Сальса, Веретено и ноль по Гринвичу

Рука болела. Бану стёрла кровь салфеткой и порадовалась, что сейчас зима и не нужно носить майки без рукавов. Ученики уже начали приходить, и Бану отправилась в зал, где раздались первые звуки музыки. Это танцевал парень, похожий на кубинца (он и был кубинцем, в младенчестве занесённым неизвестным ветром в Азербайджан), с девушкой по имени Эсмеральда. Никто, кроме, пожалуй, её родителей, не мог бы сказать, почему столь бледному существу дали такое яркое экзотическое имя.



Эсмеральда была из тех полукровок, которые лучше говорят по-русски, чем по-азербайджански, и которых всё время с нездоровым любопытством спрашивают об их национальной принадлежности. Но общий закон, суть которого заключается в том, что дети от смешанных браков часто отличаются нестандартной красотой, Эсмеральду почему-то обошёл стороной. В детстве ей пришлось несладко: её мать была помешана на бактериях, а лучшим способом борьбы против этих зловредных существ она считала хлорированную воду, которую каждое утро, оглашая двор протяжными позывными «Хлор вар, хло-о-ор»[11], приносил во двор разносчик этого в высшей степени полезного в хозяйстве средства. Мать Эсмеральды скупала хлор в промышленных количествах и добавляла его повсюду: мыла им овощи и фрукты, полы и посуду и даже купала ребёнка, отчего девочка в конце концов окончательно выцвела и покрылась невыводимыми прыщами. Даже её карие глаза побледнели и приняли какое-то заискивающее, униженное выражение, которое периодически сменялось косым подозрительным взглядом, неизменно вызывавшим у Бану желание проверить, на месте ли кошелёк. Впрочем, был у Эсмеральды один большой талант: в любой зад она могла влезть без мыла. Она умудрялась писать в Facebook гипертрофированные до неприличия комплименты даже тем, при виде кого все честные люди стыдливо опускали глаза, стыдясь своей сравнительной красоты. Так и останется загадкой: была ли её душа настолько чиста, что всех людей она искренне считала прекрасными, или этим потоком всеохватывающей лести она удовлетворяла свою нездоровую страсть к подхалимству. Однажды на уроке Веретено показывало с Эсмеральдой акробатику, и, глядя на то, как она прыгает к нему на руки, Бану чуть было не возненавидела её, но тощая, маленькая и невыразительная фигурка девушки выглядела настолько жалкой, что Бану сменила гнев на милость и стала в искупление этого мимолётного порыва злости очень доброй и приветливой с Эсмеральдой. Лишь изредка ревность сухим пустынным ветром вздымала песок ненависти, осевший где-то на самом дне души Бану, – это происходило в те моменты, когда она замечала, что Веретено небрежно обнимает Эсмеральду, а та прижимается к нему всем своим тщедушным телом и по-собачьи заглядывает в его глаза, которые, как всегда, блуждали неизвестно где, высматривая неизвестно что.

Разодранная котом рука болела всё сильнее, но Бану терпела, пока Веретено вдруг не отобрало её у партнёра, при этом в шутку пригрозив кулаком тому бедолаге, который собрался с ней танцевать.

Потом он посмотрел на Бану и хитро улыбнулся. Он явно был в хорошем настроении сегодня; во время танца он что-то напевал себе под нос и периодически поглядывал вниз, на Бану, которая становилась всё бледнее и бледнее.

– Глаза у тебя какие пустые, – заявил он после некоторого наблюдения. – Никаких эмоций.

– Вам лучше не видеть моих эмоций, – прошептала Бану, и тут с ужасом почувствовала, что кровь пропитывает ткань рукава и вот-вот проступит наружу. – Хм, можно мне выйти?

– Куда, в туалет? – с любопытством спросило Веретено.

– Нет, по делу…

– Тогда нельзя. Все дела потом сделаешь. Я тебя не отпускаю. – Выражение его лица стало как у вредного ребёнка, который на глазах у взрослых делает то, что запрещено, и с интересом наблюдает за их реакцией.

– Мне очень надо, – попыталась канючить Бану, но как-то неубедительно.

– Я один раз сказал, – злорадно отрезало Веретено и закрутило Бану, как волчок.

Музыка закончилась, и Веретено начало разбирать ошибки, которые умудрилось заметить у всех и каждого, несмотря на то что пристально смотрело на Бану во время танца. Она даже подумала, что у него, наверное, замечания готовы заранее, потому что он успел изучить всех учеников, которые повторяли одни и те же ошибки из года в год, подобно тому, как он из года в год повторял в одних и тех же выражениях свои наставления.

Пока он стоял, сложив руки на груди, и говорил о том, как важно не смотреть в пол во время танца, Бану на цыпочках выбежала из зала и помчалась в раздевалку мимо удивлённых новичков, пытавшихся танцевать в коридоре. Рука кровоточила, и кровь никак не хотела сворачиваться, словно вопреки всем законам природы у Бану вдруг началась гемофилия.

– Плохо, да? – вопросил тихий голос за её спиной. Бану резко обернулась и увидела юношу с белой, как гипс, кожей, на щеках окрашенной нежным туберкулёзным румянцем, и ясными глазами под высокими бровями, придающими ему возвышенный вид лика с иконы.

– Это женская раздевалка.

– Но ты же не раздеваешься.

– Я могла бы и раздеваться.

– В середине урока? Тогда мне бы повезло, а тебе – нет. – Юноша криво улыбнулся, правда, его эта кривая ухмылка ничуть не испортила. Он порылся в кармане брюк и вытащил большой носовой платок.

– Вот, возьми.

Поколебавшись, Бану взяла платок и приложила к царапинам. Платок побагровел и потяжелел.

– Интересно, почему так… – растерянно спросила она скорее себя, чем неожиданного свидетеля.

– Тут может быть всё что угодно, – загадочно ответил юноша. – Меня зовут Кафар, если тебе интересно.

– Мне не интересно. – От огорчения Бану стала совсем неучтивой. Кафар тяжело вздохнул.

– Советую вернуться на урок, а то Он разозлится.

Тут, как по заказу, в коридоре зазвенел, отскакивая от стен, зеркал и голов, голос Веретена. Увидев Бану, выскакивающую из раздевалки, Веретено драматически, чтобы слышали все, закричало:

– Так, я не понял, ты куда ушла?!

– Ну я же сказала, что мне очень надо. – И, нагло посмотрев ему прямо в глаза, Бану прибавила вполголоса: – Вы такой хорошенький, когда злитесь.

Он моментально смягчился, и на лице его отразилось довольство.

– Разве я злюсь? Я же не злюсь. – Он взял Бану под ручку, и вместе они вернулись в зал. Кафар, оставшийся в раздевалке, вытянул из того же кармана платок, точь-в-точь такой же, как первый, и приложил его к сочащейся сукровицей открытой ране на своей ладони, которую Бану почему-то не заметила.



Сабина нашла себя. «Из тебя выйдет отличная тангера», – сказала ей как-то раз отставная балерина и не покривила душой. Для того чтобы танцевать хорошее танго, нужно быть обуреваемым дикими страстями, а уж этого-то у Сабины хватало в избытке. Каждый раз, танцуя с новым партнёром, она представляла себе шефа, этого бесчувственного потаскуна, который в этот самый момент наверняка развлекался со своей «невестой», как её издевательски называла про себя Сабина. Её танго было отчаянным воплем отвергнутой любви, криком неутолённого желания, шипением безумной ревности. Учитель внимательно наблюдал за ней, прикидывая, какую выгоду можно извлечь из её таланта. Сначала он смотрел издалека, потом, когда сложные движения уже не смущали Сабину, он снизошёл до постоянных танцев с нею, стремясь развить её способности как можно скорее. Она уважала его. Он казался приветливым и порядочным (не то что предмет Сабининой любви!). Он проявлял заботу и внимание, делал ей комплименты, в которые Сабине так хотелось верить, хотя любому другому была очевидна их преувеличенность. Иногда Сабине хотелось прийти к нему в кабинет, как многие, и поделиться своими горестями. Ей казалось, что он обязательно найдёт время, чтобы выслушать её, утешить, дать добрый совет. Обычная подозрительность изменяла ей, когда она смотрела на Учителя, тёплого и мягкого, как свежий хлеб.

Раньше она с трудом покидала офис, где всё напоминало о любимом, даже если сам он где-то бегал. Теперь, по крайней мере дважды в неделю, она спешила, кидая в сумку свои вещи, и бежала вниз по лестнице тринадцать этажей. С лифтом у Сабины были связаны страшные воспоминания из детства. Однажды, когда ей минуло лет семь, она застряла в лифте с незнакомым мужчиной, и тот – вот ужас! – включил магнитофон, который таскал с собой, и слушал песни одного из местных популярных певцов битых полтора часа, пока Сабину не спасли. Сабина ничего не знала о судьбе обвиняемых в терроризме, попавших, скажем, в тюрьму Гуантанамо, но если бы узнала, то поняла бы, каково им было терпеть пытки музыкой. С тех пор она никогда не садилась в автобусы, избегала такси, а к лифтам близко не подходила, даже зная, что вероятность снова застрять в лифте с человеком-магнитофоном стремится к нулю. Таким же был при жизни отец Сабины – всегда, садясь в такси, приказывал вырубить радио, особенно если в репертуаре был кто-то из представителей местной эстрады – мужчины, поющие такими голосами, словно всю жизнь мечтали попасть в хор кастратов, и женщины с прокуренным контральто, которых некоторые иностранцы принимают за трансвеститов. Однажды – хорошее было время – они всей семьёй и с друзьями поехали отдыхать в Алтыагач, нашли там отличный ресторан с шашлыками, но, к сожалению, ещё и с музыкантами, которые, увидев единственных посетителей, радостно принялись ублажать их слух неизбежными хитами. Тогда отец Сабины недолго думая встал из-за стола, подошёл к музыкантам и, протягивая им деньги, в пересчёте на нынешнюю валюту не меньше ста манатов, сказал:

– Возьмите деньги и больше не играйте.

Любовь Сабины стала как будто спокойнее, хотя отчаяния не убавилось. Странно, но ей ни разу не пришло в голову соблазнить шефа, который, в общем-то, был лёгкой добычей. Она даже не красилась и не стремилась одеться попривлекательнее. Какой-то вредитель в детстве вбил в лохматую голову Сабины, что женщина должна быть порядочной, заботливой и доброй, а красота и ухоженность – удел стервозных дур. К сожалению, добротой, которая, подсвечивая глаза изнутри, и вправду сильно украшает некоторых в остальном не привлекательных особ, Сабина была обделена с рождения. Это сразу становилось ясно при взгляде на её крючковатый нос и тонкогубый рот, сжатый так плотно, что в него нельзя было бы просунуть и лезвия. А от её нежности хотелось бежать на край света. Собственно, в этом и крылась тайна её безответной любви. Подобно грифу, который парит над одиноким путником, плетущимся по пустынной местности, она кружила вокруг шефа, выжидая, пока жертва сдохнет и можно будет насладиться пиршеством. Сабина всегда брала людей измором, будь то друзья или враги из ЖЭКа.

Единственное, что немного пугало Сабину, было неприятной мелочью, но заставляло её затравленно оглядываться: когда она приближалась к школе, сшибающий с ног ветер, дувший здесь даже в безветрие, доносил до ушей Сабины голос того самого кошмарного певца, услышанного однажды в лифте, словно призрак из детства следовал за ней по пятам.



Окровавленные бинты лежали в мусорном ведре, свернувшись, подобно гигантским морским червям, а Бану лихорадочно отматывала очередной кусок, чтобы перевязать руку, которая продолжала кровоточить без остановки уже второй день – не настолько сильно, чтобы Бану умерла от потери крови, но достаточно, чтобы её начало качать из стороны в сторону от слабости. Она пила витамин С, в интернете ещё говорилось, что нужно приложить к ране компресс из собственной урины, но моче, даже своей, Бану не доверяла. Показывать раны матери ей тоже не хотелось, это было прямым путём к врачу, а местным врачам Бану доверяла ещё меньше, чем моче. «Можно подумать, что меня не кот поцарапал, а василиск укусил», – пожаловалась Бану Лейле – единственной, кто был посвящён. Лейла удивлялась, тёрла лоб ладошкой, но, несмотря на то что училась в медицинском институте, ничем не могла помочь Бану – разве что вскрыть её тело после смерти.


Бану собиралась на вечеринку, приуроченную – нет, не к отменившемуся концу света, а к Новому году. Вечеринку устраивал их клуб, точнее говоря, неугомонное Веретено, вся жизнь которого, словно жизнь короля-Солнце, состояла из празднеств в окружении верной свиты искренних обожателей, а также подхалимов и лизоблюдов. В этом Бану убедилась, просматривая в интернете фотографии с прошедших вечеринок – их было более тысячи. Веретено озаряло своим присутствием примерно половину. Через некоторое время Бану уже знала, кто его тайный недоброжелатель, а кто – поклонник: первые радостно выставляли его самые неудачные снимки, а вторые отбирали те, на которых он затмевал всех присутствующих красотой. На взгляд Бану, вторых было больше. Ей нравилось рассматривать коллективные фотографии, с которых Веретено смотрело прямо на неё пронзительно-тёмными, как у персонажей портретов Гойи, глазами, и его необыкновенное лицо словно светилось, а мужчины, окружавшие его, выглядели в сравнении с ним просто окривевшими уродами. Иногда контраст был настолько сильным, что Бану начинала неудержимо смеяться.

Странно, но она никак не могла понять, кто же его жена. Запомнить её с той единственной встречи она не смогла, а на фотографиях и в жизни Веретено так крепко и страстно обнималось с сотнями женщин, что понять, кто же из них всё-таки его законная супруга, не представлялось возможным. В глубине души Бану и не хотела этого знать – что ей за дело до какой-то женщины, прилепившейся к нему, словно морской жёлудь к затонувшему кораблю. Наверное, бедняжке нелегко жить с человеком, который и на мужчину-то не похож, а скорее на какое-то природное явление или даже стихийное бедствие, вроде лесного пожара.

Выйдя из дома, Бану порадовалась, что вечеринку устроили так близко к её дому: зима выдалась необыкновенно холодной, так же как лето – слишком жарким. Небо было невообразимо высоким и белым, как каррарский мрамор, Бану никогда раньше не видела такого, но чувствовала, что от него исходит запах снега. Город укутала непривычная тишина.

Они с Лейлой пришли на вечеринку в почти одинаковых, покрытых сверкающей чешуёй платьях: Лейла – в золотом, Бану – в серебряном. Явились с опозданием, когда танцпол уже был горячим от трения множества крутящихся ног, проскочили незамеченными прямо под носом Веретена, которое, облачившись в немыслимый атласный чёрный жилет, стояло в излюбленной позе, сложив руки на груди, и наблюдало за происходящим.

– Наконец ты пришла. – К девушкам, пыхтя, подкатился Байрам и тут же пригласил Бану на танец. Скрипя зубами, она согласилась, потому что дала себе твёрдое слово быть милой и весёлой в этот вечер, даже если Веретено и не взглянет в её сторону. Танец вышел довольно позорный, и Бану испытала огромное облегчение, когда он закончился.

На вечеринку явились люди, которых Бану никогда не видела на занятиях, это были ветераны, прошедшие путь от зарождения школы, знакомые с Веретеном сто лет, видевшие самые славные годы его жизни. Бану ненавидела их всех только за то, что им посчастливилось греться в его лучах гораздо дольше, чем ей. Они были с ним на «ты» и целовали его при встрече. Веретено бегало туда-сюда, потому что считало своим долгом подойти к каждому, чтобы никто не остался без внимания и не завял от огорчения. Подошло оно и к Бану с Лейлой, сделав оживлённое лицо.

– Кто тут у нас две русалочки! – Он протянул смуглую руку, покрытую незаметным пушком, желая погладить Бану по сверкающему животу. Бану отпрянула. Веретено явно обиделось, но постаралось не подать вида. Он начал смешно пританцовывать в такт музыке и спросил, обращаясь к одной Бану, словно Лейлы тут вовсе не было:

– Ты видела такой танец? Когда-нибудь я тебя научу.

– Я в своей жизни столько выступала, что видела, наверное, все танцы, – пафосно ответила Бану. – Между прочим, во времена нашей с вами молодости мы наверняка с вами встречались, жаль только, не запомнили…

– Во времена нашей молодости?! – с притворным удивлением переспросило Веретено, корча смешную рожицу. – А мне говорили, что ты молоденькая. – И он сделал ноги, оскорблённый намёком на свою старость. Бану удовлетворённо ухмыльнулась: ей нравилось подкалывать его по мелочам. Упитанная нежная фигурка, состоящая сплошь из плавных линий, вызывала у Бану какое-то садистское желание мучить его.

Было душно. Женщины, которых никто не приглашал танцевать, оккупировали все сидячие места. Но Бану, даже если бы и захотела сесть, не смогла бы: её постоянно приглашали, ибо постоянная реклама, которую делало ей Веретено на своих уроках, сильно подняла спрос на неё. Бану то и дело сбивалась, танцуя с опытными партнёрами, потому что краем глаза всегда пыталась следить за Веретеном, которое отплясывало с кем угодно, но только не с ней.

– Смотри, вот его жена, – закричала Лейла на ухо Бану. Та пригляделась: Веретено танцевало очень пуританскую, формальную бачату с женщиной унылого вида, которая даже улыбалась как-то виновато, будто гость, случайно разбивший чашку.

– Она ничего, приятная, – снисходительно вынесла вердикт Лейла.

– Была когда-то, совсем давно, – поправила её Бану с безжалостностью своей эгоцентричной цветущей юности. – Если только она уже не родилась с таким выражением лица. К тому же у неё на лбу вместо настоящих бровей растут нарисованные. А в общем, она его очень выгодно оттеняет.

Лейла лишь фыркнула – она привыкла к тому, что Бану относится ко всему чересчур страстно. Подойдя к столу, она взяла оставленный стакан с вишнёвым соком и сделала глоток, о котором тут же сильно пожалела, потому что в стакане оказался не вишнёвый сок, а чьё-то чужое вино.



Бачата Чинары с Учителем произвела фурор на вечеринке в честь Нового года. Танец получился настолько впечатляющим, что большинство пар покинули танцплощадку, чтобы насладиться зрелищем. Всеобщее внимание опьянило Чинару и напомнило ей времена её молодости, когда она в весёлой компании танцевала пьяная на столе. От усердного вихляния бёдрами короткое платье задралось ещё сильнее. Приглашённый фотограф рухнул на пол, чтобы запечатлеть момент с наиболее выгодного ракурса. Потом, правда, он никому не отдал этих фотографий, а оставил себе, из любви к чистому искусству. Зрелые дамы, не имевшие возможностей Чинары для сохранения свежести, но которые, несмотря ни на что, поддерживали огонь в своих сердцах и были все как одна влюблены в галантного Учителя, обладавшего, помимо прочих достоинств, даром общаться с ними так, как будто он сам был женщиной, возненавидели Чинару всей душой. Поэтому, когда танец закончился, они устроили состязание: кто сделает Чинаре самый витиеватый, самый льстивый и лицемерный комплимент. Чтобы не упустить возможностей, Чинара быстренько разрекламировала им свой салон красоты. Особенный упор она почему-то делала на то, что там подают бесплатные чай и кофе.

Пара выпитых коктейлей не сильно ударила Чинаре в голову, но весьма расширила её кругозор и позволила посмотреть на некоторые вещи с новой стороны. Например, на Учителя. Ей показалось, что они могли бы приятно провести время вместе – по крайней мере, один раз, а дальше видно будет. Этот человек слегка пугал её, хотя объективных причин бояться его не было, он казался таким душкой! Чинара списала лёгкий страх, которого у неё перед людьми, а особенно перед мужчинами, отродясь не бывало, на уважение, которое к нему все испытывали как к преподавателю. Но уважение роману не помеха, мудро рассудила Чинара и отправилась искать его в толпе гостей.

Она нашла его за ёлкой, он сидел у барной стойки (с трудом втиснувшись в стул) и пил дешёвый сок, разбавленный водой, который в баре продавали по удесятерённой цене. Со лба Учителя катился пот, как будто он пробежал пять километров за автобусом по жаре. Он улыбнулся ей и сказал:

– Хорошо танцуете.

– Ой, я так волнуюсь, когда танцую со своим любимым Учителем, – жеманясь, ответила Чинара. Он, давно привыкший к подобным заявлениям, притворно засмеялся:

– А вы не волнуйтесь. Вы растёте очень, с тех пор как пришли.

Чинара скромно захлопала накладными ресницами, которые от такого усилия начали медленно, но верно отлипать, и как бы в благодарность накрыла его руку своей ладонью. Учитель с интересом натуралиста, изучающего случайно севшую на него бабочку, посмотрел на эту кисть и сказал:

– Какой у вас интересный узор на ногтях. Накладные или свои? Сами нарисовали?

Чинара смутилась. Обычно в ответ на этот трюк с хватанием за руку мужчины начинали трепетать. Разговор резко стал каким-то бабским.

– Это в моём салоне делают…

– А у вас что, салон свой? Хорошо, хорошо. – Он отечески похлопал удивлённую его забывчивостью Чинару по руке и ретировался, прихватив с собой свой сок.

Чинара поняла, что это будет не так просто, как она себе вообразила. Из всех мужчин, которые, как известно, напрочь лишены способности понимать намёки, этот был самый непонятливый.

И к тому же, видимо, глазливый, потому что, переодевая туфли и застёгивая сапог, который в голени стал туговат, Чинара сломала свой наращённый ноготь под корень.

Бану следила за танцующим Веретеном, и взгляд у неё был как у Медузы Горгоны. Её раздирали противоречивые чувства. Лейле пришлось выслушать немало бреда:

– Правда, он похож на дрессированного медвежонка, когда танцует? Сладкий такой. Чтоб ему в аду гореть. Подлая тварь. – И дальше в том же духе, с частыми перерывами на танцы. Затем Бану заметила маленькое пятнышко крови, проступившее на рукаве платья, и поспешила в туалет, чтобы сменить повязку. В туалете обретались несколько девушек, устроивших традиционную фотосессию, и Бану пришлось ждать, пока они уберутся. Она перевязала руку, посмотрела на себя в зеркало, причесала спутавшиеся от бешеных танцев волосы («Видела, как старуха танцует?» — крикнуло Веретено Лейле, глядя, как Бану исполняет шаманский танец под обычную клубную музыку, поставленную в перерыве между латиной) и вернулась в зал.

Точнее, в то, что считала залом. Сделав шаг, она попала в какое-то тихое огромное пространство, заполненное непроглядной тьмой. Исчезли все звуки, даже звуки шагов Бану не были слышны, как будто ей плотно набили уши ватой. Темнота и тишина напоминали о заброшенных горных шахтах. Только из-за приоткрытой двери покинутого туалета падала косая полоска света, но она умирала через несколько шагов, не освещая того, что простиралось перед Бану.

Она сделала малюсенький неуверенный шажок вперёд. Не было ни голосов, ни даже просто ощущения чьего-то присутствия. Бану протянула руку, но нащупала лишь пустоту. Она словно оказалась в параллельном измерении, где никогда не существовало ни людей, ни музыки, ни света. Запаниковав, она бросилась назад, в туалет, и сидела там, сотрясаемая неконтролируемой дрожью, пока за ней вдруг не пришла Лейла.

– Я думала, ты смылась через унитаз, – проворчала она.

– Там не произошло ничего странного? – спросила Бану не своим голосом.

– Твоё Веретено произносило безграмотную речь, а больше ничего не было. Как рука?

– Без изменений, – прохрипела Бану.