Шале

— Такая трагедия, — продолжает Мэтт. — Полиции пришлось оцепить все вокруг. Естественно, в маленькой деревушке слухи разлетаются быстро, но мы до сих пор не знаем, кто это — турист или местный житель, — и думаю, узнаем не очень скоро.

— А они представляют себе, что произошло? — спрашивает Реа. — Кто его нашел? Или ее? Это мужчина?

Мэтт хмурится.

— Как я уже сказал, пока до меня дошли лишь слухи и предположения. Насколько я понимаю, грейдер едва не наехал на тело, когда рано утром спускался по трассе вниз. Я точно не знаю, где это случилось, но, похоже, погиб не лыжник — патруль подбирает всех, кто задержался на склонах, когда объезжает трассы в последний раз перед закрытием. Думаю, это какой-нибудь турист, который перепил в баре прошлым вечером, заблудился по дороге домой, упал в снег и там заснул. — Он делает паузу. — Хотя это лишь мои догадки.

— А что, такое часто случается? — спрашиваю я.

— К счастью, нет — лично я с подобным еще не сталкивался, — но информация порой доходила от других менеджеров или из прессы. Просто кошмар. Люди приезжают в отпуск, выпивают и чувствуют себя неуязвимыми. А горы могут быть опасны, к ним лучше относиться с уважением.

В комнате воцаряется молчание. Потом Мэтт встряхивается и говорит:

— Ладно, хватит об этом. У вас, как я понимаю, все целы и невредимы.

Я отрываю глаза от газеты, в которой все равно не понимаю ни слова, потому что она французская; надо было захватить вниз свой «Айпэд».

— Остальных я пока не видел. Но, думаю, они решили поспать подольше — мы вчера засиделись. Уверен, из дома никто еще не выходил.

— А вы в курсе, Кэмерон вчера остался ночевать? — спрашивает Мэтт.

— Понятия не имею, — отвечаю я ему, возвращаясь к газете. Мне стыдно, но в какой-то момент я понадеялся, что это Кэмерона нашли мертвым в снегу. Отгоняю от себя эту мысль. Он придурок, но я никому не пожелал бы замерзнуть до смерти.

— И я, — добавляет Реа.

Мэтт делает паузу.

— Ладно. Попозже я ему позвоню. Не стоит дергать его без повода.

Мы доедаем свой завтрак в молчании.





Часть III




30




Ранее



Мама плакала. Я не захотела доедать ужин — хлопья с молоком, как обычно, когда мама была слишком усталая, чтобы готовить. Я сбросила тарелку на пол. Думала, мама будет на меня кричать, потому что я намусорила, но она не стала. Просто села на шаткий кухонный табурет и заплакала — не тихонько, а во всю силу. Рыдала так, что едва не задыхалась.

— Мама? — сказала я, трогая ее за руку, но она отдернула руку и стала яростно вытирать слезы с лица.

— Мама, не плачь…

Но она продолжала, не говоря ни слова, и скоро я начала плакать тоже.

Внезапно мама вскочила с табурета и забилась в угол кухни, зажав уши руками.

— Нет, нет, нет! — закричала она, а потом повалилась на пол, все еще рыдая, но уже немного тише.

Я слезла со своего стула, хоть мне и не разрешалось вставать, пока я не доем. Мне показалось, в этот раз мама не будет злиться. А может, наоборот, разозлится еще сильнее. Я не знала.

Я придвинула стул к раковине, вскарабкалась на него и взяла с раковины тряпку. Она была скользкая и неприятно пахла. Я спустилась и начала вытирать хлопья с пола, как делала мама, когда я опрокидывала свою еду. Но это не помогло — лужа только стала еще больше. Я надеялась, что мама не будет на меня кричать.

— Мама, я все убрала, — сказала я, еще раз потерев лужу тряпкой и держа ее в руках. — Смотри!

Я поглядела на грязное месиво на полу. Ничего не изменилось, но я сказала:

— Ничего нет.

Мама закрывала руками лицо и продолжала громко плакать. Я не знала, как поступить.


— Мама, я пойду ложиться. А ты отдохни. Я уже большая девочка, — сказала я. Думала, это ее порадует. Мама всегда была такой усталой…

Я зашла в нашу общую спальню, разделась и натянула ночную рубашку. Та была мне мала, да еще и с дырками, но мне нравилось, что на ней узор из мыльных пузырей. Рубашка была моей любимой одеждой, и иногда я ходила в ней даже днем. Мама обычно этого не замечала.

Я забралась в свою маленькую кроватку с Мишкой и открыла книгу. Я не умела читать, но книг у меня было немного, так что я знала их все наизусть. Я угадывала сказки по картинкам — эта была про великана, — так что я стала читать Мишке. Мама не всегда читала мне на ночь — только в свои хорошие дни. А они случались редко.

Я не могла понять, уснул Мишка или нет, потому что он не двигался и не говорил, так что я дочитала до конца книги, хоть и не помнила все слова и могла кое-что перепутать. Думаю, Мишка не стал бы сердиться. Мы с ним проводили много времени вместе, потому что у меня не было других знакомых детей. Потом я легла в кровать и крепко зажмурила глаза. Лампу я оставила включенной, потому что всегда засыпала при свете. Тогда чудовища не могли напасть на меня до прихода мамы. Когда мама ложилась, то выключала лампу, но я уже не боялась, потому что чудовища не стали бы нападать на меня при ней, пусть даже мама спит. Она бы меня защитила.

Я так крепко сжимала веки, что они начали болеть. Пришлось открыть глаза, но мамы все еще не было. Я задержала дыхание, чтобы послушать, плачет она или нет, но не смогла разобрать. Затем стала тихонько напевать Мишке — он любил песни. Песен я знала немного, только те, что слышала по телевизору, но, думаю, он был не в обиде.

Мишка танцевал под мою песенку, и я засмеялась — тихонько, чтобы не беспокоить маму. Маме не нравилось, если я шумела, когда уже легла спать. Я не знала, сколько времени, но иногда мама укладывала меня в постель еще засветло, и мне требовалось много часов, чтобы заснуть. Но я не возражала — раз со мной был Мишка. Мишка — мой лучший друг. Единственный.

Наконец я задремала, но мамы все еще не было. И когда я проснулась утром, ее не было тоже.





* * *


Я взяла Мишку и встала.

— Мама? — позвала я ее. — Мама?

В гостиной ее не было. Обычно она приходила спать в нашу спальню, но иногда могла задремать на диване перед телевизором, и утром я находила ее там. Однако телевизор не работал, и мамы перед ним не оказалось.

— Мама? Мама? — Как правило, я просыпалась первой, но иногда — раз или два — мама вставала раньше и готовила нам завтрак на кухне. Сегодня ее не было и там.

Ну ничего. Я уже большая и могу сама приготовить себе завтрак. Я это уже делала. Иногда мама была слишком усталая или слишком грустная, чтобы подняться с кровати, и я сама заботилась о себе весь день. Как положено большим девочкам.

Хлопья, которые я опрокинула вчера, так и валялись на полу. Пакет с ними лежал на столе, поэтому я забралась на табурет, чтобы достать его. Вытащила из буфета миску — поскольку моя любимая лежала на полу, пришлось брать другую, — и ложку с рисунком принцессы на ручке. Взяла из холодильника молоко и понюхала его, как делала мама. Налила молоко в миску и добавила сахар.

Хлопья были вкусные. Закончив завтракать, я придвинула табурет к раковине и вымыла миску под краном, как делала мама, когда раковина переполнялась и туда больше ничего не влезало. Сейчас там было много посуды, которая неприятно пахла, но я не стала мыть остальное. Потому что там лежали ножи, а мне запрещалось их трогать. Ножи острые, можно порезаться, говорила мама. Иногда она показывала мне порезы от ножей у себя на руках. Говорила, что показывает, чтобы я знала, какие ножи опасные, но мне не нравилось, когда она так делала, и я говорила «нет-нет-нет, я не хочу смотреть».

Помыв за собой миску, я вернулась к нам в спальню и оделась. Моя вчерашняя одежда лежала на полу, и я надела ее назад. Потом пошла в гостиную и включила телевизор, но передачи были неинтересные, а мультиков не показывали. Иногда мама запрещала мне его включать, говоря, что у нее болит голова, а от телевизора слишком много шума.

Я смотрела телевизор очень долго и снова проголодалась. Мама не возвращалась. Я насыпала себе еще хлопьев и посмотрела еще телевизор. А потом еще. Потом в пакете не осталось молока, и пришлось взбираться на табурет и заливать хлопья водой из-под крана. Хоть я и насыпала больше сахара, вкус получился не очень, но я все равно их съела, потому что была голодной.

Потом стало темнеть, так что я переоделась в ночную рубашку и улеглась в постель.

Мама так и не вернулась. Хоть я не выключила свет, и Мишка был со мной, мне все-таки стало страшно.





* * *


Когда я проснулась, в животе у меня бурчало. Мама еще не пришла. Я позвала ее, проверила все комнаты — никакого ответа.

Пакет из-под хлопьев валялся на столе, но он был пустой. Я открыла холодильник и нашла упаковку плавленого сыра. Обычно я ела сыр с хлебом, но намазывала его для меня мама, потому что мне запрещается трогать ножи. Однако сейчас я так проголодалась, что подумала, если буду очень осторожной, то она, наверное, не рассердится. Я открыла ящик, где мама хранила хлеб, но там лежала только одна сухая горбушка. Она была твердая, но больше ничего не нашлось. Я взяла нож — очень, очень осторожно — и размазала по горбушке треугольничек сыра. Мне нельзя было намазывать больше одного, потому что это расточительство, а деньги на деревьях не растут, мама всегда так говорит. Я съела хлеб с сыром, и это было очень вкусно, хоть хлеб и зачерствел, но мне показалось мало. Поэтому я сняла обертки с еще двух треугольничков и съела их без хлеба. Такое мне точно не позволялось, но я надеялась, что в этот раз мама не будет сердиться.

— Мама! — закричала я во все горло. — Мама!

Но она не отзывалась.

Я снова включила телевизор и уселась на диван, прижав к себе Мишку.





* * *


К тому времени когда мне пора было ложиться спать, мама так и не вернулась, а я съела все, что нашла в холодильнике и в шкафах. Некоторая еда была противная — вроде тарелки запеченных бобов, которые я нашла в холодильнике и съела холодными, потому что пользоваться плитой мне запрещалось категорически — она горячая, и я могу обжечься. Доела остатки сыра и йогурт, который пузырился, как лимонад. Я все еще была голодная, но на улице темнело, и пора было ложиться спать, поэтому я улеглась в постель и пела Мишке песенки, пока не заснула.





* * *