С ключом на шее

– Нравится? – радуется Жека. Снова поворачивает нож, любуясь, вздыхает и протягивает Ольге. – Это тебе.

(Нож словно сам выпрыгивает ему в руку из вороха мятых, в мокрых пятнах газет, – тяжелый, ладный, настоящий. Жека тут же принимается ковырять им черенок лопаты. Лезвие входит в дерево, как в масло. Жека успевает вырезать букву «Ж», когда мусорщик говорит: «Подарил бы Ольге». Жека испуганно бросает лопату и пытается приладить нож за пояс. «Нафиг ей нож, она же девчонка», – бурчит он. «Ей бы понравился», – отвечает мусорщик, и Жека задумывается. От усилий его лоб собирается в складки. «Я ей рогатку вырежу», – наконец говорит он. «Подумаешь, рогатку, – усмехается мусорщик. – Рогатку она сама себе вырежет. А это – настоящий нож, охотничий. Вещь». Жека качает головой и все пытается пристроить нож понезаметнее, но мысль о том, что сказала бы Ольга, уже засела в его голове.)

– На, – Жека тычет нож рукояткой вперед, как учил батя, но Ольга так и стоит с выпрямленными, вытянутыми вниз руками и даже не разжимает кулаки. – Ты чего?

Ольга закрывает глаза и медленно качает головой, напряженная, как струна. Жека цыкает зубом.

– Ну, не хочешь – не надо, самому пригодится, – подрагивая губой, он стягивает с подоконника ранец. – В школе покажу.

– Подожди, – вмешивается Яна и забирает у него нож. Почти насильно впихивает в руку Ольге. Та вздрагивает, будто проснувшись, беззвучно шепчет: «Спасибо». – Где ты его взял? – спрашивает Яна.

– А в «Романтике» купил. Накопил и… – Жека спотыкается об их недоверчивые взгляды. – Ну ладно: нашел, – он отводит глаза и обтирает ладони об штаны. Они ждут. – Ну чего вы на меня уставились? В мусорке нашел.

Филька довольно кивает, будто учитель, услышавший правильный ответ. Втроем они смотрят на нож, думая об одном и том же.

– Да чо вы! Хороший же ножик! Я ж его вымыл! – возмущается Жека. Яна хмыкает, и он торопливо объясняет: – Ну кончик не стал, как-то ссыкотно его руками трогать, а рукоять вымыл! С мылом!

Несколько секунд они осознают сказанное. Филька понимает первым – и взрывается.

– Придурок! – выпаливает он, едва не подскакивая, и притопывает ногой. Его рот кривится, нос стремительно опухает и становится малиновым. – Дебил!

– Сам такой! Щас как дам…

Ольга загораживает Фильку плечом, упирается Жеке ладонью в грудь.

– Отпечатки же, – стонет за ее спиной Филька. – Отпечатки! Доказательства! Дурак… – всхлипнув, он разворачивается и, путаясь ногами, выбегает. Слышно, как скрежещет дверь.

– Сам дебил… – ворчит Жека.

Ольга стучит пальцем по лбу.

– Это ЕГО нож, – шепотом говорит она. – Его, понимаешь?

Они останавливаются под козырьком подъезда. На дорожке Филька, все еще всхлипывая, сматывает резинку в аккуратный клубок. Ольга держит нож двумя пальцами, кусает губу.

– Он его из-за нас выкинул, – говорит она. – Испугался! Я же говорила, что получится!

Яна с сомнением пожимает плечами.

– Может, не все стерлось, осталось что-то? – с надеждой спрашивает Филька.

– Жекины отпечатки там остались, – снова пожимает плечами Яна. – Твои. Мои. Бесполезно его отдавать.

Они молча рассматривают нож. Почти любуются им.

– Я не могу у себя оставить, мама увидит, – говорит наконец Ольга.

– Давай мне. Я знаю, куда спрятать.

Почему-то Яне очень важно заполучить этот нож. Можно спрятать его на верхней полке в темнушке, за папиными геологическими журналами. Их пыльные, чуть покоробившиеся стопки похожи на обнажения осадочных пород. На бесплодные склоны сопок, в которых никто не станет искать.

Яна пытается примостить нож за пояс, за пазуху и в конце концов просто засовывает в карман кофты. Ее пола тут же перекашивается и обвисает. Рукоятка торчит наружу, и Яна прикрывает ее рукой. Кончик ножа уже проткнул ткань. Он почти незаметен – темно-бурый на темно-синем, – но Яна чувствует его, как притаившееся опасное животное, которое вот-вот вывернется и вопьется грязными клыками прямо в живот.

– Получается, он правда больше не будет? – тихо спрашивает Филька, и Ольга раздраженно фыркает.

– Он просто возьмет другой, – отвечает Яна.

Яна еще раз посмотрела на дыру, тряхнула головой, отгоняя видение Жеки, пробивающего фанеру белобрысой макушкой, и отвернулась. Крайнюю слева дверь, ведущую в квартиру, где жила Ольга, тоже так и не поменяли. Рыжая краска внизу превратилась в темно-серую; на слое грязи виднелся небольшой отпечаток рифленой подошвы – кто-то маленький и ленивый закрывал дверь, надавливая на нее носком. Яна привычно потянулась на цыпочках; нервно усмехнулась, сообразив, что теперь достаточно поднять руку; нажала на кнопку звонка. В глубине квартиры задребезжало. Звук тоже не изменился.

Послышались быстрые, размашистые, легкие шаги, и дверь уверенно распахнулась.

– Полина, я тебе велела одной не… – высокая светловолосая женщина застыла, чуть близоруко щурясь в сумрак подъезда.

Яна тихо ахнула.

Ольга была ошеломительно красива. В затрапезных трениках и футболке, со свисающей паклей челкой, с темными кругами под глазами и усталой складкой у губ, – ее красота пробивалась из-под наносного, как искры на подернутом пылью снегу. Ольга всегда была другая. Не хорошенькая, даже не симпатичная, но – другая. Раньше Яна это только чуяла; теперь – понимала почему.

– Привет, – негромко сказала она.

Оливковая кожа Ольги сделалась голубоватой. Она отступила на шаг, нервно оглянулась, повела плечами, будто пыталась надежней загородить вход. Губы беззвучно шевельнулись.

– Привет, – повторила Яна громче. – Это я.


– Отче наш… – прошептала Ольга и, не сводя с нее глаз, зашарила под горловиной футболки.

– Что?! – тонким голосом переспросила Яна.

– Отче наш, – отчетливо повторила Ольга. – Иже еси… Сгинь-пропади, нечистая сила… – и она сунула Яне под нос костлявый кукиш.

– Охренела?! – рявкнула Яна и легонько оттолкнула кукиш.

Рука у Ольги была ледяная. От прикосновения она тихо вскрикнула. Фига, которой она тыкала Яне в лицо, расплелась, рука тяжело упала вдоль тела. Безумный блеск в глазах угас, превратился в едва тлеющий уголек.

– Извините, обозналась, – холодно сказала Ольга. – Вам кого?

– Ольга, ты чего? Это же я… Нигдеева, ну?

Лицо Ольги прояснилось, как будто она решила наконец сложную задачу, занимавшую ее уже не первый день. Яна заулыбалась, готовая войти, уже приглашенная в своем воображении в дом.

– Да идите вы, – прохрипела Ольга и попыталась захлопнуть дверь. Створка ударилась в плечо Яны, уже наполовину просунувшейся в коридор, и вырвалась из рук. – Вам кажется, это смешно?! С-ссуки…

– Ольга…

– Гады… – Ольга с размаху провела ладонью под глазами, полосой размазав тушь. – Суки… Мало вам было, еще и ее приплели… Вы взрослая женщина, вам не стыдно покойников тревожить?

– Каких покойников?! – Яна отшатнулась. – Кто? Филька? Я думала, он… Послание же… Ольга!

– Сука! – взвизгнула Ольга, и дверь с грохотом захлопнулась. Гукая и завывая, по подъезду прокатилось эхо, и стало тихо. Так тихо, что слышны были тонкий ручеек осыпающейся штукатурки и комариное зудение лампочки.

– Ничего себе, – звонко сказал кто-то за спиной.

Яна обернулась, и у нее закружилась голова. На секунду ее охватило сумасшедшее ликование: ну конечно, это недоразумение, она приняла за Ольгу незнакомую, чужую, безнадежно взрослую женщину, а Ольга – вот она, стоит, привычно подшмыгивая носом, и смотрит с любопытством и легким неодобрением. Яна шевельнула губами: «Ольга?» Девочка закатила глаза.

– Опять, что ли? Пустите, мне домой надо.

Спохватившись, Яна отодвинулась от двери. Девочка, подозрительно косясь, поднялась на цыпочки, потянулась к звонку.

– Подожди, – попросила Яна. Девочка обернулась через плечо, но руку не опустила. – Будь добра, скажи маме… скажи… нет. Лучше передай…

Яна сдернула с плеча рюкзак. Она ездила с ним на конференцию, они должны, должны остаться, все давно пишется в телефон, но Клочков сказал, что ей положено, и спасибо ему, эта сердитая девочка не станет записывать телефон или искать ручку, стоя в полутемном подъезде, и будет права, и молодец, надо быть осторожной, но в ней ни капли страха, это у нее в крови – ни капли страха, даже когда бояться уже пора, когда бояться просто необходимо, проклятие, сколько ж в этом рюкзаке карманов…

– Вот! – торжествующе выкрикнула Яна и взмахнула визиткой. – Вот, передай это маме. Здесь телефон…

– Вижу, – хмуро сказала девочка. Взяла визитку и выжидающе уставилась на Яну. Та переминалась, ерошила волосы обеими руками, рассеянно поглядывая по сторонам. – Ну? – подхлестнула девочка. – Вы уйдете или так и будете стоять?

Яна вздрогнула и, неловко кивнув, бросилась вон. В спину полетел приглушенный скрежет звонка. Яна ударила по двери плечом, выскочила на улицу – глубоко втянула горько-соленый, с песчаным привкусом воздух – и, не оглядываясь, зашагала прочь.

Спящий у подъезда пес поднял голову, посмотрел ей вслед и снова, блаженно жмурясь, вытянулся на боку.





6


…Если идти из музыкалки не по Ленина, как положено, а по Блюхера, обрезая углы и изгибы через дворы деревянных двухэтажек, – получается чуть быстрее. Яна сокращает путь не потому, что торопится домой, а потому, что ей запрещено так делать. Здесь нет тротуаров, почти нет прохожих, а почерневшие от старости дома через один назначены под снос. Яна идет по Блюхера, потому что уже все. Терять нечего. Спасать нечего. Куртка распахнута, и под белую блузку пробирается холод. Карманы, набитые халцедонами, бьют по ногам. Где-то среди камней трется, пачкаясь и покрываясь дырами, белая капроновая лента. Яна не глядя шагает по обочине, разбрызгивая жидкую глину. Цвет сапог не разобрать под грязью. Ненавистная юбка до середины икры, как у взрослых, купленная на вырост, черная, плиссированная, неуклюжая, заляпана грязью. Телесные капроновые колготки теть Светы – настоящие взрослые, необъяснимо, до дрожи отвратительные, которые Яну заставили надеть, чтобы она выглядела прилично, – покрыты сзади коркой глины. Такая же корка налипла на мягкий клетчатый чехол скрипки. Пакет с ковбоем и надписью «Мальборо», подарок тети, присланный с материка, волшебно, восхитительно нездешний, – испачкан так, что не разобрать, где глина, а где конь.

Мысль о том, что его придется отмывать, кажется далекой и бессмысленной. Это будет в другой жизни, которая никогда не наступит. Разум даже не пытается пробиться сквозь предстоящий вечер – он в бессильном ужасе отступает перед подсвеченной багровой яростью тьмой.

…Ирина Николаевна проводит Яну лабиринтом лесенок и переходов, и они оказываются в коридоре, по одну сторону которого идут обычные кабинеты, а по другую дверь только одна – огромная, высокая, двустворчатая. Сейчас она распахнута, и сквозь нее широким потоком льется таинственный сливочно-желтый свет, пропущенный сквозь занавес над сценой. Там кто-то играет «Разбойников» – и здорово играет, наверное, из четвертого класса, а то и из пятого, – с того места, где они остановились, видно только аккомпаниатора. Яна крепче сжимает скрипичный гриф, и он становится скользким от пота.

– Ради бога, хоть в этот раз меня не опозорь, – говорит Ирина Николаевна. – Я уже всем рассказала, как ты хорошо сыграла на прогоне. Соберись хорошенько.

Ирина Николаевна сегодня – в своем самом красивом платье, темно-синем, как вечернее небо. Она бледная, тонкогубая и горбоносая, с шапкой пепельных кудрей, высокая и угловато-тощая, будто собранная из длинных дырчатых планок детского конструктора. Но стоит ей взять в руки скрипку, и она становится плавной и струящейся. Становится красивой. Доброй.

Ирина Николаевна протягивает руку, поправляет пышный белый бант на Яниной голове. Волосы слишком короткие, бант держится на собранном на макушке крысином хвостике; Яна чувствует, как волосы прядка за прядкой выскальзывают из узла, и бант неудержимо сползает к уху. Из зала доносятся аплодисменты. Пятиклассник с мокрым ошалелым лицом сбегает с дальнего конца сцены.

– Ну, пошла, – Ирина Николаевна легонько пихает Яну в плечо.

Пять высоких деревянных ступеней непреодолимы на вид. Но, как Яна ни тянет налитые свинцом ноги, – лестница кончается быстро, очень быстро.

– Руку не зажимай! – шипит снизу Ирина Николаевна.

Гриф скользит; Яна стискивает его в кулаке с такой силой, что струны врезаются в пальцы. Округло выставленные на смычке пальцы дрожат и костенеют, норовя превратиться в неуклюжую птичью лапу. Яна останавливается в центре сцены.

Краем глаза она видит, как Ирина Николаевна прокрадывается в зал и садится на угловое кресло – прямая и сухая, как доска. Остальные места в первом ряду заняты комиссией. За ними – зрители. В левой части зала – тесная кучка принаряженных родителей, тех, кто захотел и смог отпроситься с работы. В правой – младшеклассники из четвертой школы, которых пригнали культурно развиваться. Некоторые уже хихикают и тычут в Яну пальцем. Она стоит слишком долго. Взрослые склоняются друг к другу, обмениваясь негромкими фразами. В комиссии переглядываются.