Рыцарь и ведьма

– Доктор, признайтесь, что назвали не все достопримечательности. Про дозорные вышки-то позабыли.

Эктор Целлос отвечает покаянной улыбкой, какая бывает у человека, уличенного в невинном лукавстве. Все равно что некто воспользовался бы качкой на корабле, чтобы под видом случайности прильнуть к хорошенькой девушке.

– Лаврелион – необычный университет, господин Леннокс, – сообщает профессор тоном, в котором, несмотря на улыбку, мне послышалось не оправдание, а предупреждение. – Нам будет удобнее поговорить в моем кабинете, если не возражаете.

– Ну а если все-таки возражаю? Как вы, возможно, заметили, я сюда прибыл не совсем добровольно. И сказать правду, я бы предпочел как можно скорее вернуться домой. Не сочтите за неуважение.

– Ну что вы! – Доктор отмахивается, показывая, что лично он не видит бестактности в моих словах. – Тем не менее боюсь, я вынужден настаивать.

Эктор Целлос склоняет голову, принимая позу, которую можно было бы назвать кроткой. Впрочем, мы знакомы уже достаточно, чтобы я заметил: ученый муж не просто наклонил голову, но и втянул ее, одновременно подобрав мышцы по всему телу. Лучше не дергаться. В прошлом советник ректора вполне мог быть офицером королевской армии, мир которого – это поле для жестоких и необходимых решений; а все эти учтивые формулы в его речи – лишь способ немного компенсировать грубость бытия. Что-то вроде роскошного военного мундира, который блеском маскирует собственное предназначение – быть разодранным пулями и вымокнуть в крови.

Еще раз переглянувшись с часовым на вышке, я направляюсь к дверям главного корпуса, а Эктор Целлос с облегчением выдыхает. Думаю, он бы и сам огорчился, заставь я его поступиться манерами.

Кабинет Целлоса расположен на первом этаже в конце длинного коридора, на стенах которого ни портретов выдающихся профессоров, ни информационных досок – никакой атрибутики учебного заведения. Как ни старайся, трудно себе представить, что днем здесь на подоконниках сидят студенты. Скорее похоже на каземат: всюду тяжелые запертые двери, а из убранства – только нанесенная без старания штукатурка.

Хозяин кабинета предлагает мне обитый кожей стул напротив своего стола. В кружкé желтого света от настольной лампы – разложенная стопка фотокопий, снятых с каких-то старинных документов, и выписки, сделанные, видимо, рукой самого профессора. Прежде чем он убирает бумаги в ящик, я успеваю разобрать на одном из листков три слова: katharsis, theoria и theosis. Черт его знает что это такое.

Кроме стола и стульев, обстановка кабинета включает шкаф, заставленный папками и книгами в потертых переплетах, да еще сервировочный столик на маленьких колесах, на котором стоит несколько фарфоровых чашек и термос.

Стены в комнате неуютно голые, зато оконный проем занят причудливым витражом. Цветные стеклышки складываются в изображение лестницы, по которой один за другим люди взбираются к небу, к золотой цитадели. Людей атакуют крылатые демоны, сбрасывают некоторых вниз. Что именно происходит с упавшими, скрыто за геральдической лентой. На ней – надпись на латинском языке, который я не осилил ни в школе, ни в Академии. Мертвое наречие чуть и меня не доконало.

– Дарованы нам великие и драгоценные обетования, дабы вы через них соделались причастниками Божеского естества, удалившись от господствующего в мире растления похотью, – перевел доктор Целлос, отследив мой взгляд. – Второе послание Петра, Глава первая, стих четвертый. Желаете сахар или сливки?

Передо мной возникает чашка, в которую профессор наливает густого кофе. От влажного дыма из термоса у него на какое-то время запотевают очки.

– Я думал, мои желания здесь не учитываются.

– В мое время джентльмены не упивались обидой, это считалось ребячеством, – придвигает доктор ко мне сахарницу и пакет со сливками. – Нас всех, по большому счету, ожидает нежелательный конец, но из этого не следует, что мы должны всю жизнь сокрушаться и отказывать себе в мимолетных радостях. Сожалею, что не могу вам предложить более основательного завтрака. Мы ведь не готовились. Через пару часов откроется столовая, тогда и подкрепитесь. Ну а пока что у нас будет время поговорить.

Доктор Целлос водворяется напротив меня за столом.

– Предлагаю сперва разобраться с формальностями. Ваш знакомый Ален Лурия состоит в попечительском совете нашего учреждения. Лаврелион – частный университет, и порядки у нас таковы, что решениям попечительского совета мы следуем неукоснительно. Как скоро вы сможете нас покинуть – решать совету, не мне. Так или иначе, господин Лурия намерен созвать сегодня внеочередное совещание. Как раз по вашему вопросу. Ну а до тех пор, господин Леннокс, будет проще, если в разговорах со мной или моими коллегами вы не будете касаться этой темы. Очень меня обяжете. К тому же вы ведь пока не знаете, зачем вы здесь. Я вполне допускаю, что после этого разговора мы даже заручимся вашей поддержкой.

Я пожимаю плечами.

– Сударь, снимаю шляпу перед вашими порядками. Но когда посторонние люди распоряжаются твоей жизнью, а сам ты не можешь пойти куда захочешь – это в лучшем случае смахивает на крепостное право. Хотелось бы напомнить, что его в основном отменили.

Доктор Целлос переводит взор на свои руки.

– Вам будет легче судить о том, на что смахивает Лаврелион, если я немного расскажу о его истории. А начинается она задолго до основания самого университета и отсылает нас к событиям, которые во многом определили облик всего нашего века. После кончины светлейшего короля Артура, как вы, наверное, знаете, наступило непростое время. Престол достался Хьюлафу Окаянному, который не замедлил употребить могущество Камелота на череду сомнительных военных кампаний, имевших целью насадить подконтрольные режимы в сарацинских землях. Естественно, все это оправдывалось отвоеванием христианских святынь. После взятия Гроба Господня Хьюлаф переключился на движимые реликвии вроде Грааля, след которого королевская комиссия отыскивала то в одном, то в другом восточном княжестве. Да, этим авантюрам поначалу сопутствовал успех, но провал операции «Василиск» стоил Хьюлафу поддержки и союзников, и собственных подданных. Если первые крестоносцы привезли домой неслыханные богатства, то участники последних походов возвращались назад искалеченными оборванцами. Вместе с ними королевство наводнили гашиш и опиум. Недовольство росло. Вольнодумцы всех мастей, пацифисты, анархисты, ваганты, студенты, члены орденов и профсоюзов выходили на улицы, братались и устраивали многотысячные шествия против захватнических походов, против стремления к наживе вообще. На площадях образовались палаточные городки, и в этой атмосфере нечаянной свободы – свободы в том числе от явных предводителей в стане протестующих – из рук в руки стали переходить первые манифесты кастигантов. Так окрестили себя выходцы из самых разных лагерей, которых свело вместе одно горячее убеждение: цивилизация насилия и потребления загнала себя в тупик. Четкая программа у кастигантов тогда отсутствовала, но чего им было не занимать, так это усердия, с которым они принялись клеймить порядки отживающего мира. Собственно, само их название в переводе с латыни означает «порицатели», «бичеватели». Только не путать с флагеллантами, этими исступленными эпатёрами, бичевавшими самих себя во искупление всеобщих грехов. Нет, кастиганты в ту пору выступали против пролития крови, особенно своей. Но кровь все-таки полилась. Светские власти недолго оставались глухи к обвинениям в свой адрес, а следом и церковь вняла смутным идеалам духовного преображения, которыми кастиганты бередили умы. Вняла и приняла меры. С легкой руки Святой инквизиции кастигантов записали в еретики, а ересь, как известно, – это зараза, подлежащая иссечению из общественного организма. Доктора прописали обильную флеботомию. И кастигантов отправили в дома умалишенных, на рудники, а чаще на костры. Но как бы цинично это ни звучало, травля пошла новоявленным еретикам на пользу. Словно человек, который, оправившись от жестокой лихорадки, истово вцепляется в жизнь, так и кастиганты, пережившие те страшные дни и ночи, яснее увидели свое предназначение, плотнее сомкнули ряды – возмужали, короче говоря. Да, мы многому научились тогда. Кастиганты второго призыва – это уже не братство безродных романтиков, с вдохновением принимавших собственное заклание. Мы стали действовать скрытно. Мы очнулись от иллюзий, будто достаточно быть молодым и исповедовать всемирную любовь, чтобы танки замерли перед колонной бунтарей и дали залп цветами. Наконец, мы осознали самое главное: общественные преобразования – это косвенно и вторично. Это все равно что подравнивать розы в саду в то время, как фундамент дома прогнил, а крыша вот-вот обвалится. Если мы хотим спасти усадьбу, надо браться за дом, надо перебирать всю кладку. Иными словами, реформировать нужно саму человеческую природу, первопричину всех зол, а разумный порядок приложится.

Доктор Целлос встает, снимает пиджак и набрасывает его на спинку кресла. Снова усаживается, делает несколько глотков из керамической кружки с надписью «Отцу и учителю».

– Вы, господин Леннокс, прибыли в Лаврелион весьма экстравагантным способом. Потому и не видели над нашими воротами девиза современных кастигантов. Castigamus Satanam. «Бичуем дьявола». Имеется в виду дьявол в каждом из нас. То есть те низменные начала, которые отравляют и порой полностью разлагают богом данную бессмертную душу. В этом и состоит наша подлинная цель – очистить человека от всего дьявольского, восстановить его первосущность, не оскверненную ослушанием Адама и Евы. Может быть, у вас появились вопросы, господин Леннокс?

Я снова пожимаю плечами.

– Цель, конечно, благородная, но, по-моему, утопичная.

Мой собеседник улыбается. Впервые искренне.

– Метко сказано! Дело в том, что Лаврелион, дорогой господин Леннокс, – это, бесспорно, утопия! Ведь по-гречески utopia значит «место, которого нет». А нас действительно не существует. Официально Лаврелиона нет на картах. И смею заверить, вам не удастся попасть в Лаврелион, пока мы сами вам не позволим.

«Да больно мне надо было к вам попадать», – хотел возразить я, но передумал. Похоже, профессор горячо болеет за всю эту душеспасительную муть, оттого и разговорился. Если подыграть ему, глядишь, он сболтнет что-нибудь по неосторожности. Я подаюсь вперед в своем кресле, изображая глубокую заинтересованность.

– Вы сказали, что Лаврелион – это университет. Я все не возьму в толк, как это вяжется с историей кастигантов.

– Лаврелион – не единственная и не главная наша организация. Думаю, это и так понятно, учитывая размах наших задач. И все же открытие частного университета дало нам очень многое. Это и прикладные исследования в университетских лабораториях. И воспитание талантливой молодежи в духе наших ценностей. И налоговые поблажки для наших попечителей.

За витражным окном продолжает разгораться рассвет. Сквозь витражную мозаику мне видно небо и сплошную стену лесной опушки. Отдельные деревья подступают к зданию практически вплотную.

– Так чем же… – Я подбираю слова, чтоб соблюсти деликатный тон под стать профессору. – Чем же я могу быть полезен Лаврелиону и сообществу кастигантов?

Принуждаю свой голос звучать спокойно и ровно, хотя мне и не по себе. Вспоминается, как доктор назвал меня «последним ингредиентом». Глупо раньше времени гадать, что это значит, но мысли поневоле вертятся вокруг упомянутого вскользь анатомического театра. Так и вижу свое нагое тело, распластанное на операционном столе; во вскрытой грудной клетке замирают удары еще горячего сердца. Что это за диковинное блюдо, для которого я могу служить ингредиентом? Представляю огромный кровавый торт из человеческих туш, а на верхушке вместо вишни – моя голова. Но как вписывается это кошмарное кушанье в картину вселенского преображения? А впрочем, в случае чего, это будет не первый раз, когда изуверства над телом творятся во имя метафизических благ. Наши мясо и кости – такой же заложник для духа, как и наоборот. В любом случае, план кастигантов близок к завершению, раз для полного набора им не хватало только меня.

– Я рад, – с серьезным видом кивает Целлос, – если хотя бы в общих чертах показал вам, что мы преследуем самые достойные цели. Положим, еще ночью вы ничего о нас не знали. Положим, вас привлекли в не совсем обычных обстоятельствах. Но если ваш рыцарский долг что-то значит для вас, право же, трудно себе представить более подходящее место, чем Лаврелион, чтобы этот долг исполнить. Скажите, господин Леннокс, вам, должно быть, доводилось слышать о машине Теркантура?

С вынужденным смирением я откладываю выяснение своей судьбы до другого раза.

– Э… Я знаю только то, что знают все. После разгрома Серебряных Шлемов союзникам достался рецепт магического реактива. Его почему-то называют философским камнем. Считалось, что в нем ключ к возобновляемой энергии. А может, даже к бессмертию. С его помощью лечили рак, но, видно, не вылечили и пытались накормить третий мир, да не накормили. А еще есть таблетки Теркантура, их до сих пор рекламируют: гарантируют пожизненную потенцию. Сам Теркантур был старшим придворным алхимиком, который исследовал возможности философского камня. Работа была засекречена, но о ней кое-что известно по фрагментам из отчета Теркантура. Кажется, их слил журналистам его коллега, сбежавший от инквизиции за границу.

Целлос кивает.


– И быть может, господин Леннокс, вы даже косвенно знакомы с содержимым этих отрывков?

– В них описывается трансмутация – так Теркантур называл радикальное преображение вещества под воздействием философского камня. Не знаю, насколько это правда, но, по слухам, он даже смог превратить свинец в золото. Только протекала трансмутация всегда непредсказуемо, потому и результаты были плачевные. Особенно после того, как Теркантур трансмутировал живую ткань. Ничего страшнее, чем фотографии той несчастной собаки, я, пожалуй, не видел. Тогда его лавочку и прикрыли. А может, просто засекретили еще сильнее. Короче, по официальной версии, исследования свернули, а сам алхимик куда-то исчез. Но если верить отчету, перед этим Теркантур работал над созданием опытной установки. Она должна была сделать трансмутацию более устойчивой. Ее-то и нарекли машиной Теркантура. Никаких подтверждений того, что он ее построил, что ее вообще можно построить, насколько я знаю, не существует.

Я снова отпиваю из чашки. Кофе стал горчить – а может, это не кофе, а привкус праха на языке? Праха, которым грозит обернуться моя жизнь? Позор в Авеластре. Увольнение. Ален Лурия. Кастиганты. Машина Теркантура. Что дальше?

– Вы все изложили блестяще, – похвалил Целлос. – Остается только добавить, что Теркантур никуда не исчезал по-настоящему. Он вошел в ряды кастигантов и продолжил свои исследования в области трансмутации. Но уже в новом ракурсе. Преобразования грубой материи нас не интересовали. Золото, полученное из свинца, – это, конечно, заманчиво. Но умножение золота – это еще и умножение жажды золота, еще большее размежевание бедных и богатых, а вот это уже прямо противоречит нашим задачам. От машины Теркантура нам требовалось совершенно другое: трансмутация человеческой души – единственной по-настоящему ценной субстанции, которую мы и стремимся избавить от дьявольских примесей.

Профессор смолкает. В наступившей тишине мне слышится тщеславие рассказчика, который смакует эффект от брошенных напоследок фраз. «Золото нас не интересует». «Трансмутация человеческой души». Еще одно упоминание трансмутации – и меня начнет мутить.

– И что, машина работает?

– О да. Мы назвали ее Лулу – в честь той самой собаки, что самоотверженно испытала на себе превратности ранних опытов.

– Мне кажется, ее не спрашивали. Как и меня сейчас.

– Господин Леннокс, машина Теркантура изменила правила игры. Трансмутация еще никогда не была такой безопасной, как сейчас. С другой стороны, вторжение в самые основы природы всегда сопряжено с определенным риском. Поэтому не стану уверять вас, будто вашей жизни ничего не угрожает. Впрочем, я был под впечатлением, что к риску вам не привыкать – учитывая характер рыцарского ремесла. Не говоря уж конкретно о ваших наклонностях. Ален Лурия поведал мне, что для подвигов вы используете простой меч, на котором нет защитных рун. Тут уж усматривается заигрывание с опасностью. Во время интимной близости, полагаю, вы тоже не предохраняетесь? Можно сказать, образцовый католик.

От упоминания интимной близости тревога стиснула мое сердце. Как там Джудит?

– Господин Леннокс. Вы будете не первым, кто пройдет через машину Теркантура. Для большинства процедура окончилась благополучно. Оснований подозревать, что именно с вами что-то пойдет не так, попросту нет. Лишь бы вы сами не противились. Тут все-таки многое зависит от вашего настроя. Если бы мы могли просто затолкать вас в Лулу и нажать рубильник, то так бы мы и сделали, хотя я и не поклонник насилия. Но еще меньше я люблю терять понапрасну время. Скажите, я ведь не теряю сейчас время понапрасну?

– Доктор, вы обрушили на меня столько информации – будто я снова в лектории Куртуазной академии. А ведь все это время я хотел услышать только одно: что я здесь делаю? Что это за процедура, который вы хотите меня подвергнуть? Почему именно меня?

Доктор Целлос кладет на стол уже виденной мною выпуск «Делового меридиана»: на первой же полосе под моей донельзя невыгодной фотографией – заголовок «Джуд Леннокс – Беовульф нашего времени». И под ним строки, которые Ален Лурия цитировал мне нынешним утром: «Рыцарь-профессионал Джуд Леннокс продолжает определять стандарты драконоборчества на континенте…»

– В кастигантских кругах долго шла дискуссия о том, должен ли идеальный человек будущего обладать качествами героя – доблестью, решимостью, силой. Кое-кто считал, что в золотом веке, наступление которого мы готовим, нет места этим добродетелям. Что это опасные качества, ненужные в мире, где не будет войн. Но те, кто так думает, оказались в меньшинстве. Да, совершенный человек – это прежде всего мудрое, справедливое и сострадательное создание, но чтобы отстаивать эти идеалы, ему необходимы мужество и стойкость. Без них природа человека не будет цельной.

– Постойте! – тряхнув головой, хлопаю я ладонью по деревянному подлокотнику и повторяю уже спокойнее: – Постойте.

Доктор Целлос смотрит на меня с неудовольствием. Плевать! Сколько можно отвечать околичностями на прямые вопросы! Еще одного экскурса в историю кастигантов я не вынесу. Тут и святой чокнется. Тем более что у меня в голове забрезжила догадка – правда, очень уж неправдоподобная. Но, похоже, все эти отступления про духовную революцию и рыцарский долг все-таки к чему-то ведут.

– Доктор, из-за этой газетенки вы решили, что я – тот самый герой, который вам нужен? И теперь вы хотите подвергнуть меня трансмутации, чтобы я стал одним из этих ваших сверхлюдей? Воином-праведником?

Эктор Целлос снимает очки и, прикрыв глаза, массирует переносицу.

– Вы, должно быть, воображаете себя главным действующим лицом какого-то увлекательного произведения, господин Леннокс? Все вращается вокруг вас, и если кто и годится на роль сверхчеловека из будущего, то непременно вы. Ну, вынужден вас разочаровать. Да, вы герой. Не меньше, ведь именно поэтому вы здесь, но и не больше того. Попытаться очистить вашу душу с помощью трансмутации – это был бы интересный эксперимент и превосходный повод для научной статьи. Но ставить на вас все фишки я бы не стал, уж не взыщите. Дело вовсе не в том, что вы как-то особенно погрязли в греховных обольщениях мира. Не больше, чем остальные. Но опять же – и не меньше. Даже машине Теркантура не под силу очистить вашу душу от всех примесей. Да и ничью другую, если на то пошло. Зато нам под силу кое-что другое. Зачем биться над исправлением изначально несовершенного материала, если идеальную душу можно сконструировать с нуля? Взять только лучшее от наиболее достойных. Сбор нужных ингредиентов почти завершен. Имен я называть не вправе. Впрочем, это и не требуется. Скажу лишь, что до вас в машине Теркантура побывали по-настоящему выдающиеся мужчины и женщины – и от каждого мы получили чистейший образчик той или иной добродетели – мудрости, милосердия, справедливости, смотря кто чем отличается. Вы, господин Леннокс, судя по отзывам в прессе, вполне можете претендовать на звание героя года. А может, и целого десятилетия – это ведь не первый поверженный вами дракон. От вас нам понадобится образец рыцарской доблести, который с помощью трансмутации мы присадим к нашей заготовке.

– Заготовке? Речь идет об этой идеальной душе, для который вы собираете лучшие ингредиенты?

– Именно так. Не извольте беспокоиться. От вас ничего не убудет. Это не то же самое, что сдать кровь или костный мозг. Или, там, пожертвовать почкой. Машина Теркантура распознает вашу сильнейшую добродетель и воспроизведёт ее в составе новой личности.

– Но поручиться, что я останусь жив, вы все-таки не можете?

– Обязательства чести требуют, чтобы я был с вами откровенен. Для нас важнее всего сохранность психоконструкта, над которым мы работаем. Если во время трансмутации что-то пойдет не так, мы будем вынуждены принять меры. Вплоть до устранения одного из участников процедуры. Но как я уже сказал, это крайне маловероятно. А даже если, господин Леннокс, нечто подобное и произойдет, то ваше наследие не пропадет вместе с вами. Важнейшая частица вашей личности повторится в существе высшего порядка. Это будет еще не конец дьявольского господства на земле. Но это будет начало конца.

«Если что-то пойдет не так…» – мысленно повторяю я. Вспоминаю обаятельного шарпея Лулу на черно-белых снимках из журнала «Натурфилософское обозрение»… Вот Теркантур треплет ему загривок. Вот терпеливой собаке вводят инъекцию «философского камня»… И наконец, несколько фотографий, запечатлевших фрагменты того, во что превратилась славная псина. Внутри у меня все сжимается от страха и жалости.

Может, сказать Целлосу, что журналисты ошиблись на мой счет? Что я не тот герой, за которого меня принимают кастиганты? Нет, почему-то мне кажется, это ничего не изменит. Даже если я докажу, что не убивал вчерашнюю псевдогигантику, будь она неладна, остается ведь еще Першандельский монстр, который действительно пал от моей руки. Делает ли это меня героем? Скорее наоборот. Как бы то ни было, Ален Лурия меня просто так не отпустит.

Ну и пускай думают что хотят. Если мне суждено закончить свои дни в машине Теркантура, то, по крайней мере, я подложу им свинью. Посмотрим, насколько идеальным получится этот их джинн из пробирки! Вот в этой мысли мне гораздо легче черпать удовлетворение. Коварное удовлетворение паршивой овцы, подрывающей образцовую статистику стада. Но довольно скотоводческих метафор. Герой или не герой, а уж я прослежу, чтобы кастиганты прочувствовали, каково связываться с Джудом Ленноксом.

– Доктор, вы не могли бы налить мне еще кофе?

– Разумеется! Признаюсь, что приятно впечатлен вашим самообладанием. Я бы не удивился, хотя и расстроился бы, если после всего услышанного вы бы отреагировали… более бурно. – Профессор подносит термос к чашке, дымящаяся черная струя ударяет в фарфоровое донышко, из термоса валит пар. Линзы в очках Эктора Целлоса заволакивает белым.

Прямо скажем, не вполне по-геройски – бью доктора в пах. Уворачиваясь от черного кипятка, опрокидываюсь вместе с креслом набок, вскакиваю и подбегаю к окну. Затейливый витраж – в облако цветных брызг, когда вылетаю наружу. Об землю! Не дожидаясь боли от удара. По мокрой траве. Осколки за шиворот. Падая на изрезанные руки.



Я прихожу в себя от яркого света: в теле разлита странная вязкость, в желудке ворочается тошнота; твердая поверхность, на которой я полусижу, неприятно холодит кожу. Прищурившись, я с содроганием понимаю, что источник слепящего сияния надо мной – это многоглазая хирургическая лампа, которую зажигают только над плотью, подлежащей рассечению отточенной сталью. Первый позыв – вскочить – оборачивается еще бо2льшим ужасом: я не могу пошевелиться – и не потому, что прикован к врачебному креслу, а потому что тело отказывается подчиняться. Его просто взвалили на это жесткое сиденье – все равно что тяжеленный мешок, набитый луком или картошкой. И оно все еще остается неподвижным грузом, неподвластным моей воле, как и любой другой посторонний предмет. Да еще моя одежда исчезла – ее заменила тонкая больничная пижама.

Так, надо вспомнить, что произошло. После того как я оказался снаружи, пробив витражное окно, от лесной опушки меня отделяло около пятисот футов. Немного порезался об осколки, но это ерунда. На вышке вскинулся часовой – это уже хуже. Закладывая лихорадочные зигзаги, я вбежал под красно-рыжие каштановые кроны – и уже почти поверил, что смогу затеряться в лесу. В ноздри ударил пресный запах палой листвы. Оскальзываясь на прелом настиле и маневрируя между стволами деревьев, я стремительно удалялся от административного корпуса Лаврелиона. Погони за собой я не слышал.

Потом я почувствовал, как меня что-то ужалило в шею. Еще какое-то время я продолжал бежать, пока ноги не стали проваливаться в трясину, а среди деревьев не поплыл странный клочковатый туман. Что бы это ни значило, я понял, что бегство мое на том и окончится. Последним, что я увидел, был дуб, ствол которого, единый и мощный у корней, раздваивался на уровне человеческого роста, превращаясь в подобие гигантских оленьих рогов. Перед этим зловещим тотемом я потерял сознание.

Вот я и убедился в надежности границ Лаврелиона. Банальные стены тут не требовались. В арсенале у кастигантов нашлось что-то поинтереснее, хотя я так и не выяснил, что именно.

В этот момент открывается дверь, в комнату входит профессор и выключает проклятую лампу над моей головой. В помещении устанавливается нормальный дневной свет, проникающий через белые занавески на окнах.

– Ну, господин Леннокс? – присаживается рядом доктор Целлос.

На лице его – одновременно строгое и взволнованное выражение. Почти что мамаша, сидящая у больничной койки непутевого сына.

– Вашими стараниями день получился неприятный. Для всех нас. Знаете, этому витражу, что вы разбили, удавалось уцелеть на протяжении почти пятисот лет. Он пережил даже сильнейший пожар десятого года. Тогда он украшал окно Лейнского аббатства. Говорят, когда люди стали выпрыгивать из окон, спасаясь от огня, один послушник не посмел разбить его, проникнутый благоговением перед святым сюжетом. И ни огонь, ни дым не причинили им вреда. Впрочем, я далек от мысли, что какой бы то ни было пожар может сравниться с вами по разрушительной силе.