Салихат

На это Агабаджи нечего ответить. Она хмурит лоб, силясь придумать что-нибудь, но вынуждена признать, что я права, поэтому бормочет:

– Давай пошевеливайся.

Едва войдя в комнату Расимы-апа, понимаю, что та сегодня не в духе. Не успеваю сказать словечко, как она накидывается на меня с бранью.

– Ленивая, неблагодарная, спаси Аллах мою душу! Я должна голодать, пока тебя носит незнамо где. Пришлось просить Агабаджи, а ей тяжело подниматься рано, в ее-то положении.

– Но я…

– Аллах закрыл мне глаза и уши, когда я сватала эту девчонку! – продолжает стенать Расима-апа, заламывая руки и делая страдальческое лицо. – Видно, придется вернуть ее отцу с позором. Несчастный Джамалутдин, где найти ему достойную жену, когда в твоих дочерях, о Аллах, столько притворства!

– Я подавала завтрак Загиду, и…

– Столько времени? Или до мужской половины полчаса ходу? – Она хитро прищуривается. – Ай, не лги мне, дочка, ведь я тебе вместо матери!

– Загид попросил убрать в его комнате. Не верите, спросите у него.

Мне все равно, сдержит Загид свое слово или нет. Он может сказать Расиме-апа, что сегодня утром вообще меня не видел. Невозможно понять, что у него на уме и в каком настроении я его оставила, когда убежала. Вернее всего, Расима-апа не пойдет к Загиду. Сейчас покричит, как обычно, а потом выдаст поручения и сядет завтракать.

– А вот спрошу, – неожиданно говорит Расима-апа, мстительно кивая. – Только выпью чай и спрошу, уж не поленюсь сходить. Что? Никак подгорели? – Она придирчиво вертит пирожок, рассматривая его так и эдак. – Нет, показалось. Ладно, ступай на кухню, подготовь нут, сегодня вместо жижиган-чорпа сваришь суп с бараниной. Потом отправляйся в сад собирать абрикосы. Перезревшие клади отдельно, а с зеленым боком не срывай, пусть зреют.

– Хорошо, Расима-апа.

Возвращаюсь на кухню. Джамалутдин наверняка проснулся и ждет свой чай, а я все не иду, и если он будет вынужден прийти за завтраком сам, не миновать мне его гнева. И почему по утрам я нужна сразу всем? Если бы могла, разделила бы себя на две половинки, чтобы одна прислуживала в женской части дома, а вторая – в мужской.

Агабаджи сидит за столом. Она уже позавтракала, чашка с тарелкой отставлены в сторону, на клеенке крошки. Агабаджи никогда не моет за собой посуду, знает, что это сделаю я. Обычно она сразу уходит к себе и спит до обеда, если только не надо сделать что-то срочное по хозяйству. Сейчас вид у Агабаджи такой, будто она босой ногой раздавила червяка. Не обращая на нее внимания, достаю из шкафа, где хранятся крупы и мука, холщовый мешок с нутом, отсыпаю в миску необходимое количество и хорошенько промываю холодной водой.

– Что так долго делала у Загида?

Надо же, Агабаджи удостоила меня вопросом! Оборачиваюсь к ней. Она пристально смотрит, сверлит глубоко посаженными глазами с набрякшими веками, ждет ответа.

– Еду носила.

– И все?

О Аллах! Да что такое творится в этом доме? Эти женщины стоят друг друга. Неужели со временем и я стану такой, как они?

Понимаю, что если уж начала обманывать, нужно врать и дальше. Поэтому повторяю, что Загид попросил убрать в его комнате. В конце добавляю:

– Странно, почему он тебе не велит прибираться, ведь его жена ты, а не я.

– Ты знаешь, что я ношу ребенка! – вскидывается Агабаджи.

– И что же, ты первая из женщин? Или носить ребенка от Загида – особая честь? Если так, то конечно, я готова и дальше выполнять твою работу, Агабаджи, во всяком случае, пока ты снова не сможешь сама ее делать. Но тогда не задавай мне таких вопросов. И все же хоть иногда заходи в комнату мужа, вытирай там пыль, меняй простыни и собирай грязную одежду, потому что, если ты забыла, у меня тоже есть муж, от которого я могу в любой момент понести.

Агабаджи в изумлении глядит на меня, словно не верит, что это все я ей говорю. Я и сама не верю, что сказала такое. И ладно бы нашло помутнение, так ведь нет – голова ясная, голос спокойный и руки не дрожат. Минуту мы молча смотрим друг на друга, а потом Агабаджи медленно встает и уходит, а я заливаю нут теплой водой, добавляю немного соли, перемешиваю, отставляю в сторону и готовлю поднос с завтраком для Джамалутдина.

Позже, когда я заношу в дом корзины со спелыми абрикосами, Расима-апа молча смотрит на меня, но ничего не говорит. Я не знаю, в самом ли деле она расспрашивала Загида или просто пыталась заставить меня сказать правду. Но что-то мне подсказывает, что расспрашивала. И, похоже, он сдержал обещание, только вот радости от этого мало.





5




Сегодня день моего рождения, семнадцатое июля. Мне исполняется семнадцать. Про это помню только я. В наших краях на девочек мало обращают внимания, их рождение остается незамеченным (если только это не десятая девочка подряд). У отца хранится свидетельство о моем рождении, пару лет назад я видела его случайно, тогда и подсмотрела дату, а до этого знала только, сколько мне лет, и все.

Для меня это обычный день, такой же, как все другие в году. Утро прошло как обычно, я приготовила завтрак, отнесла поднос сначала Загиду, потом Расиме-апа и Джамалутдину. Он, хоть и торопился в город, посадил меня рядом и, пока завтракал, говорил со мной о хозяйственных делах, спрашивал, все ли хорошо, не нужно ли мне чего. Я старалась отвечать так, как нравится мужу: не опускала глаза, не ограничивалась только «да» и «нет», и сама не заметила, как разговорилась, даже рассмеялась один раз, когда рассказывала забавный случай, приключившийся на днях в нашем селе (от соседки услышала, которая к Расиме-апа приходила). Так хотелось попросить его, чтобы позволил Жубаржат или одной из моих подруг навестить меня, но я не посмела. Сказала только, что мне ничего не нужно, и поблагодарила, что внимателен ко мне.

В какой-то момент Джамалутдин занес надо мной руку, и я машинально вжала голову в плечи, ожидая удара, хотя меня не за что было бить и муж совсем не злился, наоборот – улыбался. Но он всего лишь поправил прядь волос, выбившуюся из-под платка, а потом не удержался и провел пальцами по щеке, по губам и подбородку. Я закрыла глаза и задержала дыхание, удивленная этой неожиданной лаской. В залу в любой момент могли войти, но, несмотря на страх разоблачения, по моему телу пробежала дрожь, мне стало жарко в платье и платке и захотелось оказаться рядом с Джамалутдином раздетой, как прошлой ночью.

О Аллах, зачем я только вспомнила об этом? Наши ночи становятся все бесстыднее, и я снова и снова спрашиваю Джамалутдина, не навлечем ли мы на себя гнев Всевышнего. Муж уверяет: если я лежу не на спине, когда он берет меня, а на боку или на животе, это вовсе не грех, а лишь один из разрешенных способов близости. Поэтому я осмелела настолько, что начала касаться обнаженного тела Джамалутдина, правда, пока еще в таких скромных местах, как грудь, плечи или шея. Мне нравится ощущение теплой влажной кожи под моими пальцами. Она совсем не такая, как у меня, более грубая и покрыта волосами, а кое-где и в шрамах, но очень чувствительная, потому что Джамалутдин, стоит мне дотронуться до него, стонет, и я теперь знаю – это не от того, что у него где-то болит. Он не пытается управлять моей ладонью, но наверняка ждет момента, когда она опустится ниже. Не могу представить, что однажды решусь на такое, мне одновременно и страшно, и любопытно, но мы еще так мало женаты, что Джамалутдин не ждет от меня смелости.

После завтрака Джамалутдин уехал, а я, закончив убирать в комнатах, взяла две большие корзины и пошла в сад. Третий день подряд я собираю абрикосы, стараясь делать это до полуденного зноя. Хоть я и в тени от веток, солнце все равно пробирается через платок и платье, так что в глазах темнеет. Постоянно приходится держать голову поднятой, высматривая спелые плоды. Недозрелые абрикосы рвать нельзя. Расима-апа осматривает каждый и, если находит с зеленым боком, откладывает в отдельную миску. Чем больше в этой миске плодов, тем больше мне достанется.

Кажется, сбор фруктов никогда не закончится. Не успеваю я обобрать со всех деревьев спелые абрикосы, как уже дозревают те, которые я накануне оставила зелеными, и приходится все начинать сначала. А ведь в саду еще груши и инжир, скоро придет их черед. Но из всех домашних обязанностей эта, пожалуй, самая приятная. Я совсем одна, мне никто не мешает, а вокруг пахнет нагретой землей и спелыми абрикосами. Абрикосовый сок стекает по моим пальцам, привлекая ос. Щеки тоже липкие. Я утираю пот с лица, который смешивается со сладким соком, оставляя на коже пахучую пленку. Мои движения машинальны, если бы не необходимость спускаться по расшатанной стремянке и передвигать ее на новое место, я бы, пожалуй, задремала от такой монотонной работы.

– Салихат-апа!

Вздрагиваю от неожиданности, едва не упав с лестницы, но в последний момент успеваю за нее ухватиться, при этом горсть абрикосов шлепается на землю. Перевожу дыхание, крепче вцепляюсь в стремянку и только тогда смотрю вниз. Под деревом, задрав голову, стоит Мустафа.


– Чего тебе? – сердито говорю ему.

Из-за этого мальчишки я могла сейчас лежать внизу, рядом с теми лопнувшими плодами.

– Пришел спросить, не надо ли помочь. Простите, если напугал.

– Ничего, – говорю уже мягче. – Тебя Расима-апа послала?

– Нет. Сегодня мулла отменил занятия, а отец и брат уехали.

– А уроки тебе не надо делать? Или суры учить?

– Я уже занимался с утра, и потом еще буду. Вы скажите, что нужно, я сделаю.

Осторожно спускаюсь на землю. Обе корзины полнехоньки, можно немного отдохнуть, только так, чтобы Расима-апа не увидела. Вдвоем с Мустафой мы переносим корзины в тень навеса, где позже предстоит отделять мякоть от косточек и раскладывать все это на листах фанеры, чтобы хорошенько просушилось. Эту работу Расима-апа поручает не только мне, но и Агабаджи, ведь та будет сидеть в тени да знай себе вынимать косточки. И все равно Агабаджи начнет жаловаться на плохое самочувствие, так что в конце концов Расима-апа отправит ее обратно в дом, так уже было не раз и не два.

Мы ползаем под деревьями и собираем паданцы, которые пойдут на начинку для сладких пирожков. Потом садимся под старым деревом, так, чтобы за его широким стволом нас не было видно из дома. Я распустила платок и обмахиваюсь его краем, а Мустафа закатал рукава белой рубашки и снял резиновые шлепанцы. У него всегда строгое, задумчивое лицо, и он похож на Джамалутдина, в отличие от Загида, который, должно быть, пошел в мать.

Интересно, какая она была, Зехра? Тут никто не вспоминает о ней, не произносит ее имени, будто она вовсе не жила на этом свете. Иногда мне кажется, будто история с убийством Зехры – всего лишь страшная сказка, одна из тех, которыми пугают непослушных детей, и что на самом деле она умерла в родах или от какой-нибудь болезни. Словно в ответ на мои мысли Мустафа поднимает взгляд от травинки, которой щекочет свою босую ногу, и тихо говорит:

– Я скучаю по маме, Салихат-апа.

Мое сердце сжимается от жалости, но тут же начинает тревожно биться. Мне нельзя, никак нельзя говорить с Мустафой о Зехре. Если Джамалутдин узнает…

– Какая она была?

О, Аллах! Неужели это и в самом деле я спросила? Неужели мои губы вслух задали преступный вопрос? Пожалуйста, Мустафа, скажи, что не хочешь обсуждать это со мной! Сделай вид, что не слышал ничего!

– Она была хорошая. Такая же хорошая, как вы. Очень добрая и красивая. Отец ее любил.

– Но… – Слова, которые хочу сказать, застревают в моем горле. – Ведь она… если твой отец… – Я замолкаю.

– Ей не надо было убегать в город и встречаться с тем мужчиной. – Мустафа отворачивается, глядит в небо.

– Откуда знаешь? Может, совсем не так было…

– Все знают! – Его голос звучит обвинительно, как будто в том, что случилось, виновата я. – Сколько слухов ходило, только открыто никто не говорил. Отца в селе уважают и боятся.

– Я не слышала ничего, – мужественно вру, чтобы добиться от Мустафы откровенности.

– В ноябре было. Она в Махачкалу подалась тайком, когда отец уехал. А он назавтра вернулся и узнал. За ней поехал, привез. В чулане замкнул.

– И что… дальше? – От волнения мой голос прерывается.

– Больше мы ее не видели. Только ночью слышали крики из чулана. А потом все стихло. Утром чулан был пустой, дверь раскрыта. Отец что-то положил в багажник, оно было завернуто в старое одеяло, сел в машину и уехал. Я хотел побежать за ним, но Загид меня не пустил.

Мустафа отворачивается, но я вижу, как по его щекам катятся слезы – одна за другой, и стекают за ворот рубахи.

– Я стал плакать, а Расима-апа и Загид сказали, чтобы я перестал, что мама была нечестивая, и даже лучше, что ее наказали сейчас, а не в том, другом мире, ведь тогда наказание было бы куда тяжелее. Но я все равно не верил, что мама умерла, и когда отец вернулся, спросил, где она.

– А он?..

– Сказал: «Иди читать Коран», – и отвернулся. Больше я не спрашивал.

Мы сидим на горячей земле, в тени абрикоса, и слушаем звуки, доносящиеся из-за высокого забора. Вот проехала машина, потом прошли двое парней, смеясь и громко разговаривая, девушкам так нипочем нельзя. Всего в сотне метров отсюда родник, туда приходят мои подруги, и Жубаржат тоже, но я ее больше не увижу. Этот дом – тюрьма, стоит выйти за ворота, меня тут же вернут обратно и посадят в чулан, а потом придет Джамалутдин и, не слушая моих криков, завернет в старое одеяло. Если он любил Зехру и все равно сотворил с ней такое, что же тогда может случиться со мной?.. Внезапно мне становится нехорошо, голова тяжелеет, сердце молотом бухает в груди. Я вспоминаю взгляд Загида, его наглую усмешку, и недовольство Расимы-апа, и ее слова «Джамалутдину нужна другая жена»…

Я очнулась от того, что Мустафа тряс меня за плечо и испуганно повторял:

– Салихат-апа, Салихат-апа!

Я медленно поднимаюсь и, переставляя ноги, как старуха, иду в дом. Расима-апа подскакивает ко мне с порцией ругани, но я не слушаю, иду в спальню, ложусь ничком на кровать и лежу так очень долго, пока за окном не темнеет, а в комнату не входит Джамалутдин.

– Что случилось? – спрашивает он, садясь на край кровати. – Где болит?

В его голосе тревога, но разве он вот так же не волновался за Зехру, пока она не вышла за ворота в свой последний раз? Я глубже зарываюсь в подушки, не хочу его видеть, не хочу жить, пусть лучше я сразу умру, чем ждать, когда окажусь запертой в чулане.

– Она перегрелась на солнце. – Гневный голос Джамалутдина доносится до меня издалека, будто сквозь вату. – Те абрикосы, это все Салихат собрала сегодня? Расима-апа, я запрещаю держать ее так долго на жаре! Пусть Агабаджи тоже работает, а если она не в состоянии, клянусь, завтра отправится обратно к отцу. Моя мать родила двенадцать детей и даже на сносях не отлынивала от работы под предлогом, что выполняет свой долг перед Аллахом и мужем!

Захлопнув дверь, Джамалутдин снова садится на кровать. Он осторожно переворачивает меня на спину и долго смотрит. Потом целует. Я закрываю глаза. А когда открываю, вижу на его ладони что-то блестящее. Джамалутдин разжимает мои непослушные пальцы и вкладывает в них золотую цепочку с кулоном в виде полумесяца.

– С днем рождения, Салихат.

– Так вы знаете?..