Шантарам

– Люди, присланные муниципалитетом, собираются снести часть хижин! – прокричал я ей в ухо. – Они делают это примерно раз в месяц. Так они пытаются бороться с ростом трущоб.

Мы увидели, как с улицы на участок земли перед нашими трущобами заезжают шесть больших полицейских грузовиков. Кузова их были затянуты брезентом, но мы знали, что под ним в каждой машине скрываются по двадцать или больше полицейских. Вслед за шестью машинами подъехала грузовая платформа с рабочими и оборудованием, которая остановилась возле самых хижин. Из грузовиков посыпались полицейские, построившиеся в две шеренги. Муниципальные рабочие, жившие по большей части также в трущобах, спрыгнули с платформы и приступили к своему разрушительному труду. У каждого из них была веревка с кошкой на конце. Рабочий забрасывал кошку на крышу хижины и, зацепившись крюком за какой-нибудь выступ, тянул веревку на себя, пока крыша не съезжала на землю. Обитатели хижины едва успевали схватить самое важное: детей, деньги, документы. Все остальное обрушивалось и перемешивалось, превращаясь в хлам: керосиновые плитки и кухонная посуда, сумки и постели, одежда и детские игрушки. Люди в панике разбегались. Полиция останавливала их и направляла некоторых молодых людей к ожидавшим их грузовикам.

Стоявшие рядом с нами наблюдали за этой сценой в молчании. С этой высоты нам было хорошо видно все происходящее, но даже самые громкие звуки не долетали до нас. Это бесшумное методичное уничтожение жилищ действовало на всех особенно угнетающе. Внезапно в этой жуткой тишине меня поразило стонущее завывание ветра, на которое до сих пор я не обращал внимания. И я знал, что на всех этажах здания, выше и ниже нас, у окон также стоят люди в молчаливом созерцании.

Хотя рабочие знали, что их дома в легальном поселке никто не тронет, все работы на стройке прекратились. Все понимали, что по завершении строительства наступит очередь и их жилищ. Ежемесячный ритуал будет повторен в последний раз, и тогда уже все хижины до единой будут опустошены и сожжены, а их место займет автостоянка для лимузинов.

На лицах окружающих были сочувствие и страх. В глазах некоторых людей читался также стыд за невольные мысли, которые возникают у многих из нас в ответ на притеснения со стороны властей: «Слава богу… Слава богу, это не моя хижина…»

– Какая удача, Линбаба! Твоя хижина уцелела, и моя тоже! – вскричал Прабакер, когда полицейские и муниципальные рабочие наконец расселись по своим машинам и уехали.

Они пропахали дорожку сто метров длиной и десять шириной в северо-восточном углу нелегального поселка. Было снесено примерно шестьдесят домов, больше двухсот человек лишились крова. Вся операция заняла от силы двадцать минут.

– Куда же они теперь денутся? – тихо спросила Карла.

– Завтра же возведут новые хижины на прежнем месте. Через месяц муниципалитет опять снесет их дома – или такие же на другом участке, и они будут отстраиваться заново. Но все равно это большая потеря. Все их вещи пропали. Придется покупать новые, а также строительный материал. А человек десять арестовали, и мы не увидим их несколько месяцев.

– Даже не знаю, что пугает меня больше, – сказала она. – Бесчинство, которое творят с людьми, или то, что они воспринимают это как должное.

Почти все остальные отошли от окна, но мы с Карлой по-прежнему стояли, прижавшись друг к другу, как и тогда, когда на нас напирала толпа. Моя рука лежала у нее на плечах. Далеко внизу люди копошились среди останков своих жилищ. Уже сооружались из брезента и пластика временные убежища для стариков и детей. Карла повернула голову ко мне, и я поцеловал ее.

Упругая арка ее губ размягчилась при соприкосновении с моими – плоть поддалась плоти. И в этом была такая печальная нежность, что секунду или две я парил где-то в воздухе на крыльях невыразимой любви. Я представлял себе Карлу опытной, ожесточенной и чуть ли не холодной женщиной, но в этом поцелуе была неприкрытая беспомощность. Его ласковая мягкость буквально потрясла меня, и я первый отстранился.

– Прости… Я не хотел, – пробормотал я.

– Все в порядке, – улыбнулась она и откинула голову, упираясь руками мне в грудь. – Но боюсь, что мы заставили ревновать одну из девушек.

– Какую из девушек?

– Ты хочешь сказать, что у тебя здесь нет девушки?

– Нет, конечно, – нахмурился я.

– Я же знала, что Дидье нельзя слушать. Это его идея. Он уверен, что у тебя здесь есть подружка и потому-то ты тут и живешь. Он говорит, это единственная причина, по которой иностранец может добровольно поселиться в трущобах.

– Нет у меня никакой подружки, Карла, – ни здесь, ни где-нибудь еще. Я тебя люблю.

– Нет! – выкрикнула она, словно пощечину влепила.

– Я ничего не могу с этим поделать. Уже давно…

– Прекрати! – прервала она меня опять. – Ты не можешь! Не можешь! О боже, как я ненавижу любовь!

– Любовь нельзя ненавидеть, Карла, – увещевал я ее мягко, пытаясь ослабить напряжение, в котором она пребывала.

– Может быть, и нельзя, но осточертеть она абсолютно точно может. Любить кого-нибудь – это такая самонадеянность! Вокруг и так слишком много любви. Мир переполнен ею. Иногда я думаю, что рай – это место, где все счастливы потому, что никто никого не любит.

Ветер закинул волосы ей на лицо, она убрала их назад обеими руками и застыла в таком положении, растопырив пальцы надо лбом и глядя в землю.

– Куда, на хрен, подевался старый добрый бессмысленный секс без всяких побочных эффектов? – прошелестела она плотно сжатыми губами.

Это был, собственно говоря, не вопрос, но я все равно ответил:

– Я не исключаю этого – как запасной вариант, так сказать.

– Послушай, я не хочу никого любить, – не успокаивалась она, хотя говорила уже мягче. Глаза ее встретились с моими. – И не хочу, чтобы кто-нибудь любил меня. Для меня эти романтические истории плохо заканчиваются.

– Вряд ли найдется человек, для кого любовь – одно лишь безоблачное счастье.

– Вот-вот, и я о том же.

– Но когда это случается, у тебя нет выбора. Не думаю, чтобы кто-нибудь влюблялся по собственному желанию. И я не хочу принуждать тебя к чему-либо. Я просто люблю тебя, и все. Давно уже. И надо было наконец об этом сказать. Это не значит, что ты должна что-нибудь делать в связи с этим, да и я тоже.

– И все равно я… Не знаю. Просто я… Господи! Но ты мне ужасно нравишься, и я счастлива из-за этого. Я буду по уши полна этим чувством к тебе, Лин, если этого достаточно.

Взгляд ее был честен, но я знал, что она о многом умалчивает. Взгляд был храбр, и все же она боялась. Когда я расслабился и улыбнулся ей, она рассмеялась. Я засмеялся тоже.

– Тебе достаточно этого на данный момент?

– Да, – соврал я. – Конечно.

Но, подобно людям в сотнях футов под нами, я уже собирал обломки в своем сердце и возводил новый дом на руинах.






Глава 13




Хотя лишь немногие могли похвастаться тем, что видели мадам Жу собственными глазами, именно она, уверяла меня Карла, служила главной приманкой для всех, кто посещал ее так называемый Дворец. Клиентами ее были богатые люди: крупные бизнесмены, политики, гангстеры. Дворец предлагал им девушек-иностранок – индийские девушки никогда не работали здесь, – а также разнообразные хитроумные средства удовлетворения их самых необузданных сексуальных фантазий. Дикие и невообразимые развлечения, изобретенные самой мадам Жу, обсуждались шепотом по всему городу, но благодаря влиятельным покровителям и крупным взяткам Дворец мог не бояться ни облав, ни даже сколько-нибудь пристального внимания со стороны полиции. В Бомбее было немало надежных заведений, предоставлявших аналогичные услуги, но ни одно из них не пользовалось такой популярностью, как Дворец, потому что в нем находилась мадам Жу. Мужчин влекли сюда не столько профессиональное мастерство и привлекательность девушек, сколько недоступная тайна – невидимая красота самой мадам.

Говорили, что она русская, но этот факт, как и все остальные подробности личной жизни мадам Жу, проверить было невозможно. Все считали ее русской, потому что это был самый упорный из слухов. Точно известно было лишь то, что она появилась в Нью-Дели в шестидесятые годы, которые в этом городе были не менее бурными, чем в большинстве западных столиц. Новая половина города праздновала свое тридцатилетие, а старая – трехсотлетие. Большинство источников сходилось на том, что мадам Жу в то время было двадцать девять лет. Существовала легенда, согласно которой она была любовницей одного из офицеров КГБ, решившего использовать ее редкую красоту для вербовки крупных деятелей Индийского национального конгресса. Партия конгресса руководила Индией в те годы и не имела соперников ни в одном из избирательных округов. Многие преданные сторонники партии – и даже ее враги – полагали, что конгресс будет править Индией не меньше сотни лет. Поэтому прибрать к рукам партийных деятелей значило прибрать к рукам Индию.

В слухах, касавшихся пребывания мадам Жу в Дели, фигурировали скандалы, самоубийства и устранение политических противников. По словам Карлы, ей приходилось слышать уйму противоречивых версий одного и того же события от разных людей, и в результате она стала подозревать, что правда, какой бы она ни была, их не интересует. Мадам Жу превратилась в некий собирательный образ – ее жизнь и ее личность обросли всевозможными измышлениями сплетников и их собственными навязчивыми идеями. Одни говорили о колоссальном состоянии, вложенном в драгоценности, которые она держит в пыльном мешке, другие авторитетно заявляли о ее пристрастии к наркотикам, третьи шушукались о сатанинских обрядах и каннибализме.

– О ней говорят самые невероятные вещи, и многие из них, я думаю, просто выдумки, но в итоге остается главное: она опасна, – поделилась со мной Карла. – Хитра и опасна.

– Угу.

– Я не шучу. Ты не должен ее недооценивать. Когда она переехала шесть лет назад из Дели в Бомбей, за ней потянулся шлейф трупов. В ее Дворце в Дели были обнаружены два человека с перерезанным горлом – инспектор полиции и другая, не менее важная персона. Следствие зашло в тупик, когда один из свидетелей обвинения бесследно исчез, а другой был найден повесившимся на пороге своего дома. Не прошло и полугода после открытия ее заведения в Бомбее, как неподалеку от него произошло еще одно убийство, и очень многие связывали его с мадам Жу. Но она насобирала столько компрометирующего материала на самых разных людей – включая тех, что на самом верху, – что ее предпочитают не трогать. Она может делать почти все, что ей вздумается, потому что знает: ей все сойдет с рук. Так что если ты не хочешь с ней связываться, то у тебя еще есть время отказаться.

Мы сидели в одном из летающих по всему Бомбею «шмелей» – желтом с черным такси-«фиате» – и пробивались в южном направлении сквозь транспортный затор на Стальном базаре. Между автомобилями и автобусами лавировали сотни деревянных повозок, в загруженном виде превосходящих по своим габаритам любой автомобиль. В каждую из них было впряжено по шесть босоногих индийцев. На центральных улицах Стального базара было сосредоточено бесчисленное множество маленьких и не очень маленьких магазинов, торговавших разнообразной металлической утварью – от керосиновых плиток до кухонных раковин, – а также всевозможной продукцией из чугуна и листового металла, необходимой строителям и декораторам. Магазины выставляли на обозрение множество отполированных до блеска изделий, расположив их так искусно и оригинально, что туристы, как правило, не могли удержаться от того, чтобы не запечатлеть их на фотопленке. Позади этого гламурного коммерческого фасада прятались закоулки, где рабочие производили всю эту заманчивую красоту в черных от копоти печах, получая за это не доллары, а центы.

Окна машины были открыты, но мы не ощущали никакого ветерка, медленно продвигаясь по закупоренной транспортом и пышущей жаром городской артерии. По дороге мы заехали к Карле домой, где я сменил свои джинсы и футболку на черные брюки строгого покроя, накрахмаленную белую рубашку и выходные туфли. Вдобавок и галстук повязал.

– Больше всего в данный момент мне хочется скинуть с себя эти тряпки, – проворчал я.

– Они тебе не нравятся? – спросила Карла со зловредным блеском в глазах.

– Ужасное ощущение. Все чешется сверху донизу.

– Ты привыкнешь к ним.

– Надеюсь, мы не разобьемся. Страшно даже представить, как будет выглядеть мой труп в этом облачении.

– Одежда смотрится на тебе очень хорошо.

– Поскорей бы уж все это закончилось.

– Сколько капризов из-за костюма! – промурлыкала она, изогнув губы в ухмылке. Ее акцент ужасно мне нравился и казался самым интересным в мире, он придавал каждому ее слову какую-то закругленную звонкость, от которой меня прямо в дрожь бросало. Речь ее была по-итальянски музыкальной, пронизанной американским юмором и мироощущением, по форме немецкой, а по окраске индийской. – Такая разборчивость говорит о суетности и чрезмерном тщеславии, знаешь ли.

– Я не разборчив, я просто терпеть не могу любые тряпки.

– Наоборот, ты очень любишь их, придаешь одежде слишком большое значение.

– Здрасте! У меня всей одежды-то – одна пара джинсов, пара ботинок, одна рубашка, две футболки и две набедренные повязки. Весь мой гардероб умещается на одном гвозде в моей хижине.

– Вот-вот. Ты придаешь одежде такое большое значение, что не можешь носить ничего, кроме нескольких вещей, которые кажутся тебе единственно достойными.

Я поворочал шеей в тесном неудобном воротнике.

– Вряд ли можно назвать эти вещи достойными, Карла. Кстати, почему это у тебя дома столько мужской одежды? Гораздо больше, чем у меня.

– Два последних парня, жившие со мной, позабыли в спешке.

– Так спешили, что даже одежду оставили?

– Да.

– Куда же, интересно, они так торопились?

– Один из них скрывался от полиции. Он нарушил столько законов, что вряд ли хочет, чтобы я рассказывала об этом.

– Ты его выгнала?

– Нет, – ответила она ровным тоном, в котором, однако, сквозило такое сожаление, что я не стал больше расспрашивать ее о нем.

– А другой? – спросил я.

– Тебе незачем это знать.

Мне очень хотелось это знать, но она решительно отвернулась, уставившись в окно, и было ясно, что настаивать бесполезно. Я слышал, что Карла жила когда-то с неким Ахмедом, афганцем. Подробностей мне не рассказывали, и я решил, что Карла рассталась с ним несколько лет назад. Весь последний год, с тех пор как мы познакомились, она жила одна, и только сейчас я понял, что мое впечатление о ней сложилось под влиянием этого факта. Вопреки ее заявлению, что она не любит одиночества, я считал ее одной из тех женщин, кто никогда не живет вместе с другими людьми – самое большее, позволяет остаться у нее на ночь.

Я смотрел на ее повернутый ко мне затылок, на кусочек профиля, на едва заметную грудь под зеленой шалью и на длинные тонкие пальцы, молитвенно сложенные на коленях, и не мог вообразить ее живущей с кем-либо. Завтрак вдвоем, голые спины, ванно-туалетные шумы, дрязги, домашние хлопоты полусемейной жизни – все это было не для нее. Мне легче было представить в такой обстановке ее приятеля Ахмеда, которого я в жизни не видел, а она в моем воображении всегда была одна и самодостаточна.

Минут пять мы сидели в молчании, только счетчик водителя отбивал свой ритм. Оранжевый флажок на приборной доске говорил о том, что водитель, подобно многим в Бомбее, родом из Уттар-Прадеша, большого густонаселенного штата на северо-востоке Индии. Мы медленно ползли в потоке транспорта, что позволяло ему сколько угодно разглядывать нас в зеркальце заднего вида. Он был явно заинтригован. Карла дала ему указания на беглом хинди, в подробностях объяснив, как подъехать ко Дворцу. Мы были иностранцами, но вели себя как местные. Он решил испытать нас.