Сходство
Часть 18 из 80 Информация о книге
Для доступа к библиотеке пройдите авторизацию
– Сюда, – сказала я.
Фрэнк кивнул и повернул, и перед нами открылась длинная широкая аллея, обрамленная цветущими вишнями.
– Мать вашу! – не удержалась я. – А я-то сомневалась! А можно я пронесу туда Сэма в чемодане, и будем там жить-поживать до конца наших дней?
– Успокойся, – буркнул Фрэнк. – Когда мы очутимся у порога, лицо у тебя должно быть равнодушное. Да и в доме пока бардак, так что угомонись.
– Ты же говорил, его отремонтировали. Я рассчитываю на кашемировые шторы, а в спальне – на букет белых роз, или накатаю жалобу агенту по недвижимости.
– Я сказал, что ремонт в разгаре. Я не говорил, что они волшебники.
За небольшим поворотом открылась просторная полукруглая площадка, где сквозь гальку пробивались трава и ромашки, и я впервые увидела усадьбу “Боярышник”. Фотографии сильно уступали оригиналу. Георгианских домов в Дублине полно, многие переделаны в офисные здания, безобразные лампы дневного света уродуют их облик, но “Боярышник” – совсем другое дело, он так удачно вписывался в пейзаж, будто был здесь всегда: сзади – горы, впереди – живописный вид на Уиклоу, с одной стороны – светлый полукруг подъездной площадки, с другой – туманные темно-зеленые холмы, а между ними дом, как драгоценный камень в раскрытой ладони.
Сэм коротко, судорожно вздохнул.
– Дом, милый дом, – сказал Фрэнк и выключил радио.
Они ждали меня на крыльце, выстроившись рядком на верхней ступеньке. Я до сих пор мысленно вижу их такими – в позолоте заката, каждая складка одежды и каждая черточка до боли отчетливы и совершенны. Раф привалился к перилам, руки в карманах джинсов; Эбби посередине, привстав на цыпочки, вглядывается вдаль из-под руки; Джастин – прямой, руки заложены за спину. А позади, между колонн, – Дэниэл, смотрит вверх, стекла очков поблескивают на солнце.
Когда Фрэнк затормозил возле дома, шурша галькой, ни один не шелохнулся – застыли, точно фигуры на средневековом барельефе, загадочные, исполненные достоинства и сокровенного смысла. Лишь юбка Эбби порывисто трепетала на ветру.
Фрэнк глянул на меня через плечо:
– Готова?
– Да.
– Умница. Удачи. Ну а мы поедем.
Он выбрался из машины, достал из багажника мой чемодан.
– Береги себя, – сказал Сэм. На меня он не смотрел. – Я тебя люблю.
– Скоро вернусь, – ответила я. Под немигающими взглядами четверки нельзя было даже руки его коснуться. – Завтра позвоню, если получится.
Сэм кивнул. Фрэнк захлопнул багажник – грохот вышел дикий, дом отозвался эхом, с веток сорвались спугнутые вороны – и распахнул передо мной дверцу машины.
Я вылезла, держась за бок, выпрямилась.
– Спасибо, детектив Мэкки, – сказала я Фрэнку. – Спасибо за все.
Мы пожали друг другу руки.
– Всегда пожалуйста! – отозвался Фрэнк. – И не беспокойтесь, мисс Мэдисон, мы этого подонка поймаем.
Он с тихим щелчком выдвинул ручку чемодана, передал его мне; я покатила чемодан по подъездной площадке к крыльцу, где стояла четверка.
Никто из них так и не шелохнулся. Вблизи я будто взглянула на них под иным углом – и с ужасом все поняла. Напряженные позы, поднятые головы, тишина как натянутая струна: им неуютно сейчас друг с другом. Под колесами чемодана пулеметными очередями скрипела галька.
– Привет, – сказала я у подножия лестницы, глядя на них снизу вверх.
В первый миг я и не надеялась дождаться ответа, в голове пронеслось: меня вычислили, что делать? Тут Дэниэл выступил вперед, и картинка дрогнула, ожила. Джастин расплылся в улыбке, Раф выпрямился, помахал рукой, Эбби сбежала с крыльца и кинулась мне на шею.
– Привет-привет, – засмеялась она, – с возвращением!
Волосы у нее пахли ромашкой. Я отпустила ручку чемодана и обняла Эбби, прижала к себе – странное это было чувство, будто обнимаешь девушку с картины кого-то из старых мастеров и удивляешься, что плечи у нее теплые, живые, как твои собственные. Дэниэл с серьезным видом кивнул мне, потрепал меня по волосам, Раф схватил мой чемодан и с грохотом потащил вверх по ступенькам, Джастин похлопал меня по спине – и вот я уже смеюсь и не слышу, как Фрэнк заводит машину и уезжает.
Едва я переступила порог “Боярышника”, мелькнула мысль: я уже здесь бывала. Она отозвалась во мне звонким, словно цимбалы, эхом, и плечи сами собой расправились. Немудрено, что все мне тут знакомо, я же часами изучала фото и видео, но не только в этом дело. Мне был знаком и запах – старого дерева и чайного листа, с ноткой сушеной лаванды, – и солнечные зайчики на истертом паркете, и легкое эхо наших шагов на лестнице, в коридорах. Я словно вернулась домой – и, как ни странно, это было неприятное чувство, в мозгу будто вспыхнул сигнал тревоги.
С той минуты вечер превратился для меня в вихрь образов, звуков и красок, яркий и слепящий. Потолочная розетка, фарфоровая ваза в трещинах, табурет возле пианино, апельсины в миске, быстрый топот на лестнице, звонкий смех. Эбби, сжав тонкими сильными пальцами мое запястье, ведет меня в вымощенный плиткой внутренний дворик позади дома; металлические стулья в завитушках; подрагивают на ветру старые плетеные качели; лужайка, а за нею – высокие каменные стены, наполовину скрытые деревьями и плющом; тень птицы на брусчатке. Дэниэл зажигает мне сигарету, наклонившись ко мне близко-близко, заслонив ладонью огонек спички. Их живые голоса после искаженных записей едва не оглушили меня, а блеск их глаз прожигал насквозь. Я до сих пор иногда просыпаюсь от звука их голосов над самым ухом, мне мерещатся фразы, сказанные в тот день. Иди сюда, – зовет меня Джастин, – во двор, вечерок славный; или Эбби спрашивает: Пора решать, что делать с грядкой для зелени, но мы ждали тебя – как по-твоему… – а когда я просыпаюсь, их нет.
Я тоже, наверное, что-то говорила, не помню что. Помню только, что пыталась привставать на цыпочки, как Лекси, говорить звонким, как у нее, голосом, старалась сделать все как у нее – взгляд, разворот плеч, – пускать дым под нужным углом, пореже озираться, не делать резких движений, не ляпнуть какую-нибудь глупость, не задевать на ходу мебель. И, ей-богу, вновь почувствовала вкус работы агента, аж мурашки по коже! Думала, помню все до мелочей, но ошибалась: легкая дымка воспоминаний не сравнится с тем чувством, прекрасным и смертельным, когда ступаешь по лезвию бритвы, когда одно неловкое движение – и поранишься до кости.
Головокружительный был вечер. Тот, кто мечтал попасть в свою любимую книгу, или фильм, или телепередачу, сможет представить хоть отчасти: все вокруг оживает, все кажется новым, необычным и в то же время родным, и сердце замирает, когда идешь по комнатам, что до сих пор жили лишь в твоем воображении, когда ступаешь по взаправдашним коврам, вдыхаешь тот самый воздух; и необычайно тепло на душе, когда те, за кем так давно наблюдаешь издали, раскрывают объятия, принимают тебя в свой круг. Мы с Эбби лениво раскачивались на качелях, парни сновали из кухни во внутренний дворик и обратно сквозь стеклянные створчатые двери, готовили ужин – пахло жареной картошкой, шкворчало мясо, и меня вдруг одолел лютый голод – и звали нас. Вышел Раф, сел между мною и Эбби на качели, взял из пальцев Эбби сигарету, затянулся. Золотисто-розовое небо понемногу темнело, неслись над горизонтом пухлые облака, словно дым далекого лесного пожара, а в пряном прохладном воздухе веяло травами, землей и новой жизнью. Ужин! – крикнул сквозь звон посуды Джастин.
Длинный стол, накрытый плотной красной камчатной скатертью без единого пятнышка, белоснежные салфетки; свечи, перевитые плющом, язычки пламени отражаются в пузатых бокалах, подсвечивают столовое серебро, мерцают в тускнеющих окнах, словно огни святого Эльма. И эти четверо вокруг стола, на стульях с высокими спинками, неверный свет золотит лица, глазам придает глубину; Дэниэл во главе стола, на другом конце Эбби, рядом со мною Раф, Джастин напротив. Торжественность, о которой я лишь догадывалась по видео и со слов Фрэнка, вблизи оглушала. Я будто попала на банкет, или на военный совет, или играла где-нибудь в одиноком замке в русскую рулетку.
До чего же они были прекрасны! По большому счету, красивым можно назвать только Рафа, и все равно, когда я их вспоминаю, никуда не деться от этой красоты.
Джастин разложил всем по тарелкам стейк “Диана”[11], раздал (В твою честь, – сказал он мне и робко улыбнулся), Раф положил каждому жареной картошки, Дэниэл налил в разномастные бокалы красное вино.
В тот вечер мозг мой работал на износ, и алкоголя бы он не выдержал.
– Мне нельзя, – сказала я. – Антибиотики.
Впервые за вечер в разговоре всплыло ранение, пусть даже вскользь. На долю секунды – или мне почудилось? – в комнате все застыло, бутылка зависла над бокалом, руки у всех будто окаменели. Но тут же Дэниэл продолжил разливать вино – ловко плеснул мне в бокал на два пальца.
– Держи, – сказал он невозмутимо. – Один глоток не повредит. За компанию. – Передал мне бокал, наполнил свой:
– С возвращением!
Едва бокал очутился у меня в руке, в ушах взвыла беззвучная сирена: тревога! Персефона и роковые зерна граната; Никогда не бери еду у чужих; старинные предания: один глоток – и герой замурован навек в волшебных стенах, а дорога домой растворилась в тумане, развеяна ветром. И с новой силой: если это все-таки они, а вино отравлено? Господи, неужели конец? И в голове будто щелкнуло: от них всего можно ожидать. Достаточно вспомнить, как они встречали меня на крыльце, – застывшие позы, холодные внимательные глаза; эти четверо способны весь вечер вести игру и невозмутимо, расчетливо ждать нужной минуты.
Но они улыбались мне, подняв бокалы, и выбора не оставалось.
– Вот я и дома! – отозвалась я и, перегнувшись через стол с мерцающими свечами, украшенными плющом, чокнулась со всеми: с Джастином, Рафом, Эбби, Дэниэлом. Пригубила вино – теплое, пряное, с привкусом меда и летних ягод, оно согрело меня до самых кончиков пальцев; взяла вилку, нож и принялась за мясо.
Возможно, мне помогла еда – стейк был дивный, и у меня проснулся такой аппетит, точно я наверстывала упущенное, но, увы, я ни от кого не слышала, чтобы Лекси была обжорой, поэтому добавки просить не стала, – но именно тогда, за ужином, я увидела всех четверых по-настоящему; после этого впечатления обрели связность, как бусины, нанизанные на нитку, а вечер из пестрой круговерти стал всамделишным и понятным.
– У Эбби есть кукла вуду, – сказал Раф, накладывая себе картошки. – Хотели ее сжечь, как ведьму, но решили дождаться тебя, устроить голосование.
– Сжечь кого – Эбби или куклу? – спросила я.
– Обеих.
– И никакая это не кукла вуду. – Эбби шлепнула Рафа по руке. – Это поздневикторианская кукла, Лекси оценит – она не мещанка.
– Я бы на твоем месте оценивал издали, – посоветовал Джастин. – Сдается мне, в нее вселился злой дух. Куда ни пойду, она на меня смотрит.
– А ты ее положи, у нее глаза и закроются.
– Не стану я ее трогать. А вдруг укусит? И блуждать мне тогда в потемках до скончания веков, искать свою потерянную душу…
– Господи, как же я по тебе соскучилась, – сказала мне Эбби. – Не с кем было поговорить, кроме этих недоумков. Джастин, это всего-навсего пупс!
– Кукла вуду, – повторил Раф с набитым ртом. – Я серьезно. Из шкуры жертвенной козы.
– Сперва прожуй, – велела ему Эбби. И мне: – Из лайки. А голова фарфоровая. Я нашла куклу в шляпной коробке, в комнате напротив моей. Одета она в лохмотья, а я как раз скамейку для ног закончила, вот и решила ей обновить гардероб. Здесь столько лоскутков…
– А волосы… – встрял Джастин, передавая мне блюдо с овощами. – Главное – волосы. Это же кошмар!
– У нее волосы мертвеца, – объяснил мне Раф. – Если воткнуть в нее булавку, наверняка услышишь вопли с кладбища. Попробуй.
– Что я говорила! – вздохнула Эбби. – Придурки. Да, волосы у нее настоящие. С чего он взял, что они с мертвеца?
– Потому что твою куклу вуду сделали году этак в тысяча восемьсот девяностом, ну а считать я умею.
– И при чем тут кладбище? Нет здесь никакого кладбища.
– Не здесь, так где-то еще. Тронешь ее хоть пальцем – где-нибудь в могиле мертвец заворочается.
– Пока сам не избавишься от Головы, – произнесла Эбби с достоинством, – не смей ругать мою куклу.
– Сравнила! Голова – бесценный исследовательский инструмент.
– Мне Голова нравится, – встрепенулся Дэниэл. – Чем она тебе не угодила?
– Смахивает на атрибут Алистера Кроули, вот и все. Поддержи меня, Лекс.
Фрэнк и Сэм мне не рассказали – возможно, сами не заметили – главного об этой четверке: насколько они близки. Любительские видео не в силах этого передать, как не передают и красоты дома. Между ними будто искрил воздух, с каждым словом или движением натягивались тончайшие сияющие нити: Раф достает для Эбби сигареты, не успеет она оглянуться, Дэниэл подхватывает блюдо с мясом, едва Джастин вносит его в комнату, реплики нанизываются друг на друга без пауз. Так общались когда-то и мы с Робом: слаженно.
Похоже, подумала я, мне крышка. Эти четверо спелись, как лучшая в мире капелла, а моя задача – влиться в хор в разгар концерта, ни разу не сфальшивив. Кое-что можно списать на слабость, на лекарства, на последствия травмы – сейчас они рады, что я вернулась и разговариваю, а что именно говорю, неважно, – но этого хватит лишь до поры до времени, а о Голове я слышу впервые. Несмотря на бодрый настрой Фрэнка, в отделе наверняка уже делают ставки, сколько я продержусь (Сэм об этом, скорее всего, не знает, а вот Фрэнк – наверняка), и вряд ли мне дают больше трех дней. Ну и ладно, я не в обиде. Стоило бы тоже присоединиться: десять фунтов на то, что продержусь сутки.
– Выкладывайте, что нового, – сказала я. – Как дела? Кто-нибудь про меня спрашивал? А открытки передавали?
– Прислали уродский букет, – ответил Раф, – от английской кафедры. Гигантские ромашки-мутанты, да еще и крашенные в самые жуткие цвета. Завяли, туда им и дорога.
– Бренда Четыре Сиськи пыталась утешить Рафа, – криво усмехнулась Эбби. – В тяжелые времена.
– О боже! – Раф в ужасе выронил вилку и нож, закрыл лицо руками. Джастин давился со смеху. – Да, пыталась. Двое – она и ее бюст – прижали меня к стенке возле ксерокса и спросили, как я себя чувствую.
Бренда Грили, кто же еще? Вряд ли эта девушка в его вкусе. Тут засмеялась и я – они так старались меня развеселить, а Бренда, похоже, недоразумение ходячее.
– Мне кажется, он в глубине души наслаждался, – кротко вставил Джастин. – Когда он вышел, от него разило скверными духами.
– Чуть не задохнулся. Она меня пригвоздила к ксероксу…