Шантарам
Часть 78 из 123 Информация о книге
Для доступа к библиотеке пройдите авторизацию
Я расслабленно откинулся на подушки, на мгновение закрыл глаза. Из носа начинало течь, горло болело и было забито мокротой. За последние три месяца у меня выработалась устойчивая привычка – три грамма чистого белого тайского героина каждый день. Ломка стремительно приближалась: я знал, что мне предстоят две недели адских мук.
– Зачем? – спросил я его через некоторое время.
– Что ты хочешь сказать?
– Зачем вы меня разыскали? Зачем приказали Назиру привезти меня сюда?
– Ты же работаешь на меня, – ответил он, улыбнувшись. – А теперь для тебя появилось дело.
– Боюсь, что сейчас я еще ни на что не годен.
В животе начались колики. Я застонал и отвернулся.
– Да, – согласился он. – Сначала тебе нужно выздороветь. Но месяца через три-четыре ты будешь в полном порядке и сможешь сделать для меня эту работу.
– А что это за работа?
– Миссия. Да, своего рода священная миссия – ее можно так назвать. Ты умеешь ездить верхом?
– Верхом?! Никогда не имел дела с лошадьми. Если я могу выполнить эту работу на мотоцикле, я справлюсь. Тогда я тот, кто вам нужен.
– Назир научит тебя ездить верхом. Он был когда-то лучшим наездником в деревне, где жили лучшие всадники провинции Нангархар. Здесь неподалеку есть конюшня и пляж. Там ты сможешь научиться ездить верхом.
– Научиться ездить верхом… – пробормотал я, размышляя, как мне пережить следующий час и еще один, а ведь потом станет еще хуже…
– Именно так, Линбаба, – сказал он, улыбнувшись и протянув руку, чтобы коснуться моего плеча.
Я ощутил тепло его ладони и внутренне содрогнулся от этого прикосновения, но не подал виду.
– Единственный способ добраться сейчас до Кандагара – верхом: все дороги минируются и обстреливаются. Поэтому, когда поедешь с моими людьми на войну в Афганистан, тебе придется научиться ездить верхом.
– В Афганистан?
– Да.
– Почему, черт возьми, вы вообразили, что я поеду в Афганистан?
– Не знаю, поедешь ты туда или нет, – ответил он с какой-то неподдельной грустью, – но сам я должен исполнить эту миссию – отправиться в Афганистан, на свою родину, которую я не видел более пятидесяти лет. И приглашаю тебя, прошу тебя поехать со мной. Выбор, конечно же, за тобой. Это опасная работа, слов нет. Если ты откажешься ехать, я не стану относиться к тебе хуже.
– Но почему я?
– Мне нужен гора – иностранец, который не боялся бы нарушить многочисленные международные законы и мог бы сойти за американца. Там, куда мы поедем, множество соперничающих кланов, они воюют друг с другом не одну сотню лет. У них давние традиции – нападать на соседей и забирать все что можно в качестве трофеев. Сейчас их объединяют только два фактора – любовь к Аллаху и ненависть к русским захватчикам. Они сражаются американским оружием на американские деньги. Если со мной будет американец, они не станут нас трогать и дадут пройти, не досаждая и не отнимая больше разумной суммы денег.
– Почему бы вам не взять с собой настоящего американца?
– Я пытался, но не смог найти безумца, готового пойти на такой риск. Вот почему мне нужен ты.
– Какой груз мы повезем в Афганистан, выполняя эту миссию?
– Обычная контрабанда во время войны – оружие, взрывчатые вещества, паспорта, деньги, золото, запчасти для машин и лекарства. Это будет интересное путешествие. Если мы пройдем через расположение хорошо вооруженных кланов, которые будут стремиться отнять то, что мы везем, то доставим свой груз в отряд воинов-моджахедов, ведущих сейчас осаду Кандагара. Они уже два года сражаются с русскими за этот город и нуждаются в пополнении запасов.
Вопросы теснились в моем воспаленном мозгу, сотни вопросов, но начавшаяся ломка парализовала сознание. Холодный липкий пот – результат этой внутренней борьбы – обильно покрыл кожу. Слова, когда они наконец пришли на ум, были сбивчивыми и непродуманными:
– Почему вы этим занимаетесь? Почему Кандагар? Почему туда?
– Моджахеды, осаждающие Кандагар, – мои люди, из моей деревни, а также из деревни Назира. Они ведут джихад – священную войну, чтобы изгнать русских оккупантов из своей родной страны. Мы им уже оказывали всяческую помощь, а теперь пришло время помочь им оружием, да и моей кровью, если она понадобится.
Он смотрел, как мое лицо болезненно дрожит, испещренное бороздами, идущими от глаз. Потом Кадер вновь улыбнулся, вдавив пальцы мне в плечо, пока боль от его прикосновения не стала единственным, что я ощущал в тот момент.
– Прежде всего тебе надо выздороветь, – сказал он, ослабив давление своих пальцев и дотронувшись ладонью до моего лица. – Да пребудет с тобой Аллах, сын мой. Аллах йа фазак!
Когда он ушел, я отправился в ванную. Желудочные колики впились в меня, словно орлиные когти, перекручивая внутренности мучительной болью. Диарея трясла меня конвульсивными спазмами. Я вымылся, дрожа так сильно, что клацали зубы. Посмотрев в зеркало, я увидел свои глаза: зрачки расширились так, что вся радужная оболочка стала черной. Когда прекратится действие героина и начнется ломка, свет возвратится: он хлынет сквозь черные воронки глаз.
С полотенцем, обернутым вокруг бедер, я вернулся в большую комнату. Выглядел я изможденным, сутулился, дрожал, непроизвольно стонал. Назир осмотрел меня сверху донизу, презрительно скривив толстую верхнюю губу. Он вручил мне охапку чистой одежды – то была копия зеленого афганского костюма Кадера. Я оделся, весь дрожа и несколько раз теряя равновесие. Назир наблюдал за мной, держа свои узловатые кулаки у бедер. Усмешка играла на его губах, приоткрывая их, подобно краям раковины моллюска. Каждый его жест был широким и красноречивым, преувеличенным, словно в пантомиме, но темные глаза были свирепы – в них таилась угроза. Внезапно я понял, что он напоминает мне японского актера Тосиро Мифунэ[138]. Он был похож на тролля – уродливая карикатура на Мифунэ.
– Ты знаешь Тосиро Мифунэ? – спросил я его, рассмеявшись вопреки своему отчаянию и боли. – Знаешь Мифунэ, а?
В ответ он подошел к парадной двери дома и распахнул ее. Вытащив из кармана несколько банкнот по пятьдесят рупий каждая, он швырнул их на порог.
– Йаа, баинчуд! – зарычал он, указывая на открытую дверь. – Пошел вон, сучье отродье!
Шатаясь, я доковылял до груды подушек, наваленных у большого окна, и рухнул на них. Я натянул на себя одеяло, весь сжавшись от мучительной щемящей тоски и судорожного желания принять дозу. Назир закрыл дверь дома и занял привычную позицию на обрывке ковра, сидя выпрямив спину, положив ногу на ногу и наблюдая за мной.
Мы все в той или иной степени боремся с беспокойством и стрессом при помощи коктейля из химических веществ, вырабатываемых в нашем теле и поступающих в мозг. Главные среди них относятся к группе эндорфинов – пептидных медиаторов, обладающих способностью облегчать боль. Беспокойство, стресс, боль запускают эндорфинную реакцию как естественный защитный механизм. Когда мы принимаем какой-нибудь наркотик – морфий, опий и особенно героин, – тело перестает вырабатывать эндорфины. Когда мы прекращаем принимать наркотики, возникает задержка от пяти до четырнадцати дней, прежде чем организм начинает новый цикл производства эндорфинов. И именно в этот черный, мучительный, бесконечно тянущийся промежуток в одну-две недели мы осознаём по-настоящему, что такое беспокойство, стресс и боль.
«Каково это, – спросила однажды Карла, – ломка после прекращения приема героина?» Я попытался ей объяснить. Вспомни все случаи в своей жизни, когда ты испытывал страх, сильный страх. Кто-то крадется сзади, когда ты думаешь, что один, и кричит, чтобы напугать тебя. Шайка хулиганов смыкает вокруг тебя кольцо. Ты падаешь во сне с большой высоты или стоишь на самом краю отвесной скалы. Кто-то держит тебя под водой, ты чувствуешь, что дыхание прерывается, и рвешься, пробиваешься, хватаешься руками, чтобы выбраться на поверхность. Ты теряешь контроль над автомобилем и видишь, как стена мчится навстречу твоему беззвучному крику. Собери в одну кучу все эти сдавливающие грудь ужасы и ощути их сразу, одновременно, час за часом и день за днем. Вообрази вдобавок всю боль, когда-то испытанную тобой: ожог горячим маслом, острый осколок стекла, сломанную кость, шуршание гравия, когда ты падаешь зимой на ухабистой дороге, головную боль, боль в ухе и зубную боль. Сложи их вместе – защемление паха, пронзительные вопли от острой боли в желудке – и почувствуй их все сразу, час за часом и день за днем. Затем подумай обо всех перенесенных тобой душевных муках – смерть любимого человека, отказ возлюбленной. Вспомни неудачи и стыд, невыразимо горькие угрызения совести. Добавь к ним пронзающие сердце несчастья и горести и ощути их все сразу, час за часом и день за днем. Все это и есть ломка при прекращении приема героина. Ломка – это жизнь с содранной кожей.
Атака беспокойства на незащищенное сознание, мозг без естественных эндорфинов превращают человека в безумца. Любой наркоман, переживающий ломку, становится сумасшедшим. Безумие это настолько жестоко и ужасно, что некоторые умирают. И когда приходит это временное помешательство и человек попадает в невыносимый мир, где живет словно с содранной кожей, он совершает преступления. А если мы выживаем и выздоравливаем, а потом через много лет в ясном рассудке вспоминаем об этих преступлениях, это делает нас несчастными, сбитыми с толку, мы испытываем отвращение к себе, как люди, предавшие под пыткой своих друзей и свою страну.
Проведя двое суток в страшных мучениях, я решил, что не выдержу. Рвота и понос почти прошли, но боль и беспокойство усиливались с каждой минутой. Однако пронзительный крик моей крови не мог заглушить спокойный настойчивый голос где-то внутри: «Ты можешь прекратить это… надо все устроить… ты можешь остановить это… возьми деньги… достань себе дозу… ты можешь снять эту боль…»
Койка Назира из бамбука и волокон кокосового ореха стояла в дальнем углу комнаты. Я доковылял до нее под пристальным взглядом дюжего афганца, по-прежнему сидевшего на коврике у двери. Дрожа и издавая стоны от боли, я подтащил койку ближе к большому окну, выходящему на море. Стянул с кровати хлопчатобумажную простыню и начал рвать ее зубами. Она разошлась в нескольких местах, и я раздирал ее вдоль, отрывая полосы ткани. Совершая эти безумства в состоянии, близком к панике, я швырнул на кровать два толстых стеганых одеяла вместо матраса и лег. Двумя полосами ткани я привязал к кровати лодыжки, а третьим обрывком простыни закрепил левое запястье. Снова лег и повернул голову, чтобы взглянуть на Назира. Протягивая ему оставшуюся полосу, я попросил его глазами привязать руку к кровати. Мы впервые встретились с ним взглядом, открыто, без всякой задней мысли глядя друг на друга.
Он поднялся с квадратного лоскутка ковра и подошел, не сводя с меня глаз. Взяв полоску ткани, он привязал мое правое запястье к каркасу кровати. Из моего открытого рта вырвался крик, потом еще один – так кричит тот, кто попал в западню и охвачен паническим страхом. Я прикусил язык, да так сильно, что по краям пронзил его насквозь, – по губам заструилась кровь. Назир слегка покачал головой. Он оторвал от простыни еще одну полосу и прикрутил ее к спирали штопора, который засунул мне между зубами и завязал кляп на затылке. Впившись зубами в этот хвост дьявола, я закричал. Потом повернул голову и увидел свое отражение, словно был привязан к ночи за окном. На какое-то время я стал Моденой, который ждал, кричал и смотрел моими глазами.
Двое суток я был привязан к кровати. Назир неустанно и заботливо ухаживал за мной. Он всегда находился рядом. Стоило мне открыть глаза, я чувствовал на лбу его мозолистую ладонь, вытирающую пот или смахивающую слезы с лица. Каждый раз, когда судорога молнией пронзала ногу или руку или начинались желудочные колики, он уже растирал больное место, грея его. Всякий раз, когда я выл или визжал в свой кляп, он не отрывал от меня глаз, уговаривая вытерпеть все мучения и победить. Он убирал кляп, когда я давился струйкой рвоты или мой забитый нос не пропускал воздух, но он был сильным человеком и понимал, что я не хочу, чтобы мои вопли были слышны. Когда я кивал ему, он вставлял кляп на место и крепко его привязывал.
А потом, когда я уже знал, что достаточно силен, чтобы оставаться на месте, но при этом еще слишком слаб, чтобы уйти, я кивнул Назиру, моргнул ему несколько раз, и он убрал кляп окончательно. Одни за другими он снимал путы с моих запястий и лодыжек. Принес мне бульон с курицей, ячменем и томатами, без специй, если не считать соли. В жизни не пробовал ничего более вкусного и сытного. Он кормил меня, вливая бульон ложку за ложкой. Через час, когда я покончил с содержимым маленькой миски, он впервые мне улыбнулся, и эта улыбка была подобна лучу солнечного света на морских скалах после летнего дождя.
Период ломки длится около двух недель, но первые пять дней – худшие. Если ты преодолеешь первые пять дней, сможешь проползти и вытащить себя в это шестое утро без наркотиков, ты уже знаешь, что очистился и победишь их. Следующие восемь-десять дней ты будешь чувствовать себя лучше и становиться сильнее с каждым часом. Боли уменьшаются, тошнота проходит, лихорадка и озноб спадают. Через некоторое время самое скверное, что остается, – ты не можешь заснуть. Лежишь на постели, ворочаешься, корчишься и извиваешься, пытаясь принять удобную позу, но сон не идет. В последние дни и долгие ночи ломки я превратился в Стоячего монаха: не садился и не ложился целые сутки, пока крайнее изнеможение не подкосило мои ноги и я не погрузился в сон.
Все проходит, даже ломка, и ты встаешь после змеиного укуса пристрастия к героину так же, как перенесший любое другое бедствие: потрясенный, навеки израненный, преисполненный радости, что выжил.
Назир воспринял мои саркастические шутки на двенадцатый день ломки как сигнал к началу тренировок. Уже с шестого дня мы приступили к легким прогулкам на свежем воздухе. Первый из этих моционов мы совершали очень медленно, постоянно останавливаясь, через пятнадцать минут я уже вернулся в дом. На двенадцатый день мы с ним уже одолевали всю протяженность пляжа: я надеялся, что утомлюсь до такой степени, что смогу заснуть. И наконец он отвел меня в конюшню, где держали лошадей Кадера. Конюшню переделали из эллинга, она находилась через улицу от пляжа. Лошади предназначались для начинающих наездников и в разгар сезона возили туристов вдоль морского берега. Белый мерин и серая кобыла были большими послушными животными. Мы забирали их у конюха и вели на утрамбованное плоское песчаное побережье.
В мире нет другого животного, способного выставить человека в таком смешном виде. Кошка может заставить вас выглядеть неуклюжим, собака – глупым, но только лошади дано добиться и того и другого одновременно. А затем лошадь слегка ударит хвостом, ненароком наступит тебе на ногу – и ты сразу понимаешь, что она сделала это намеренно. У некоторых людей после первого же контакта с этим животным возникает с ним некая связь, и они уже знают, что будут хорошо держаться в седле. Я определенно не отношусь к их числу. Одна моя подруга оказывает странное антимагнитное воздействие на механизмы: часы останавливаются на ее запястье, радиоприемники начинают потрескивать, а фотокопировальные устройства при ее появлении внезапно выходят из строя. Все это очень напоминает мои взаимоотношения с лошадьми.
Коренастый афганец, поощрительно подмигивая, сложил пригоршней ладони, чтобы помочь мне взгромоздиться на спину мерина. Поставив ногу ему на руки, я запрыгнул на белого коня, но уже через какое-то мгновение прежде кроткое, прекрасно выдрессированное создание сбросило меня, изогнувшись каким-то причудливым образом. Перелетев через плечо Назира, я с глухим стуком рухнул на песок. Мерин галопом помчался по пляжу без меня. Назир наблюдал за происходящим в полном изумлении. Животное успокоилось и смирилось с моим присутствием, только когда Назир принес мешок с наглазниками и надел его на голову мерина.
С этого началось постепенное неохотное привыкание Назира к мысли, что из меня может выйти лишь самый худший наездник из всех известных ему. Это разочарование, казалось, должно было еще больше погрузить меня в пучину его презрения, но на деле вызвало прямо противоположный эффект. В последующие недели он стал относиться ко мне внимательно и добросердечно. Для Назира подобное обескураживающее неумение совладать с лошадьми было столь же ужасным, вызывающим жалость к человеку несчастьем, как мучительная, изнурительная болезнь. И даже когда я добился некоторых успехов – умудрялся продержаться на лошади несколько минут подряд, заставляя ее гарцевать по кругу, слегка ударяя ногами по бокам и дергая за уздечку обеими руками, – моя неуклюжесть едва не доводила его до слез.
Тем не менее я упорно продолжал каждодневные тренировки. Я сумел выполнять до двадцати серий отжиманий по тридцать раз с минутным отдыхом между сериями. Я делал отжимания каждый день, дополняя их пятью сотнями приседаний и пятикилометровой пробежкой, сорок минут плавал в море. Через три месяца занятий я был здоров и полон сил.
Назир хотел, чтобы я приобрел некоторый опыт езды по пересеченной местности. Для этого я договорился с Чандрой Метой о нашем посещении территории для верховой езды на ранчо Центра по производству фильмов. Во многих художественных картинах были сцены с лошадьми и всадниками. Табуны лошадей содержались специальными отрядами мужчин, живших на обширных холмистых просторах и привлекавшихся в качестве каскадеров при съемках приключенческих фильмов. Животные были превосходно выдрессированы, но не прошло и двух минут после того, как мы с Назиром оседлали выделенных нам коричневых кобыл, как лошадь сбросила меня на кучу глиняных горшков. Назир взял поводья моей лошади и, сидя в седле, с состраданием покачивал головой.
– Приветствую тебя, великий джигит, йаар! – крикнул мне один из каскадеров.
Всего, вместе с ними, нас было пятеро, и все рассмеялись. Двое спешились, чтобы помочь мне.
Упав с лошади еще дважды, я устало карабкался в седло и тут услышал знакомый голос. Оглянувшись, я увидел группу всадников во главе с ковбоем, похожим на Эмилиано Сапату. За его плечами на кожаном ремне висела черная шляпа.
– А я ведь знал, твою мать, что это ты! – закричал Викрам.
Он подвел свою лошадь вплотную к моей и радостно потряс мне руку. Его спутники, присоединившись к Назиру и нашим каскадерам, умчались рысью, оставив нас вдвоем.
– А ты-то что здесь делаешь?
– Я хозяин этого сраного места, парень! – Он широко развел руки. – Ну, не совсем. Летти купила себе долю в партнерстве с Лизой.
– Моей Лизой?
Он вопросительно поднял бровь:
– Твоей Лизой?
– Ты понимаешь, что я имею в виду.
– Конечно, – сказал он, широко осклабившись. – Ты ведь знаешь, что у них с Летти совместное кастинговое агентство, – ведь и ты стоял у истоков этого бизнеса. Дела у них идут хорошо, они ладят друг с другом. Вот и я решил в этом поучаствовать. Твой друг Чандра Мета сказал мне, что у него доля в этой конюшне для каскадеров. И для меня вполне естественно заняться этим, как ты считаешь?
– Без сомнения, Викрам.
– Вот я и вложил кое-какие бабки и теперь приезжаю сюда каждую неделю. А завтра участвую в съемках как статист. Приходи, братец, посмотришь, как я играю.
– Предложение соблазнительное, – сказал я, рассмеявшись. – Но завтра я уезжаю из города на некоторое время.
– Уезжаешь? Надолго?
– Не знаю точно. На месяц, может быть, дольше.
– Так ты вернешься?
– Непременно. Сделай видео конных трюков. Когда вернусь, покайфуем немного – посмотрим в замедленной съемке, как тебя убивают.
– Вот как! Ты предлагаешь сделку! Так давай поездим верхом вместе!
– Нет-нет! – вскричал я. – Не поеду с тобой на этой лошади, Викрам! Ты, наверно, никогда еще не видел такого скверного наездника, как я. Я уже трижды падал. Был бы счастлив прогуляться немного пешком, никуда не сворачивая.
– Давай попробуем, братец Лин! Вот что: я одолжу тебе свою шляпу. Она никогда не подводит, это счастливая шляпа. У тебя неприятности, потому что ты не носишь шляпу.
– Зачем? – спросил я его через некоторое время.
– Что ты хочешь сказать?
– Зачем вы меня разыскали? Зачем приказали Назиру привезти меня сюда?
– Ты же работаешь на меня, – ответил он, улыбнувшись. – А теперь для тебя появилось дело.
– Боюсь, что сейчас я еще ни на что не годен.
В животе начались колики. Я застонал и отвернулся.
– Да, – согласился он. – Сначала тебе нужно выздороветь. Но месяца через три-четыре ты будешь в полном порядке и сможешь сделать для меня эту работу.
– А что это за работа?
– Миссия. Да, своего рода священная миссия – ее можно так назвать. Ты умеешь ездить верхом?
– Верхом?! Никогда не имел дела с лошадьми. Если я могу выполнить эту работу на мотоцикле, я справлюсь. Тогда я тот, кто вам нужен.
– Назир научит тебя ездить верхом. Он был когда-то лучшим наездником в деревне, где жили лучшие всадники провинции Нангархар. Здесь неподалеку есть конюшня и пляж. Там ты сможешь научиться ездить верхом.
– Научиться ездить верхом… – пробормотал я, размышляя, как мне пережить следующий час и еще один, а ведь потом станет еще хуже…
– Именно так, Линбаба, – сказал он, улыбнувшись и протянув руку, чтобы коснуться моего плеча.
Я ощутил тепло его ладони и внутренне содрогнулся от этого прикосновения, но не подал виду.
– Единственный способ добраться сейчас до Кандагара – верхом: все дороги минируются и обстреливаются. Поэтому, когда поедешь с моими людьми на войну в Афганистан, тебе придется научиться ездить верхом.
– В Афганистан?
– Да.
– Почему, черт возьми, вы вообразили, что я поеду в Афганистан?
– Не знаю, поедешь ты туда или нет, – ответил он с какой-то неподдельной грустью, – но сам я должен исполнить эту миссию – отправиться в Афганистан, на свою родину, которую я не видел более пятидесяти лет. И приглашаю тебя, прошу тебя поехать со мной. Выбор, конечно же, за тобой. Это опасная работа, слов нет. Если ты откажешься ехать, я не стану относиться к тебе хуже.
– Но почему я?
– Мне нужен гора – иностранец, который не боялся бы нарушить многочисленные международные законы и мог бы сойти за американца. Там, куда мы поедем, множество соперничающих кланов, они воюют друг с другом не одну сотню лет. У них давние традиции – нападать на соседей и забирать все что можно в качестве трофеев. Сейчас их объединяют только два фактора – любовь к Аллаху и ненависть к русским захватчикам. Они сражаются американским оружием на американские деньги. Если со мной будет американец, они не станут нас трогать и дадут пройти, не досаждая и не отнимая больше разумной суммы денег.
– Почему бы вам не взять с собой настоящего американца?
– Я пытался, но не смог найти безумца, готового пойти на такой риск. Вот почему мне нужен ты.
– Какой груз мы повезем в Афганистан, выполняя эту миссию?
– Обычная контрабанда во время войны – оружие, взрывчатые вещества, паспорта, деньги, золото, запчасти для машин и лекарства. Это будет интересное путешествие. Если мы пройдем через расположение хорошо вооруженных кланов, которые будут стремиться отнять то, что мы везем, то доставим свой груз в отряд воинов-моджахедов, ведущих сейчас осаду Кандагара. Они уже два года сражаются с русскими за этот город и нуждаются в пополнении запасов.
Вопросы теснились в моем воспаленном мозгу, сотни вопросов, но начавшаяся ломка парализовала сознание. Холодный липкий пот – результат этой внутренней борьбы – обильно покрыл кожу. Слова, когда они наконец пришли на ум, были сбивчивыми и непродуманными:
– Почему вы этим занимаетесь? Почему Кандагар? Почему туда?
– Моджахеды, осаждающие Кандагар, – мои люди, из моей деревни, а также из деревни Назира. Они ведут джихад – священную войну, чтобы изгнать русских оккупантов из своей родной страны. Мы им уже оказывали всяческую помощь, а теперь пришло время помочь им оружием, да и моей кровью, если она понадобится.
Он смотрел, как мое лицо болезненно дрожит, испещренное бороздами, идущими от глаз. Потом Кадер вновь улыбнулся, вдавив пальцы мне в плечо, пока боль от его прикосновения не стала единственным, что я ощущал в тот момент.
– Прежде всего тебе надо выздороветь, – сказал он, ослабив давление своих пальцев и дотронувшись ладонью до моего лица. – Да пребудет с тобой Аллах, сын мой. Аллах йа фазак!
Когда он ушел, я отправился в ванную. Желудочные колики впились в меня, словно орлиные когти, перекручивая внутренности мучительной болью. Диарея трясла меня конвульсивными спазмами. Я вымылся, дрожа так сильно, что клацали зубы. Посмотрев в зеркало, я увидел свои глаза: зрачки расширились так, что вся радужная оболочка стала черной. Когда прекратится действие героина и начнется ломка, свет возвратится: он хлынет сквозь черные воронки глаз.
С полотенцем, обернутым вокруг бедер, я вернулся в большую комнату. Выглядел я изможденным, сутулился, дрожал, непроизвольно стонал. Назир осмотрел меня сверху донизу, презрительно скривив толстую верхнюю губу. Он вручил мне охапку чистой одежды – то была копия зеленого афганского костюма Кадера. Я оделся, весь дрожа и несколько раз теряя равновесие. Назир наблюдал за мной, держа свои узловатые кулаки у бедер. Усмешка играла на его губах, приоткрывая их, подобно краям раковины моллюска. Каждый его жест был широким и красноречивым, преувеличенным, словно в пантомиме, но темные глаза были свирепы – в них таилась угроза. Внезапно я понял, что он напоминает мне японского актера Тосиро Мифунэ[138]. Он был похож на тролля – уродливая карикатура на Мифунэ.
– Ты знаешь Тосиро Мифунэ? – спросил я его, рассмеявшись вопреки своему отчаянию и боли. – Знаешь Мифунэ, а?
В ответ он подошел к парадной двери дома и распахнул ее. Вытащив из кармана несколько банкнот по пятьдесят рупий каждая, он швырнул их на порог.
– Йаа, баинчуд! – зарычал он, указывая на открытую дверь. – Пошел вон, сучье отродье!
Шатаясь, я доковылял до груды подушек, наваленных у большого окна, и рухнул на них. Я натянул на себя одеяло, весь сжавшись от мучительной щемящей тоски и судорожного желания принять дозу. Назир закрыл дверь дома и занял привычную позицию на обрывке ковра, сидя выпрямив спину, положив ногу на ногу и наблюдая за мной.
Мы все в той или иной степени боремся с беспокойством и стрессом при помощи коктейля из химических веществ, вырабатываемых в нашем теле и поступающих в мозг. Главные среди них относятся к группе эндорфинов – пептидных медиаторов, обладающих способностью облегчать боль. Беспокойство, стресс, боль запускают эндорфинную реакцию как естественный защитный механизм. Когда мы принимаем какой-нибудь наркотик – морфий, опий и особенно героин, – тело перестает вырабатывать эндорфины. Когда мы прекращаем принимать наркотики, возникает задержка от пяти до четырнадцати дней, прежде чем организм начинает новый цикл производства эндорфинов. И именно в этот черный, мучительный, бесконечно тянущийся промежуток в одну-две недели мы осознаём по-настоящему, что такое беспокойство, стресс и боль.
«Каково это, – спросила однажды Карла, – ломка после прекращения приема героина?» Я попытался ей объяснить. Вспомни все случаи в своей жизни, когда ты испытывал страх, сильный страх. Кто-то крадется сзади, когда ты думаешь, что один, и кричит, чтобы напугать тебя. Шайка хулиганов смыкает вокруг тебя кольцо. Ты падаешь во сне с большой высоты или стоишь на самом краю отвесной скалы. Кто-то держит тебя под водой, ты чувствуешь, что дыхание прерывается, и рвешься, пробиваешься, хватаешься руками, чтобы выбраться на поверхность. Ты теряешь контроль над автомобилем и видишь, как стена мчится навстречу твоему беззвучному крику. Собери в одну кучу все эти сдавливающие грудь ужасы и ощути их сразу, одновременно, час за часом и день за днем. Вообрази вдобавок всю боль, когда-то испытанную тобой: ожог горячим маслом, острый осколок стекла, сломанную кость, шуршание гравия, когда ты падаешь зимой на ухабистой дороге, головную боль, боль в ухе и зубную боль. Сложи их вместе – защемление паха, пронзительные вопли от острой боли в желудке – и почувствуй их все сразу, час за часом и день за днем. Затем подумай обо всех перенесенных тобой душевных муках – смерть любимого человека, отказ возлюбленной. Вспомни неудачи и стыд, невыразимо горькие угрызения совести. Добавь к ним пронзающие сердце несчастья и горести и ощути их все сразу, час за часом и день за днем. Все это и есть ломка при прекращении приема героина. Ломка – это жизнь с содранной кожей.
Атака беспокойства на незащищенное сознание, мозг без естественных эндорфинов превращают человека в безумца. Любой наркоман, переживающий ломку, становится сумасшедшим. Безумие это настолько жестоко и ужасно, что некоторые умирают. И когда приходит это временное помешательство и человек попадает в невыносимый мир, где живет словно с содранной кожей, он совершает преступления. А если мы выживаем и выздоравливаем, а потом через много лет в ясном рассудке вспоминаем об этих преступлениях, это делает нас несчастными, сбитыми с толку, мы испытываем отвращение к себе, как люди, предавшие под пыткой своих друзей и свою страну.
Проведя двое суток в страшных мучениях, я решил, что не выдержу. Рвота и понос почти прошли, но боль и беспокойство усиливались с каждой минутой. Однако пронзительный крик моей крови не мог заглушить спокойный настойчивый голос где-то внутри: «Ты можешь прекратить это… надо все устроить… ты можешь остановить это… возьми деньги… достань себе дозу… ты можешь снять эту боль…»
Койка Назира из бамбука и волокон кокосового ореха стояла в дальнем углу комнаты. Я доковылял до нее под пристальным взглядом дюжего афганца, по-прежнему сидевшего на коврике у двери. Дрожа и издавая стоны от боли, я подтащил койку ближе к большому окну, выходящему на море. Стянул с кровати хлопчатобумажную простыню и начал рвать ее зубами. Она разошлась в нескольких местах, и я раздирал ее вдоль, отрывая полосы ткани. Совершая эти безумства в состоянии, близком к панике, я швырнул на кровать два толстых стеганых одеяла вместо матраса и лег. Двумя полосами ткани я привязал к кровати лодыжки, а третьим обрывком простыни закрепил левое запястье. Снова лег и повернул голову, чтобы взглянуть на Назира. Протягивая ему оставшуюся полосу, я попросил его глазами привязать руку к кровати. Мы впервые встретились с ним взглядом, открыто, без всякой задней мысли глядя друг на друга.
Он поднялся с квадратного лоскутка ковра и подошел, не сводя с меня глаз. Взяв полоску ткани, он привязал мое правое запястье к каркасу кровати. Из моего открытого рта вырвался крик, потом еще один – так кричит тот, кто попал в западню и охвачен паническим страхом. Я прикусил язык, да так сильно, что по краям пронзил его насквозь, – по губам заструилась кровь. Назир слегка покачал головой. Он оторвал от простыни еще одну полосу и прикрутил ее к спирали штопора, который засунул мне между зубами и завязал кляп на затылке. Впившись зубами в этот хвост дьявола, я закричал. Потом повернул голову и увидел свое отражение, словно был привязан к ночи за окном. На какое-то время я стал Моденой, который ждал, кричал и смотрел моими глазами.
Двое суток я был привязан к кровати. Назир неустанно и заботливо ухаживал за мной. Он всегда находился рядом. Стоило мне открыть глаза, я чувствовал на лбу его мозолистую ладонь, вытирающую пот или смахивающую слезы с лица. Каждый раз, когда судорога молнией пронзала ногу или руку или начинались желудочные колики, он уже растирал больное место, грея его. Всякий раз, когда я выл или визжал в свой кляп, он не отрывал от меня глаз, уговаривая вытерпеть все мучения и победить. Он убирал кляп, когда я давился струйкой рвоты или мой забитый нос не пропускал воздух, но он был сильным человеком и понимал, что я не хочу, чтобы мои вопли были слышны. Когда я кивал ему, он вставлял кляп на место и крепко его привязывал.
А потом, когда я уже знал, что достаточно силен, чтобы оставаться на месте, но при этом еще слишком слаб, чтобы уйти, я кивнул Назиру, моргнул ему несколько раз, и он убрал кляп окончательно. Одни за другими он снимал путы с моих запястий и лодыжек. Принес мне бульон с курицей, ячменем и томатами, без специй, если не считать соли. В жизни не пробовал ничего более вкусного и сытного. Он кормил меня, вливая бульон ложку за ложкой. Через час, когда я покончил с содержимым маленькой миски, он впервые мне улыбнулся, и эта улыбка была подобна лучу солнечного света на морских скалах после летнего дождя.
Период ломки длится около двух недель, но первые пять дней – худшие. Если ты преодолеешь первые пять дней, сможешь проползти и вытащить себя в это шестое утро без наркотиков, ты уже знаешь, что очистился и победишь их. Следующие восемь-десять дней ты будешь чувствовать себя лучше и становиться сильнее с каждым часом. Боли уменьшаются, тошнота проходит, лихорадка и озноб спадают. Через некоторое время самое скверное, что остается, – ты не можешь заснуть. Лежишь на постели, ворочаешься, корчишься и извиваешься, пытаясь принять удобную позу, но сон не идет. В последние дни и долгие ночи ломки я превратился в Стоячего монаха: не садился и не ложился целые сутки, пока крайнее изнеможение не подкосило мои ноги и я не погрузился в сон.
Все проходит, даже ломка, и ты встаешь после змеиного укуса пристрастия к героину так же, как перенесший любое другое бедствие: потрясенный, навеки израненный, преисполненный радости, что выжил.
Назир воспринял мои саркастические шутки на двенадцатый день ломки как сигнал к началу тренировок. Уже с шестого дня мы приступили к легким прогулкам на свежем воздухе. Первый из этих моционов мы совершали очень медленно, постоянно останавливаясь, через пятнадцать минут я уже вернулся в дом. На двенадцатый день мы с ним уже одолевали всю протяженность пляжа: я надеялся, что утомлюсь до такой степени, что смогу заснуть. И наконец он отвел меня в конюшню, где держали лошадей Кадера. Конюшню переделали из эллинга, она находилась через улицу от пляжа. Лошади предназначались для начинающих наездников и в разгар сезона возили туристов вдоль морского берега. Белый мерин и серая кобыла были большими послушными животными. Мы забирали их у конюха и вели на утрамбованное плоское песчаное побережье.
В мире нет другого животного, способного выставить человека в таком смешном виде. Кошка может заставить вас выглядеть неуклюжим, собака – глупым, но только лошади дано добиться и того и другого одновременно. А затем лошадь слегка ударит хвостом, ненароком наступит тебе на ногу – и ты сразу понимаешь, что она сделала это намеренно. У некоторых людей после первого же контакта с этим животным возникает с ним некая связь, и они уже знают, что будут хорошо держаться в седле. Я определенно не отношусь к их числу. Одна моя подруга оказывает странное антимагнитное воздействие на механизмы: часы останавливаются на ее запястье, радиоприемники начинают потрескивать, а фотокопировальные устройства при ее появлении внезапно выходят из строя. Все это очень напоминает мои взаимоотношения с лошадьми.
Коренастый афганец, поощрительно подмигивая, сложил пригоршней ладони, чтобы помочь мне взгромоздиться на спину мерина. Поставив ногу ему на руки, я запрыгнул на белого коня, но уже через какое-то мгновение прежде кроткое, прекрасно выдрессированное создание сбросило меня, изогнувшись каким-то причудливым образом. Перелетев через плечо Назира, я с глухим стуком рухнул на песок. Мерин галопом помчался по пляжу без меня. Назир наблюдал за происходящим в полном изумлении. Животное успокоилось и смирилось с моим присутствием, только когда Назир принес мешок с наглазниками и надел его на голову мерина.
С этого началось постепенное неохотное привыкание Назира к мысли, что из меня может выйти лишь самый худший наездник из всех известных ему. Это разочарование, казалось, должно было еще больше погрузить меня в пучину его презрения, но на деле вызвало прямо противоположный эффект. В последующие недели он стал относиться ко мне внимательно и добросердечно. Для Назира подобное обескураживающее неумение совладать с лошадьми было столь же ужасным, вызывающим жалость к человеку несчастьем, как мучительная, изнурительная болезнь. И даже когда я добился некоторых успехов – умудрялся продержаться на лошади несколько минут подряд, заставляя ее гарцевать по кругу, слегка ударяя ногами по бокам и дергая за уздечку обеими руками, – моя неуклюжесть едва не доводила его до слез.
Тем не менее я упорно продолжал каждодневные тренировки. Я сумел выполнять до двадцати серий отжиманий по тридцать раз с минутным отдыхом между сериями. Я делал отжимания каждый день, дополняя их пятью сотнями приседаний и пятикилометровой пробежкой, сорок минут плавал в море. Через три месяца занятий я был здоров и полон сил.
Назир хотел, чтобы я приобрел некоторый опыт езды по пересеченной местности. Для этого я договорился с Чандрой Метой о нашем посещении территории для верховой езды на ранчо Центра по производству фильмов. Во многих художественных картинах были сцены с лошадьми и всадниками. Табуны лошадей содержались специальными отрядами мужчин, живших на обширных холмистых просторах и привлекавшихся в качестве каскадеров при съемках приключенческих фильмов. Животные были превосходно выдрессированы, но не прошло и двух минут после того, как мы с Назиром оседлали выделенных нам коричневых кобыл, как лошадь сбросила меня на кучу глиняных горшков. Назир взял поводья моей лошади и, сидя в седле, с состраданием покачивал головой.
– Приветствую тебя, великий джигит, йаар! – крикнул мне один из каскадеров.
Всего, вместе с ними, нас было пятеро, и все рассмеялись. Двое спешились, чтобы помочь мне.
Упав с лошади еще дважды, я устало карабкался в седло и тут услышал знакомый голос. Оглянувшись, я увидел группу всадников во главе с ковбоем, похожим на Эмилиано Сапату. За его плечами на кожаном ремне висела черная шляпа.
– А я ведь знал, твою мать, что это ты! – закричал Викрам.
Он подвел свою лошадь вплотную к моей и радостно потряс мне руку. Его спутники, присоединившись к Назиру и нашим каскадерам, умчались рысью, оставив нас вдвоем.
– А ты-то что здесь делаешь?
– Я хозяин этого сраного места, парень! – Он широко развел руки. – Ну, не совсем. Летти купила себе долю в партнерстве с Лизой.
– Моей Лизой?
Он вопросительно поднял бровь:
– Твоей Лизой?
– Ты понимаешь, что я имею в виду.
– Конечно, – сказал он, широко осклабившись. – Ты ведь знаешь, что у них с Летти совместное кастинговое агентство, – ведь и ты стоял у истоков этого бизнеса. Дела у них идут хорошо, они ладят друг с другом. Вот и я решил в этом поучаствовать. Твой друг Чандра Мета сказал мне, что у него доля в этой конюшне для каскадеров. И для меня вполне естественно заняться этим, как ты считаешь?
– Без сомнения, Викрам.
– Вот я и вложил кое-какие бабки и теперь приезжаю сюда каждую неделю. А завтра участвую в съемках как статист. Приходи, братец, посмотришь, как я играю.
– Предложение соблазнительное, – сказал я, рассмеявшись. – Но завтра я уезжаю из города на некоторое время.
– Уезжаешь? Надолго?
– Не знаю точно. На месяц, может быть, дольше.
– Так ты вернешься?
– Непременно. Сделай видео конных трюков. Когда вернусь, покайфуем немного – посмотрим в замедленной съемке, как тебя убивают.
– Вот как! Ты предлагаешь сделку! Так давай поездим верхом вместе!
– Нет-нет! – вскричал я. – Не поеду с тобой на этой лошади, Викрам! Ты, наверно, никогда еще не видел такого скверного наездника, как я. Я уже трижды падал. Был бы счастлив прогуляться немного пешком, никуда не сворачивая.
– Давай попробуем, братец Лин! Вот что: я одолжу тебе свою шляпу. Она никогда не подводит, это счастливая шляпа. У тебя неприятности, потому что ты не носишь шляпу.