Сапер

Я споткнулся и чуть не рухнул на землю, теряя драгоценные секунды. Сколько их уже прошло? Не знаю, не до счета. Чудом удержавшись на ногах, я продолжил бег. Вот и дверь блиндажа, как раз кто-то открывает ее изнутри, пытаясь выйти и разобраться, что происходит снаружи. Но не тут-то было! С разгону я врезался в нее и затолкнул не ожидающего ничего такого немца внутрь. Тут же приоткрыл дверь и бросил туда заготовленную «лимонку». Бухнуло, кто-то закричал, и я повторил фашистам удовольствие еще одной гранатой.

Со стороны батареи раздался оглушительный грохот, полыхнуло так, что я почти ослеп. Мягко толкнула взрывная волна. Ага, кто-то влетел в растяжку, сдетонировали снаряды.

Бой разгорался, со стороны лесочка послышался шум моторов – ехали наши «маны».

– Борька, пидорас ты несчастный, где ты есть?!

Пора уже было бежать к колонне, а дурак куда-то пропал. Теперь, в поднявшейся шумихе, попробуй найти его. Возле других блиндажей раздались взрывы гранат: значит, наши самые смелые планы претворили в жизнь бойцы из ходячих раненых.

Вдруг ко мне подбежал, шатаясь, часовой, ударил меня штыком. Бил он вяло – похоже, его контузило взрывом, я легко увернулся. Но потом до немца дошло, что карабин не для ношения на плече, и он попытался выстрелить в меня. Нажать на спусковой крючок у него получилось, только попал он в луну, выглянувшую из-за туч. Я оказался более метким, хоть и немного задумчивым, и немец упал куда-то вниз, я уже не смотрел.

В темноте я услышал топот множества ног, приближающийся от наших позиций. Бежали молча, без дурных воплей, которые так любят показывать в кино. Сейчас как бы не порешили сгоряча. Немцы кое-где постреливали, но вяло, поодиночке. Да и куда стрелять? В ночную темноту?

Наконец кто-то догадался запустить осветительную ракету, следом за ней еще одну. Наши были уже метрах в двухстах. Я встал, поднял руки и закричал: «Свои, братцы, свои!» Бросился к ним навстречу, хотя, конечно, в таких случаях лучше замереть и не двигаться: в горячке кто-нибудь может и пульнуть, и даже попасть.

Но меня услышали. Какой-то лейтенант подбежал ко мне, опустил мои поднятые руки своими и спросил, задыхаясь от бега:

– Ты Соловьев?

– Я. Там по дороге грузовики наши, медсанбат, раненые! Передайте, чтобы не стреляли!





* * *


– Ну, давай еще по одной – и спать.

Бровастый лейтенант со шрамом на щеке разлил водку по стаканам. Мы сидели в его хате, выпивали. Сначала я рассказывал про прорыв, потом разговор зашел про документы. Я разложил на грубо сколоченном табурете папку с бумагами 4-й айнзацгруппы, чемоданчик с деньгами. Марки на командира впечатление не произвели. Он попытался прочесть документы, но получалось у него откровенно плохо, он, как и я, в немецком «плавал».

– Зондеркоманды какие-то, – пожал плечами лейтенант, выпил водку залпом, даже не поморщившись. – Пусть особисты разбираются. Уже вызвал.

У меня неприятно так екнуло внутри. Ничего хорошего от встречи с этой братией я не ожидал. Может, Григорий поможет? Я в сомнении посмотрел на бровастого. Мужиком он оказался правильным, сильно нам помог с прорывом. Поддержал всеми силами, даже вызвал артналет по позициям немцев, после того как мы проехали опорный пункт. Жаль, конечно, что пришлось отойти – держать их было некому.

– Тебе, Петя, «Отвага» полагается за подвиги-то, – почесался Григорий, – или даже «Красное Знамя».

– Мы-то ладно, а вот Петленко, без которого сегодня ничего не сложилось бы, без награды никак оставлять нельзя, – заметил я.

Сержант, как оказалось, до наших дополз с трудом. Прямо возле немецких позиций с ним случился припадок, а потом еще несколько, когда он ввалился в наши окопы. После этого он надолго потерял способность что-то рассказывать, пару часов, со слов Гриши, он буровил невесть что и не понимал, где находится. Как очухался, все доложил и нарисовал, повторил трижды – и снова свалился в следующих один за другим припадках. Ближе к ночи его погрузили на попутку вместе с ранеными и увезли в медсанбат. Я его уже не застал.

Я же задумался о Вере. Ее увели санитарки батальона, раненых разобрали по блиндажам в ожидании утра. Меня к себе пригласил Григорий. Сам сделал бутерброд с салом, налил из фляги водки. Напряжение боя постепенно отпускало, я расслабился.

– Точно подорвал батарею? – Лейтенант убрал документы, захлопнул крышку чемодана.

– Взрывы были, да и пушки молчали. Завтра точнее из КП разглядишь. Стереотруба-то у тебя есть?

– Чего нет, того нет. Трубы нет, боеприпасов на один бой, продукты тоже заканчиваются. Чем послезавтра буду красноармейцев кормить? Еда еще полбеды, а чем воевать? У немца «юнкерсы», что ни день, утюжат позиции. У нас еще ладно, а там… – Григорий махнул рукой в сторону Шепетовки. – Совсем плохо. Укрепрайону достается, бомбят и бомбят. Надо отходить к Киеву, там мощные дзоты и доты, – лейтенант понизил голос. – Но за такие разговоры могут и к стенке поставить. У меня в роте половина штыков в строю… А что нам обещали?? Малой кровью на чужой территории! Ну и где эта территория? Львов сдали, Минск – тоже….

Я посмотрел в сомнении на Григория. Он раскраснелся, глаза налились кровью. У командира явно наболело.

– Немцы лучше нас во всем – связь, авиация, диверсанты их эти… Двух связистов у меня подрезали, представляешь? Еле нашли трупы.

– Гони ты от себя эти дурные мысли, Гриша. Воевать долго, немец силен, за ним вся Европа. Хреново, конечно, сейчас. Но мы и не таким монстрам головы сворачивали. Наполеон даже в Москву вошел, и что? Монголы триста лет страну терзали. И где они? А мы только крепчаем. Что нам остается? Сцепить зубы и драться. Оторвем башку и Гитлеру. Вот увидишь, в Берлине все кончится, поссым с тобой на Рейхстаг. Мы – народ-победитель.

– Это очень точно сказано! – в хату зашел политрук Певцов. Меня с ним познакомили сразу после прорыва, именно он занимался размещением раненых и обожженных. Низенький, кривоногий, с большой проплешиной на темени – Певцов был настоящим мотором. Везде успевал, всем давал указания. Такой вот человек-оркестр.

– Петр… э-э-э.

– Николаевич, – подсказал я сам. С заминкой. Чуть не произнес Георгиевич.

– Да, Петр Николаевич, вы настоящий герой, тут нет сомнений. Я уже написал рапорт своему начальству, – Певцов снял фуражку, вытер лоб платком. – Фу… Какой тяжелый день. Мне налье те?

Политрук унюхал водку.

– А что это за документы? И чемодан… странный какой-то. Такие у нас не выпускаются.

– Немецкий.

Я открыл крышку, показал пачки с рейсхмарками. У Певцова округлились глаза. Пришлось по второму кругу рассказывать наши приключения. Политрук махнул стакан, занюхал рукавом.

– Слов нет. Вас в Москву надо! О таких вещах должно высшее руководство узнать… Ходили слухи про то, что творят немцы с евреями в Польше, но тут… – Певцов полистал документы. – Конкретные планы, списки…


– В дивизию я сообщил, – пожал плечами Гриша. – А там как решат.

– Их тоже бомбят день и ночь. Им не до нас. Надо на Киев выходить. Есть у меня в политуправлении дружок старый, дерну его, – немного подумав, предложил политрук.

Лейтенант разлил остатки водки, я с сомнением посмотрел на стакан. В голове уже прилично так шумело, понимал, что хватит. Хотелось спать, но бросать застолье тоже не вариант. Мужики обидятся. И политрук, и лейтенант правильные такие, боевые. Жалко, если сгинут в киевском котле. Я загрустил. Сколько друзей сожрала эта проклятая война, сколько людей хороших… Они, собственно, первыми и погибали. Поднимали роты в атаку, закрывали телами гранаты и мины. Я заметил на стене хаты старенькую гитару. Взял ее в руки, провел по пыльному грифу.

– Играешь? – заинтересовался Певцов.

– Да было такое, тренькал в самодеятельности.

Уточнять, что случилось это в лагере, для галочки перед проверяющими, разумеется, не стал.

Я потрогал струны. Гитара была расстроена, пришлось подтягивать колки. Взял первый аккорд:

Темная ночь, только пули свистят по степи,

Только ветер гудит в проводах, тускло звезды мерцают…





Изображать из себя Утесова или Бернеса не стал – все равно не получится. Прибавил голоса:

В темную ночь ты, любимая, знаю, не спишь

И у детской кроватки тайком ты слезу утираешь…





В дверь начали заглядывать связисты, что сидели в соседней комнате.

Как я люблю глубину твоих ласковых глаз,

Как я хочу к ним прижаться сейчас губами!

Темная ночь разделяет, любимая, нас,

И тревожная черная степь пролегла между нами…





Не все аккорды я точно помнил, там, где забывал, просто пропевал голосом.

Верю в тебя, дорогую подругу мою,

Эта вера от пули меня темной ночью хранила…

Радостно мне, я спокоен в смертельном бою:

Знаю, встретишь с любовью меня, что б со мной ни случилось…





Я еще только половину пропел, как увидел, что в уголке глаз политрука появились слезы. Взгляд Гриши тоже остекленел.

Смерть не страшна, с ней не раз мы встречались в степи,

Вот и теперь надо мною она кружится.

Ты меня ждешь и у детской кроватки не спишь,

И поэтому знаю, со мной ничего не случится…