок, в то самое место, где должна быть ножевая рана.
Запомнился мне один вечер – кажется, в воскресенье. Ребята сдвинули мебель в гостиной, вооружились циклевочной машиной, запаслись мужеством и атаковали пол, а мы с Эбби, предоставив дело им, поднялись наверх в нежилую комнату, покопаться в запасах дяди Саймона. Я сидела на полу в ворохе тряпья и отбирала то, что не доела моль; Эбби разбирала гору жутких занавесок, бормоча: “В мусор, в мусор, в мусор… вот эти стоит простирнуть… в мусор, в мусор… Боже, кто додумался купить этот ужас?” Внизу гудел циклевщик, в доме кипела работа, точь-в-точь как в дежурке отдела убийств в рядовой будний день.
– Ух ты! – воскликнула вдруг Эбби и откинулась назад. – Глянь-ка!
И показала мне платье, зеленовато-голубое в белый горошек, с белым воротником и поясом, с рукавами-фонариками и широкой, летящей юбкой, как для свинга.
– Ого! – Я выпуталась из груды тряпок и подошла посмотреть. – Платье дядюшки Саймона?
– Ему оно точно не по фигуре, но все равно заглянем на всякий случай в альбом. – Эбби рассматривала платье, держа его на вытянутой руке. – Примеришь? Молью не побито.
– Лучше ты. Это ведь ты нашла.
– Мне не по росту. Взгляни… – Эбби приложила к себе платье. – Это на высокую девушку. Пояс там, где у меня попа.
Росту в Эбби было неполных метр шестьдесят, но я постоянно об этом забывала, мне она вовсе не казалась маленькой.
– А мне узковато, – я приложила его к талии, – если и влезу, то в корсете. На мне оно лопнет.
– Да ну, не лопнет! Ты похудела, пока в больнице лежала. – Эбби набросила платье мне на плечо. – Примерь.
Я пошла к себе переодеваться, и Эбби проводила меня озадаченным взглядом – видимо, Лекси ее не стеснялась, но ничего не поделаешь, пусть Эбби думает, что это я из-за повязки. Платье и вправду оказалось мне впору, хотя повязка чуть выпирает, но никто ничего не заподозрит. Я наскоро проверила, не торчит ли провод. Глянула в зеркало и увидела себя озорной, бесшабашной и дерзкой, готовой ко всему.
– Я же говорила! – воскликнула Эбби, когда я к ней вышла. Развернула меня к себе спиной, перевязала пояс, сделав пышнее бант. – Пойдем удивим ребят!
Мы бросились вниз по лестнице с визгом: “Смотрите, что мы нашли!” – вихрем ворвались в гостиную, там нас поджидали парни, уже выключившие циклевочную машину.
– Вы только посмотрите! – крикнул Джастин. – Наша маленькая мисс Джаз!
– Прекрасно! – улыбнулся мне Дэниэл. – Просто идеально.
Раф сел за пианино, перекинув ногу через табурет, взял широкое, свободное арпеджио. И заиграл что-то чувственное, томное, с развальцем. Эбби засмеялась, подтянула мне бант на поясе, подошла к пианино и запела:
– От всех парней (их было немало) я, если честно, давно скучала…[18]
Эбби и раньше пела при мне, но тихонько, думая, что никто не слышит, а вот так – никогда. Что у нее был за голос, в наши дни такой редко услышишь – бархатное, чарующее контральто, будто из фильмов военных лет; голос из мира прокуренных ночных клубов, завитых локонов, алой помады и печальных саксофонов. Джастин отложил циклевочную машину, звонко щелкнул каблуками, поклонился:
– Позвольте вас пригласить. – И протянул мне руку.
Секунду я колебалась. А что, если Лекси танцевать совсем не умела? Или, наоборот, умела, и меня выдаст неуклюжесть? А вдруг он прижмет меня слишком крепко и ему врежется в бок батарейка?.. Но танцевать я любила сколько себя помню, только давным-давно уже это дело забросила, забыла даже, когда танцевала в последний раз. Эбби подмигнула мне, ничуточки не сбившись, Раф сыграл озорную трель, я взяла Джастина за руку, и он вывел меня на середину комнаты.
Танцор он был хороший, двигался плавно, кружил меня по комнате не спеша, уверенно; поскрипывал под ногами гладкий, темный, пыльный паркет. И танцевать я все-таки не разучилась – не спотыкалась, на ноги Джастину не наступала, двигалась с ним в такт ровно и грациозно и не оступилась бы, даже если бы захотела. В глазах рябит от солнца, Дэниэл, прислонившись к стене с куском наждачной бумаги в руке, улыбается, юбка у меня взлетает колоколом при каждом пируэте. Что ты творишь со мной, как вернуть покой, бьюсь я, но не могу понять… Пахнет лаком, в длинных лучах предвечернего света вьются опилки. Эбби застыла с раскрытой ладонью, запрокинув голову, изогнув шею, а песня льется сквозь пустые комнаты с облезлыми потолками, взмывает ввысь, к алому закатному небу.
Я вспомнила вдруг, когда в последний раз так танцевала, – с Робом, на крыше пристройки под моим окном, вечером накануне нашей большой ссоры. Воспоминание почему-то не отозвалось во мне болью – ведь это так от меня далеко, я в голубом платье, как в непробиваемой броне, а эта грустная история приключилась давным-давно, с кем-то другим. Раф ускорил темп, а Эбби пританцовывала, щелкая пальцами: Я б спела ‘bello, bello’, или же ‘wunderbar’, любой язык хорош, когда на сердце пожар… Джастин ухватил меня покрепче за талию, поднял в воздух и закружил, и его раскрасневшееся, смеющееся лицо маячило совсем рядом. Голос Эбби звенел в просторной гулкой комнате и отзывался эхом, будто ей подпевали из каждого угла, и шаги наши тоже отдавались эхом, точно мы здесь не одни, точно дом созвал всех, кто здесь танцевал весенними вечерами за всю историю: светские красотки провожают на войну храбрых юношей, вальсируют пожилые пары, а мир их рушится, и новый мир стучится в двери, и все побиты жизнью, и все смеются и принимают нас в длинный ряд поколений.
9
– Так-так-так, – сказал в тот вечер Фрэнк. – Помнишь, что за день сегодня?
Я начисто забыла, мыслями я была в “Боярышнике”. После ужина Раф выудил из-за подкладки табурета для пианино растрепанный, пожелтевший песенник и всё играл довоенные мелодии, а наверху, в нежилой комнате, Эбби разбирала вещи и подпевала: Ах, Джонни, как ты можешь любить[19], Дэниэл и Джастин в кухне мыли посуду, и на вечернюю прогулку я вышла пританцовывая, в ушах звенел нежный, озорной, чувственный мотив. Я даже подумывала остаться дома, а Фрэнк, Сэм и тот, кто за мной ходит по пятам, обойдутся один вечер без меня. Все равно от сегодняшней прогулки пользы не будет. К вечеру набежали тучи, по общественному дождевику мелкими иголочками скреб дождь, фонарик во время разговора включать не хотелось, а в темноте я не видела дальше своего носа. Пусть хоть целая орда кровожадных маньяков устроит вокруг коттеджа пляски с ножами, все равно ничего не разглядеть.
– Если у тебя сегодня день рождения, – предположила я, – с подарком придется подождать.
– Ха-ха-ха! Сегодня воскресенье, крошка! И, если не ошибаюсь, ты до сих пор в “Боярышнике”, живешь припеваючи. Один-ноль в нашу пользу, ты продержалась неделю и не попалась. Поздравляю, детектив. Вы приняты.
– Видимо, да, – ответила я.
Дни считать я давно уже бросила. Наверное, это добрый знак.
– Итак… – продолжал Фрэнк. Слышно было, как он усаживается поудобнее, приглушает рацию, – значит, он дома, где бы ни был у него дом с тех пор, как Оливия его выставила. – Итоги первой недели.
Я села на выступ стены, сосредоточилась. Это с виду Фрэнк добродушный весельчак, а на самом деле хватка у него железная, и он, как всякий начальник, требует отчетов, причем ясных, емких и сжатых.
– Неделя первая, – начала я. – Я внедрилась в дом Александры Мэдисон и на ее место учебы, и, видимо, успешно: никто ничего не заподозрил. Обыскала дом, насколько сумела, но пока не нашла ничего, что указало бы нам направление. – Так оно и было; дневник наверняка на что-то указывал, но на что, пока непонятно. – Подставлялась как могла – знакомым, оставаясь одна днем и по вечерам, и неизвестным, стараясь во время прогулок быть на виду. За все это время общались со мной только те, кто у нас и так на заметке, но все же не исключено, что на Лекси напал неизвестный, – возможно, он выжидает. Ко мне подходили с вопросами друзья Лекси, студенты, преподаватели, однако спрашивали в основном о здоровье; Бренда Грили чересчур интересовалась подробностями, но, по-моему, в силу своего характера. Ничья реакция на несчастный случай или на возвращение Лекси не вызвала подозрений. Друзья, похоже, скрывали от полиции, насколько они встревожены, что неудивительно. С посторонними они очень сдержанны.
– Сам убедился, – подтвердил Фрэнк. – А чутье тебе что подсказывает?
Я поерзала, уселась поудобнее. Вопрос сложный, ведь я не собиралась рассказывать ему и Сэму ни о дневнике, ни о том, что за мной, кажется, следят.
– По-моему, чего-то здесь не хватает, – ответила я в конце концов. – Чего-то важного. То ли того самого незнакомца, то ли мотива, то ли… не знаю. Но нутром чую, не сегодня-завтра что-то важное всплывет. И кажется, вот-вот ухвачу, но…
– Это как-то связано с друзьями? С колледжем? С ребенком? С Мэй-Рут?
– Не знаю, – ответила я. – Ей-богу, не знаю.
Скрипнул диван – Фрэнк потянулся за чем-то; оказалось, за чашкой – слышно было, как отхлебнул.
– Вот что я тебе скажу: дядюшка ни при чем. Тут ты промахнулась. Умер он от цирроза, лет тридцать-сорок сидел в четырех стенах и пил, потом полгода умирал в хосписе. Ни один из нашей пятерки его ни разу не навещал. На самом деле, если не ошибаюсь, Дэниэл с ним в последний раз виделся еще ребенком.
Я от души рада была, что ошиблась, но во мне с новой силой проснулось чувство, не покидавшее меня всю неделю, – будто я гоняюсь за миражами.
– Почему тогда он оставил дом Дэниэлу?